Летом работы у нее был полон рот. Она любила возиться в огороде, - садила разные овощи, полола, поливала их; в саду устраивала себе беседки, занималась посадкой молоденьких деревьев, со старых деревьев обрезывала сушняк; чистила дорожки, возила с реки желтый песок в маленькой тачке и посыпала им дорожки; кормила дворовых собак, кошек, поросят, кур, уток, гусей, - кормила и диких птиц - воробьев, голубей.
С особенной же любовью Милочка работала в цветнике, - исправляла рабатки под наблюдением матери, прибавляла чернозему, пересаживала цветы в грунт, осторожно подвязывала их мочалками к колышкам, - сама и колышки строгала - и вообще ухаживала за цветами с такою любовью, так нежно дотрагивалась до них, как будто все эти розы, жасмины, анютины глазки, душистый горошек, венерина колесница, мальвы, бархатцы, уголек в огне, жонкили, нарциссы - были для нее живыми, дышащими и всечувствующими существами.
Когда ж тут скучать?.. Надо заглянуть и на птичий двор, и в огород, и в сад, сбегать к маме в поле, на луг, сходить в лес за ягодами или же за грибами, затем - на реку… так приятно выкупаться после работы!.. Вот и день весь. Красное солнце закатилось за зеленые леса, заря бледнеет и гаснет; голова Милочки отяжелела, глаза сами смыкаются, - Милочку клонит ко сну…
Летом Милочка редко бралась за книгу, разве только когда-нибудь в ненастье… И зимой, положим, днем ей тоже надо было пошить, повязать, сходить на птичий двор - посмотреть на своих рябушек, сбегать на лыжах в деревню к знакомым, в сумерки покататься с ребятишками с горы, которую зима-волшебница сама для них устраивала, занося снегом высокий крутой берег реки и покрывая реку блестящим, крепким льдом…
Но в длинные зимние вечера Милочка охотно бралась за книгу, подолгу просиживала над нею и даже иногда, ложась спать, засовывала книгу под подушку за тем, чтобы, вставши пораньше утром, еще при огне, дочитать интересный рассказ. Так она уже прочитала сказки Пушкина и некоторые из его поэм, много различных путешествий, детских повестей и рассказов. В эту темную зимнюю пору Милочка столько перечитала книг, сколько перечитала не каждая девочка в ее годы.
В 50 верстах от Березовки жила в своем имении Ивановском Милочкина бабушка, мать ее покойного отца, Авдотья Александровна Тевяшева, - впрочем, по ее желанию, все звали ее "Евдокией Александровной". Года четыре тому назад между бабушкой и Катериной Васильевной произошли какие-то неприятности, и сношения между Березовкой и Ивановским прекратились. В последнюю зиму Катерина Васильевна вступила с бабушкой в переписку, и мирные отношения между ними снова восстановились. Но бабушка еще не приезжала в Березовку. Катерина Васильевна с Милочкой также не успела собраться к ней зимой, а тут подошла весенняя распутица, наступило бездорожье, разлились реки и ручьи, и в оврагах зашумела вода. А теперь, летом, Катерине Васильевне уже совсем некогда ехать в Ивановское. Пришлось отложить поездку до осени, как до более свободного времени… Но тут приехал Фома, и все дело разом изменилось…
"Если тебе, Катенька, самой некогда приехать, то хоть отпусти ко мне Милочку с нянькой погостить ненадолго - на неделю, на две", - писала бабушка Катерине Васильевне.
Отказать старушке было неудобно…
III
Милочка делает визит бабушке
В столовой барского Ивановского дома на больших стенных часах стрелка показывала час пополудни. Кукушка только что прокуковала и спряталась; дверца сверху часов только что успела захлопнуться за нею… Бабушка Евдокия Александровна только что позавтракала и сидела у стола на своем обычном месте - в покойном, мягком кресле с высокою спинкой, занимаясь своим любимым рукодельем - вязаньем чулка.
Бабушке уже стукнуло семьдесят пять лет, но она все еще была женщина видная, довольно высокого роста, полная, с важной осанкой и, - по институтской привычке, - держалась совершенно прямо. С самого утра она выходила в столовую уже тщательно одетою, как для приема гостей. Свои седые, серебристые волосы она подстригала и накрывала их черною кружевною косыночкой. Крепко сжатые губы и густые, нависшие брови, сохранившие свой прежний темный цвет, придавали ее лицу суровое, строгое, а подчас даже сердитое выражение. Она носила большие, круглые очки, но очки, обыкновенно, спускались у нее на самый кончик носа, так что в них она видела лишь свое вязанье, - вообще же смотрела поверх очков…
Окно, выходившее в сад, было отворено. Там были видны сияющие голубые небеса, зелень, ярко озаренная солнечным светом, и фруктовые деревья все в цвету, стоявшие, "как молоком облитые". Какая-то птичка прилетала на подоконник, прыгала по нем и, заглянув в комнату, с веселым чириканьем улетала на соседние кусты сирени.
Бабушка тихо подремывала, полузакрыв глаза; ей обыкновенно очень нравилось в такой полудремоте вязать чулок…
- Сударыня! Фома возвратился из Березовки, - объявила горничная Дуняша, входя в столовую.
- Ну, что ж! Никто не приехал? - не совсем-то связно пробормотала бабушка, выходя из своей задумчивости.
- Катерине Васильевне, говорит, теперь никак некогда, - потому работы…
- Знаю, знаю! Она все со своим хозяйством, - нетерпеливо перебила старуха.
- Нянька приехала… Протасьевна! - продолжала докладывать Дуняша. - Письмо к вам есть… только оно у барышни…
- Как у барышни? Да барышня-то где же? - уже с недоумением спросила старушка.
- Няня говорит, что барышня вышла из коляски, приказала им ехать, а сама пошла на речку купаться…
- Господи, Боже мой! - воскликнула бабушка, опуская вязанье к себе на колени. - Теперь-то купаться? Еще нет половины мая… одна… в незнакомой речке… Да что они, - с ума сошли? Пошли ты ее ко мне, - старую дуру!
Дуняша моментально скрылась и через минуту в столовую вошла Протасьевна в своем праздничном сером платье и в черном шерстяном платочке на голове и, - по старинному, - с низкими поклонами подошла к бабушке.
- Все ли вы здоровеньки, сударыня моя, матушка, Евдокия Александровна? - мягким, сладеньким тоном заговорила няня.
- Я-то ничего… здорова… А у тебя-то все ли здорово тут? - напустилась на нее бабушка, тыча себя пальцем в лоб.
- Да ничего, матушка… слава Богу! - слегка опешив, промолвила няня, поправляя на голове платок.
- То-то… Видно, "слава Богу" - да не совсем, - грозно заговорила бабушка. - Удивляюсь я тебе, Протасьевна… Женщина ты - не глупая, и на свете пожила-таки, слава Богу, - с малых лет в барском доме, а за девочкой ходить не умеешь… отпускаешь одну купаться! Что это у вас за порядки? Я, право, не понимаю. Мало ли с девочкой что может случиться!..
- Ой, матушка, барыня! Она ведь у нас плавает, как рыбка! - заметила няня.
- Могут, наконец, напугать!.. Всякий народ по дорогам шатается… - не слушая Протасьевны, продолжала бабушка, волнуясь все более и более.
- Она у нас не пугливая…
- Я знаю: Катерине Васильевне некогда… Она из-за своего хозяйства ничего не видит… воспитанием Милочки нисколько не занимается… готова девочку на весь век сделать несчастной!.. - сердито говорила бабушка. - Ну, а ты-то, ты-то, старая, чего смотришь? И такие глупости говоришь: "она у нас не пугливая", да "плавает, как рыбка"… Слушать тошно!.. Ну, вот, где она теперь? Ну?.. Нужно сейчас послать за ней… искать!..
- Не извольте, матушка Евдокия Александровна, беспокоиться! Сию минуту она придет… - говорила няня.
- Ведь я уж давно предлагала Катерине Васильевне… отдала бы мне девочку! - ворчала старуха. - Я бы живо приучила ее к порядку… забыла бы она вольничать, стала бы шелковая… О-о! Она бы у меня…
Протасьевна, слушая такие речи, только молча, недоверчиво покачивала головой: она лучше бабушки знала характер, нравы и обычаи своей питомицы и сильно сомневалась, чтоб "матушке-барыне Евдокии Александровне", при всем ее добром желании, удалось сделать их Милочку "шелковой", то есть похожей на всех других маленьких барышень.
В ту минуту за окном послышался шорох, ветви сиреней, росших под окном, заколебались, хотя ветра вовсе не было и в воздухе стояла тишь. Затем послышалось, что по стене как будто кто-то карабкался, - и в то же мгновенье в окне показалось веселое, смеющееся личико Милочки с мокрыми волосами - и растрепанными достаточно для того, чтобы окончательно привести в ужас бабушку.
- Бабуся! А-у-у!.. Здравствуйте, бабуся! - крикнула Милочка и, моментально взобравшись на подоконник, прыгнула в комнату.
Бабушка величественно выпрямилась в своем кресле, но еще не успела от изумления и рта раскрыть, как девочка уже обхватила ее ручонками за шею и принялась крепко целовать ее… Только одно удивительно: каким чудом при этом неожиданном натиске очки у бабушки удержались на кончике носа и не слетели на пол? Вязанье же попало под стол и, только благодаря проворству Протасьевны, вскоре очутилось на своем месте.
- Ах, бабуся! Какая же вы - старенькая!.. Да какая же вы хорошая… милая бабуся! - своим серебристым голоском щебетала Милочка, обнимая бабушку и ласкаясь к ней. - Каким лесом мы проезжали, бабуся!.. Сколько в нем цветов, - и как пахнут!.. Лес густой, темный!.. Фома говорит, что в нем медведи живут… Вы, бабуся, медведя не видали?
И странное дело! Вместо того, чтобы своевольной внучке прочитать хотя бы легонькую нотацию, бабушка сама же одной рукой крепко обняла ее, и ее бледные, тонкие губы отчего-то слегка задрожали, когда Милочка целовала ее, а в старческих глазах ее как будто блеснули слезы. Бабушке, по-видимому, доставляло величайшее удовольствие смотреть на эту растрепанную девочку и чувствовать, как эта растрепка тискала ее за шею и мяла ее кружевную косыночку.
- Бабуся! не это ли ваша комната? Я могу там причесаться? Найду я там гребенку? Да? - спросила Милочка, хватаясь за свои мокрые волосы.