Вот и с Полиной чувствовала себя облапошенной. Каким-то образом Полина умела вызнавать у неё все подробности её горько-сладкой семейной жизни, вздыхала и говорила: "Безоблачных браков не бывает. Надо терпеть, учитывать, что на Вашем муже лежит бремя ответственности за всю страну, за всех нас. Иногда выдержка изменяет. Это понятно, это надо прощать".
А Ирину уволила с должности библиотекаря за то, что та сказала Надежде о том, что Полина рожала свою Светлану в Берлине. Оказывается - это большая тайна даже для "самой близкой подруги".
И ведь каким тоном, какими словами.
- Это Вы сказали Аллилуевой (это о ближайшей подруге - Аллилуева), что я рожала в Берлине?
Ирина, стоя на последней ступеньке лестницы, - расставляла на верхней полке книги:
- Возможно. Не помню. Разве это секрет?
- Пожалуйста передайте Авелю Софроновичу, чтоб он прислал вместо Вас другого работника.
И выплыла. Элегантная и надушенная. Спина удивительно прямая (носила корсет, но это тоже считалось тайной).
Ирина просто кипела, рассказывая об этом эпизоде, грузинский акцент усилился:
- Не доверяй ей, Надя. Она тебя не любит, она - не друг. Чую сердцем. И вообще - никому здесь не доверяй. Это гадюшник. Ты - умница. В доме у тебя хорошие люди. Они тебя любят и уважают. Береги их, ты их нашла, ты их и береги. Не давай матери командовать, она унижает людей. И Нюра пусть не лезет в твою жизнь. Ты - хозяйка. Но ты слишком деликатная и добрая. И доверчивая. Нюра, извини конечно, - хоть и добрая, но дура. Женя - себе на уме, она видит и понимает, а, может, и знает гораздо больше чем ты. Несмотря на её красоту и женственность, характер у неё мужской, она тебя не предаст, но и не довериться тебе, потому что видит твою импульсивность. Она одна по-настоящему понимает что такое Иосиф и знает, что главное - не показывать ему своего страха перед ним.
Маруся - тоже дура, но лукавая.
У Вас болит плечо?
- А твои мымры в Секретариате для Иосифа отца родного продадут, и все тебе завидуют. Завидуют, что вы любите друг-друга.
Покажите, где болит?
- А это? - Надежда сдвинула с плеча рукав кофты и показала черно-малиновый кровоподтёк.
Разговор происходил у неё в комнате, сидели с ногами на огромной зелёной тахте, как когда-то в Петрограде гимназистками.
- Ты его очень ревнуешь. Это заметно, и это его бесит. Он стыдится за тебя.
- Ревность была не при чем. Это из-за другого…..
- Из-за чего? - глаза Ирины блеснули острым любопытством.
- Не могу сказать. Это связано с работой.
- Ну и не надо. А помнишь, как вы все - ты, Нюра, Федя приходили к нам по субботам мыться. А потом мы сидели вот так на тахте…
- И на день рождения ты подарила мне чашку с шоколадными конфетами "Эйнем", вон ту, видишь, я её храню.
- И буфет из вашей квартиры и скатерть эту помню, и помню как ты вдруг подстриглась, исчезли твои чудные косы, и знаешь, что я поняла тогда….
- Что? Ну говори, что ты поняла?
- Тебе очень не к лицу было. Грубило и старило.
- А что ты поняла? Не увиливай!
- Я догадалась, что ты стала женщиной. К тому же ты похудела ужасно, Ольга Евгеньевна все платья тебе перешивала….. И ещё я помню, как к нам прибежал Сергей Яковлевич и сказал, что Иосиф тебя увёз. Он всё повторял что тебе нет ещё семнадцати, он был в ужасном состоянии.
- Бедный папа! Сколько мы ему доставили страданий и сколько ещё доставим. Только у Нюры все всегда было правильно и хорошо.
- Потому что она почти юродивая до того глупа.
- Ты прямо как Иосиф говоришь. Нет, она не глупая, она очень добрая. А что говорили твои родители, когда папа прибежал?
- Каллистрат был в ярости, он меня выставил из комнаты, но я слышала, как он кричал: "Только большевик способен на такую подлость - соблазнить дочь друга!", а мама успокаивала Сергея Яковлевича, говорила, что Ольга Евгеньевна тоже убежала с ним из дома в пятнадцать лет, что это у вас семейное. А Сергей Яковлевич: "Это потому, что её сватали за старого колбасника. Сосо тоже старше Нади на двадцать два года, даже на двадцать три. Зачем она ему, - она ребёнок".-и всё такое. Каллистрат ему поддакивал, а мама, наоборот… "Это хорошо, что старше, солидный человек, знает жизнь…" И тут Каллистрат как закричит: "Что ж ты в Балаганске за него не пошла, ведь он сватался!"
- Он сватался?! Да он глаз на меня поднять не смел!
- Нет сватался, почему не пошла?
А мама: "Ну что ты мелешь, Каллистрат, ведь я тебя любила". Я и не знала, что Иосиф к маме сватался в ссылке. Как только посмел, разве он может сравниться с таким красавцем как Каллистрат - низкорослый, рябой… Ой! Прости! Он стал гораздо красивее теперь…
- Потому что у него власть.
- Да нет не поэтому, плечи у него широкие… Господи, ну почему я такая дура!
- У него под кителем ваты много.
- Он тебя сильно обидел?
- Нет, скорее напугал.
- Я его тоже боюсь. Давно боюсь. Помнишь, мы у вас на Рождественской пили чай, и так весело было. Лёва и Федя изображали сцену из фильма, из "Золотой серии" Пата и Паташона, а Иосиф вошёл и сел не с нами, а в темном углу на сундуке. Ольга Евгеньевна позвала его к столу, а он из темноты буркнул: "Туда!" Что это означало? И, будто плита чугунная повисла над нами. Лева и Фёдор перестали паясничать….
- Это были тяжелые времена, трудные, перед самой революцией, ему не до паясничанья было.
- А по-моему, он просто ревновал. Ещё с нами тот студент был родственник Ноя Жордания, он тебя к нему ревновал. Всегда с ним спорил и так зло, и слова такие ужасные употреблял - "засранцы, охвостье".
- Он ещё и не такие употребляет. Но я его не боюсь. Я его жалею, вокруг него такие ничтожества, он выше всех на голову.
- И Бухарина? И Троцкого? И….
- Он жалеет его. Старается оградить от всех неприятностей. А тут ещё ваши Закавказские дела…
- Грузины не хотят Федерации. - Ирина выпрямилась, тёмно-русые кудри клубятся вокруг бледного лица, глаза расширились, ну просто Медуза Горгона, - Каллистрат говорит, что это Иосиф навязывает Федерацию, а Владимир Ильич ничего не знает, от него всё скрывают. У вас там в Секретариате такие дела творятся, - она погрозила маленьким кулачком, - такие дела….
И вдруг Надежда вместо своей старинной турецкой шали увидела на ней уродливый ватник, а вместо зелёного бархата тахты - поросшее осокой болото, и Ирина - по пояс в этом болоте, в руках коса, но не косит, а грозит, грозит кому то маленьким кулачком.
- Надя, Наденька, что с тобой!? Ну извини меня дуру, за рябого, ты же знаешь я ради красного словца и себя не пожалею, ты слышишь меня? Дать воды? Ты слышишь меня, родненький мой, не молчи, не гляди так, куда ты глядишь, что там видишь?
- Тебя.
- Меня! Надя, ты просто переутомилась. Не может один человек делать столько, сколько приходится делать тебе. И ты все время в таком напряжении. Иногда ты напоминаешь мне факира, исполняющего смертельно опасный номер с коброй, ведь у тебя всё хорошо, Иосиф любит тебя, дети послушные, ты полная хозяйка в доме, поступила в Академию, будешь специалистом не то, что ябедельница, Иосиф прав, уговаривая меня идти учиться и бросить все эти кружки. Слушай, я записалась в кружок поэзо-танца при Первом доме советов. Руководит - дама, бывшая балерина, всегда в английском костюме, волосы гладко затянуты, но знаешь это невозможно, она просто раздевает глазами как мужчина…
Опять в голове путаница. Когда же был этот разговор? Если на плече был синяк - значит она ещё работала в Секретариате, но Ленин уже болел. Двадцать второй? Двадцать третий? Но тогда почему Ирина говорила об Академии, и Светлана ещё не родилась, когда она работала в Секретариате Всё перепуталось. Может, эти разговоры были в разное время; Ирина прибегала часто, когда работала у Авеля. В одном можно быть абсолютно уверенной, - в том, что единственная ссора с рукоприкладством произошла меж ними в те безумные дни января двадцать третьего.
Они ссорились часто. Ругал, оскорблял последними словами, но ударил один раз. Она тогда сказала: "Ещё раз повториться - убью. Или тебя, или себя". Тогда все были в каком-то безумии. И самой безумной она - иначе чем объяснить необъяснимое. На следующий день впервые опоздала на службу. Не надо было вообще приходить: сидела, еле сдерживая слезы, и лицо, видно, было такое, что Лидия Александровна вдруг спросила.
- Умер?
- Да, - ответила она.
Бредовый вопрос, бредовый ответ. Первой опомнилась Фотиева, поняла, что она не поняла вопроса, думала о чем-то своём. Увела её в библиотеку Надежды Константиновны, дала расшифровывать что-то несложное и просила не выходить, пока она сама не придёт за ней. Умная - понимала, что в таком состоянии ей нельзя на люди. И - ни одного вопроса. Почему именно это помнится - библиотека, просьба Фотиевой не выходить, ведь потом было много ужасного, а запомнилось это. Потому что есть доказательство, остальное как в бреду: то ли было, то ли причудилось, а здесь есть доказательство - исчез камешек на её единственном колечке - подарке бабушки Магдалины.
- Фрау Айхгольц!
Блаженная прохлада коснулась лба. Мягкий свет сквозь кремовые занавески, она глянула на колечко: камешка, конечно, нет. Доктор отнял ладонь от её лба и, стоя сзади, спросил:
- Вас хотели убить?
- Нет.
- Вы хотели кого-то убить?
- Нет, нет…
- Себя?
- Может быть, один раз….
- И больше никогда?
- Нет, нет. У меня дети, двое. Мальчик и девочка.
- Вы живёте в Берлине?
- Я туда собираюсь поехать.