– Ты знаешь, Тезей, что во сне слепые видят? Да, да!. Никогда не забывай об этом, молодые этого не знают… Когда схватишь брошь или булавку – вспомни, что по ночам твои глаза будут видеть снова, и тогда уже ни бронза, ни огонь тебе не помогут… Торжественные приводили меня в такое место, где я увидел то, что должен был увидеть. Они подмели пол ветвями ольхи, а потом расположились на нем, как серые замшелые камни… Сначала там был туман, потом чистая темнота, в которой пробивался маленький язычок неподвижного пламени… Оно разгорелось ярко и высоко, и в нем стоял обнаженный Владыка Аполлон – словно сердцевина света – и смотрел на меня сверху большими синими глазами, как небо смотрит на море. Я подумал, что я нечист и мне надо избегать его, но он – безупречный в своем огне – не выказывал гнева, и мне не было страшно. Он поднял руку; Торжественные спали крепко, как спят древние камни, хоть солнце вливается в их пещеру… И он заговорил:
– Эдип, познай себя и скажи мне, кто ты.
Я стоял, задумавшись. Мне пришло в голову, что я стоял уже однажды точно так же, разгадывая трудный вопрос на Месте Испытаний, посвященном Сфинксу… И вспомнив – понял, что ответ был тот же:
– Я только человек, мой господин, – сказал я.
Убийца Тьмы улыбнулся мне. Его свет шел сквозь меня, словно я превратился в хрусталь.
– Ну что ж, – сказал он. – Раз ты наконец возмужал, сделай что подобает и принеси жертву.
В пещере был каменный алтарь, который я знал издавна, но теперь он был отмыт от крови и усыпан лавром… Я поднялся к алтарю, и первая из Торжественных подошла с ножницами, как старая жрица с добрым лицом… Она отрезала локон с моего лба и положила его на алтарь – и я снова увидел свои огненно-рыжие волосы, как при моем посвящении, когда был мальчиком.
Руки старика были сложены на коленях, и лицо его – Видело. Я молчал, чтобы не навлечь на него снова непроглядный мрак. Но вдруг он встал и позвал: "Антигона!" Такой голос бывает у людей, привыкших повелевать.
Девушка подошла. Она выглядела, как собака, что чувствует какую-то перемену в доме, но не понимает что к чему. Не очень сообразительная, но верная до конца; из тех, что будет лежать на могиле, пока не умрет сама.
Она подставила руку под его ладонь, – казалось, там должна быть вмятина от постоянного касания, – и они заговорили друг с другом. Я мог бы расслышать их разговор, но не слышал. Теперь – как только оказался предоставлен себе – я понял, почему у меня ломит во лбу и проваливается желудок, и кудахтанье кур впивается в голову словно иглы. Если бы ребенок хлопнул в ладошки у меня за спиной, я бы подпрыгнул; казалось, холодная змея извивается кольцами у меня внутри. Я взглянул на оливковые рощи благодатного Колона – испуганные птицы возбужденно щебетали… Это гнев Посейдона-Сотрясателя доходил уже до предела и готов был взорвать землю.
Я оглянулся вокруг – на старика, спокойно говорившего с девушкой, на лениво зевающую стражу, на крестьян, глядевших на нас из виноградника… Когда мои предчувствия приходят ко мне, я ненавижу всех вокруг. Я сам шел навстречу таким вещам, от которых большинство из них бежало бы без оглядки, – и вот я весь в холодном поту, а им хоть бы что!.. Но этот дар и бремя – они от богов, и никуда от них не денешься… Я не подал виду и подозвал колонцев. Они подходили с надеждой, вновь подбирая свои камни.
– Угомонитесь! – сказал я. – Я чувствую предупреждение Посейдона. Он ударит здесь очень скоро, – чего же еще ждать, когда вы бьете камнями просящего у его алтаря?!
Теперь они не бросили камни, а все как один наклонились и осторожно положили их на землю, словно яйца. Я показал им вниз по склону, и они убрались, стараясь бежать на цыпочках. Я бы расхохотался, если бы мне не было так худо.
Аминтор, который понимал, сказал тихо:
– Я позаботился обо всем. И лошади, и люди – всё в порядке. Уйди и отдохни.
– Да, – говорю. – Но сначала надо позаботиться о гостях.
Я повернулся к Эдипу:
– Пойдем. Пора.
Так оно и было, даже больше: мне трудно было удержать голос от дрожи…
Он поцеловал девушку в лоб, и она пошла вниз по склону, как послушная собака, отосланная домой. Потянувшись ко мне, он положил на мою руку свои легкие сильные пальцы с их видящим прикосновением.
– Сын Посейдона, если твой отец готов – готов и я. Веди меня туда, где отворятся его двери, и отдай меня богу.
Когда до меня дошел смысл его слов, – я чуть не бросился бежать, словно лошадь из горящей конюшни. Всегда, когда болезнь землетрясения нападала на меня, – всегда я заставлял, заставлял себя предупреждать людей вокруг, прежде чем убраться самому, и на это уходили все мои силы… Волосы зашевелились у меня на голове. Я посмотрел в его пустые глазницы… Он не знал, чего требовал от меня!.. И тогда я подумал: "Но бог – он-то знает!.."
Конечно же это был Зов: такая ужасная просьба не могла исходить от человека… И если бы я потерял сознание от страха, Его власть наверняка повела бы меня. Я сказал Аминтору:
– Уведи людей вниз с холма и жди.
Он смотрел на меня молча, наверно выглядел я неважно…
– Иди! – кричу. Мне пришлось напомнить себе, что за человек стоит передо мной, другого бы я ударил… – Иди!.. Я должен сделать это для бога.
Он схватил мою руку и прижал ко лбу, потом тихо отошел к страже и увел их вниз. Я остался один с Эдипом Проклятым. Неподвижный воздух свинцом лежал на неподвижных кронах, затихли пчелы, и птицы затаились в листве.
Он сжал пальцы, спрашивая, куда нам идти.
– Тихо, – сказал я. Малейший звук вызывал у меня дрожь и тошноту. Подожди, мне надо сориентироваться.
Но единственное, что я мог чувствовать, – это желание удрать пока не поздно. Я подумал: "Куда мне хочется бежать?" – и медленно, словно бык к алтарю, пошел в противоположную сторону. Это повело нас к провалу в еловом лесочке, и сердце мне сдавил такой ужас, что я понял: здесь и есть то место.
Слепой шел со мной совсем спокойно, ощупывая посохом дорогу перед собой. Я вел его меж рядов винограда и вверх по склону – к воротам… С каждым шагом обруч на голове сжимался все туже, сердце билось тяжелей, шея и руки покрывались гусиной кожей… Это меня и вело: я шел, как собака, на запах страха.
Когда мы поднялись на каменистый пустырь, его пальцы скользнули по моей кисти к ладони. Они были теплые и сухие…
– Что с тобой? – он спросил мягко, но все-таки слишком громко для меня. – Тебе плохо? Или больно?
Никто не станет притворяться, когда бог дышит ему в шею. И я сказал:
– Мне страшно. Мы уже близко.
Он ласково сжал мне пальцы. В нем не было заметно страха, он давно уже был по ту сторону.
– Это только мое предчувствие, – говорю. – Когда бог умолкнет, это пройдет.
Скалы с елями были уже совсем рядом – я бы с большим спокойствием глядел на собственную могилу.
Я никогда не боялся смерти; меня воспитали в готовности умереть в любой момент – кто может знать, когда богу понадобится его жертва? Это был не страх перед чем-то – такой страх я мог бы перебороть, – это был просто страх; как лихорадочный жар, что заставляет дрожать от холода… И однако голос старика больше не раздражал меня. Даже как-то успокаивал.
– Ты – наследник моей жизни. Я не могу отдать ее своему народу. Наш род был послан Фивам в наказание, и волей богов мои сыновья умрут бездетными…
В его голосе послышалась ненависть, и на миг я увидел его в юности рыжий барс с бешеными бледными глазами… Но видение сразу исчезло.
– Тебе, Тезей, и твоей земле отдаю я свою жизнь и свое благословение.
– Но они били тебя у алтаря, – прошептал я.
– А как же иначе? – он был спокоен и рассудителен. – Ведь я убил своего отца…
Мы уже были среди скал. Он шел по ним почти без моей помощи; казалось, он чувствует их раньше, чем прикоснется… Страх отпустил мне голову и сжал желудок. Я скользнул в сторону от старика, меня стошнило, и я почувствовал себя немного лучше, хоть пустым и холодным. Вернувшись, я вывел его на более ровное место и ответил:
– Рок властвовал тобой; ты сделал всё это, не зная… Люди делали худшие вещи за меньшую цену…
Он улыбнулся. Даже в том состоянии, в каком был, я изумился этому.
– Так и я говорил всегда, – сказал он. – Пока не стал человеком.
Мы подошли к краю провала, и страх во мне кричал: "Будь где угодно, только не здесь!.." Голова была такой пустой, что должна была улететь; женщины говорят, что так бывает у них перед обмороком… "Я больше не могу, – подумал я. – Бог возьмет меня здесь или оставит, я в его руке". И привалился к скале, бессильный словно выжатая тряпка…
А он продолжал говорить.
– Я был приемным сыном Полибия. Но он никогда меня не любил; об этом говорили, и я слышал… А когда я спросил бога в Дельфах, то он ответил мне только вот что: "Ты убьешь сеятеля твоего семени и засеешь поле, в котором вырос". Вот так. Что я не знал, что ли, что теперь каждый мужчина, каждая женщина лет сорока – должны быть моими отцом и матерью перед богами? Знал… Когда тот, рыжебородый, бранью погнал меня с дороги перед своей колесницей и ударил копьем, а женщина возле него смеялась – забыл я об этом? Нет, помнил!.. Но ярость моя была сладка мне, никогда в жизни не мог я ее перебороть. "Только один этот раз, – подумал я тогда. – Боги подождут один день". И я убил его и его скороходов, ярость сделала меня сильнее их троих… Женщина была на колеснице и пыталась управиться с вожжами; но у меня в ушах еще звучал ее смех – и я стащил ее вниз и швырнул на труп ее мужа…
Его слова усаживались во мне, как вороны на мертвом дереве. Я был настолько измочален, что едва вздрогнул, услышав это.