- Помню теперь, - заметила Волгина, когда муж наговорился без отдыха о своей радости, - очень высокий, несколько сутуловатый, - русый, некрасивый, - не урод, но вовсе не красивый. Помню теперь. - Но это еще вовсе молодой человек, мой друг, - и уже так рассудительно понимает вещи, которые, по-твоему, не понимает никто из литераторов?
- Да, ему двадцать первый год только еще. Замечательная сила ума, голубочка! - Ну, пишет превосходно, не то, что я: сжато, легко, блистательно, но это хоть и прекрасно, пустяки, разумеется, - дело не в том, а как понимаешь вещи. Понимает. Все понимает как следует. Такая холодность взгляда, такая самостоятельность мысли в двадцать один год, когда все поголовно точно пьяные! - хуже: пьяный проспится, дурак никогда. - Да, о дураках-то, кстати: вчера приезжал Рязанцев. Вот ты, я думаю, полагала, что я по своему обыкновению забыл, - оказалось, не забыл сказать ему, что интересуюсь Нивельзиным, и если он что узнает, сказал бы. Я и думал, что позабыл, - а видишь, нет. Нивельзина видели в Риме - здоров, разумеется; этот господин, который видел его, говорит, что немножко хандрит, - но, говорит, ничего. Из Рима думает проехать в Париж.
- Благодарю тебя, что не забыл сказать Рязанцеву. И какой милый этот Рязанцев! - верно, как услышал новое о Нивельзине, сейчас приехал сказать тебе.
- Добряк, голубочка.
- И любит тебя, мой друг, это заметно, хоть я мало видела его. И она, говорят, очень хорошая женщина - и хорошенькая, говорят, - очень молода; хоть уже лет десять замужем. - Но послушай же, мой друг: если этот Левицкий так понравился тебе, то привези его сюда.
- Хорошо, голубочка, - говоря это, Волгин начал погружаться в размышление и с тем вместе улыбаться; - погрузился, стал мотать головою и, наконец, разразился неистовым хохотом: - Ох, голубочка, ох! - Это я вспоминал, как я запрятывал Нивельзина в карету! - Ну, точно! - Было хлопот! - Молодец я, голубочка, уверяю! - Ха, ха, ха! - Эх, голубочка! - Волгин вздохнул: - Ну, что тут было мудреного, скажи ты сама? - Другой урезонил бы его в полчаса, а я провозился с ним и не знаю сколько времени! - Это удивительно, голубочка, кадкой я жалкий человек! - Он мелет чепуху, а я спорю, когда следовало бы просто взять, повести да посадить, - потому что, скажи ты сама, можно ли переслушать все вздоры, когда человек сам не понимает, что говорит! - А я себе слушаю, возражаю! - Это удивительно!
- Ты очень терпелив, мой друг, и мало бывал в обществе, мало знаешь людей, не привык обращаться с ними. - Но ты и слишком преувеличиваешь, когда воображаешь, будто очень легко было бы другому заставить его уехать. Не совсем легко, мой друг. Ты напрасно смеешься над собою.
- Но ты возьми то, голубочка, с какой же стати мне было не понимать ничего? - То есть это я уже обо всем этом деле. Например. Приезжает Савелова, - в первый- то раз. "Люблю, люблю". - Я и развесил уши. Кажется, ясно: почему ж вы, милостивая государыня, не разошлись
с вашим супругом? - Одно из двух: или ваш господин милый не желает этого, - то есть вы любите мерзавца, который не любит вас, - или вы не желаете этого? - Что же привязывает вас к мужу, позвольте спросить? - Есть привязанности сильнее всякой страсти, - и можно даже быть расположенной к мужу гораздо сильнее, нежели к любовнику, при самой страстной любви к любовнику и безо всякого пылкого чувства к мужу, - но вы нисколько не расположена к муж у, - что же вас привязывает к нему? - Ясно, кажется. А я сижу, слушаю, как она поет: "Люблю, люблю!" - удивительно, голубочка! - Это было глупо с моей стороны, голубочка, уверяю тебя, непростительно глупо, непростительно! - Он с негодованием замотал головою.
- Опять тот же ответ, мой друг: ты ребенок в жизни; тебе надобно больше бывать в обществе.
- Хорошо. Опять: ты, разумеется, поняла с первого взгляда, - но она, по-твоему, красавица, да и вообще тебе жаль ее; думаешь: "Попробую; может быть, она только робка, - или, может быть, еще не так поддалась пошлости, чтобы нельзя было ей поправиться"; - потом говоришь мне: "Назначила ей отъезд через три дня, - ступай, скажи Нивельзину". - Три дня! - когда я говорил тебе, что в три дня получается заграничный паспорт без хлопот, а похлопотать, можно выехать через несколько часов; - "Голубочка, зачем же три дня?" - Кажется, можно было понять, зачем. Нет. Ты говоришь: "Пусть она имеет время обдумать, - пусть испытает себя, - я сомневаюсь в ней". - А я: "Голубочка, она хорошая женщина и любит его". - Удивительно! - Удивительно! - повторил он с удвоенною силою негодования. - И потом, когда приехала к тебе в другой раз: "Голубочка, мне жалко ее: зачем ты уезжаешь и не берешь ее с собою? - Она просит, голубочка; она чувствует сама, бедненькая, что одной ей плохо оставаться, - голубочка, пожалей, возьми ее с собою". - Это удивительно! - "Если бы я не считала необходимым, чтобы она осталась одна сама с собою, то и нечего было бы ждать: я давно послала бы тебя к Нивельзину; я думаю, у него все готово к отъезду". - А я: "Голубочка, жалко. Ну, хоть позволь мне выйти к ней, - ну, хоть через час, - ну, хоть на минуту, - все же поддержал бы ее". - Удивительно! - Удивительно! - За такую глупость, голубочка, маленьких детей надобно сечь, - а когда дурак в мои лета, что с ним делать? - Да, благодарила бы тебя Савелова, если бы ты послушалась моей жалости! - Я думаю, давно проклинала бы свою судьбу; да и Нивельзину было бы очень приятно! - Благодарили бы тебя оба! - Нет, голубочка, ты не оправдывай меня тем, что я мало бывал в обществе: просто дрянь. Вот что я тебе скажу, голубочка: сам не понимаю, как это у меня достает глупости быть такою дрянью! - Удивительно! - Волгин стиснул зубы и устремил свирепый взгляд на салфетку. - Вот видишь, голубочка, эта тряпка, - он взял салфетку, - это я и есть.
- Если бы тут был посторонний человек, он умер бы со смеху, друг мой. Даже мне смешно, друг мой, как ни привыкла я к твоим странностям. Можно ли так горячиться из-за таких пустяков?
Волгин глубоко вздохнул. - Эх, голубочка. - Он грустно покачал головою и продолжал уже обыкновенным своим вялым тоном: - Возьми ты то, голубочка, что вот я хорош, а другие-то еще глупее. Что хорошего может выйти из этого?
- Ах, ты все печалишься об обществе, - хорошо, ты увидишь у меня, каково забывать мои приказания! - Говорила я тебе или нет, чтобы ты думал о жене и сыне, а не о всяких ваших глупостях, которые вы называете общественными вопросами? - Сам же ты говоришь мне, что это глупости, и думать о них нечего. Зачем же не слушаешься? - Знаешь ли, что я сделаю с тобою за это? - Мы с Володею и с Наташею поедем кататься на лодке, - вот я велю и тебе сесть с нами, и поедем.
- Ах, ты, голубочка, голубочка! - Это, ты думаешь, бог знает какая важность для меня? - Да я поеду с удовольствием. Уверяю, - храбро возразил Волгин.
- Хорошо, верю. Я тебя отучу огорчать меня твоими печалями о будущем. - Но, мой друг, в самом деле смешно, что ты так много думаешь о пустяках. Пусть себе живут, как им нравится. Пусть прежде поумнеют, хоть немножко, - тогда другое дело. А если общество так глупо, как ты говоришь, стоит ли горячиться?
- Само собою, не стоит, голубочка. - Волгин погрузился в размышление. - Разумеется, не стоит.
- Наташа! - Где вы с Володею? - Не слышит. - Позови ты, мой друг, - только не так громко, чтобы оглушить меня.
Волгин закричал с умеренностью, потом вздохнул. - Голубочка, ты хочешь послать их, чтобы старик шел с веслами в лодку? - Ты, в самом деле, возьми тоже и меня. Этот вечер я могу ничего не делать.
- Ах, мой друг, если бы я почаще слышала от тебя это! - Но теперь и буду слышать чаще, ты обещаешь.
- Теперь у меня будет много свободного времени, голубочка. - Но ты, пожалуйста, ласкай этого Левицкого, голубочка.
- Еще бы нет! - весело сказала Волгина. - Я убеждена: он стоит того, чтобы полюбить его и мне, когда он так понравился тебе.