Это я ей сказал. И поднял руку, чтобы задержать остальных. Она подошла, подняла его, вложила ему в руку посох и повела его ко мне. Он был в крови, но костей ему еще не поломали; а по тому, как он держался, – видно было, что ослеп уже давно. Она шептала ему на ухо, рассказывая кто я. Он повернул лицо в мою сторону, и меня пробила дрожь: лицо этого старика было лицом самого рока; он был по ту сторону горя, по ту сторону отчаяния, он забыл и надежду, и страх, как мы забываем молоко своего младенчества…
Он шел, ощупывая посохом землю перед собой и опираясь на девушку. На нем была короткая туника, какие одевают в дорогу… Она была порвана и окровавлена, и видно было, что запачкана и изношена уже давно; но шерсть была тонкая, а узоры на кромках когда-то надолго задержали у станка искусную ткачиху. Пояс его из мягкой выделанной кожи, был когда-то украшен золотом остались дырочки от бляшек… Я хотел рассмотреть и его сандалии, – но не увидел их, потому что увидел ноги. Сильные, мускулистые ноги, привычные к долгой ходьбе; но они были покороблены – словно дерево, порубленное в юности и залечившее шрамы корой. Тогда я понял, кто это.
Всё тело мое покрылось гусиной кожей, а рука поднялась непроизвольно, делая знак против зла. Его сморщенные опущенные веки дрогнули, словно он увидел это.
– Ты Эдип, – сказал я, – тот, что был царем в Фивах.
Он опустился на одно колено. В его поклоне была скованность – не только от суставов, – царю трудно научиться поклонам… На момент я оставил его коленопреклоненным. Я знал – учтивость требует, чтобы я не попросил его встать, а поднял бы, взяв за плечи, – но руки меня не слушались.
Когда колонская братия увидела, что я не двинулся к нему, – словно открылась дверь псарни перед сворой шавок: с воем и лаем они ринулись вперед, снова похватав свои камни… Они будто плясали вокруг меня на задних лапах, чтобы я подхватил этого старика, как скелет, обтянутый кожей, схватил и швырнул им в пасти…
– Назад!..
Ярость против них была сильнее отвращения к тому, кто стоял передо мной на коленях. Потому я обнял его – его старые кости и вялая плоть были такими же, как у всякого другого. Просто человек в беде, вот и всё.
Женщина, прекратив свои вопли, теперь беззвучно плакала, зажимая рот руками. Он стоял передо мной, приподняв лицо, словно его мысленный взор видел человека повыше ростом… Теперь стало тихо; и я слышал ворчание людей, бормотавших друг другу, что даже царю не пристало искушать богов.
Колон Лошадиный – всегда мне там неспокойно, хоть он и очень красив. А в тот день – я уже говорил – вокруг всё было напряжено, земля дышала тревогой… Ярость во мне кипела так, что все тело стало вдруг от нее невесомым; я повернулся к ворчавшей толпе и закричал:
– Тихо! Вы кто – люди?.. Или кабаны? волки? шакалы?.. Я говорю вам это закон Зевса щадить просящего… И клянусь головой отца моего, Посейдона: если вы недостаточно боитесь богов, то будете это делать из страха передо мной!
Они умолкли. Старейшина вышел вперед и начал что-то хныкать… Кроме своей злости, кроме трепета перед этим святым местом я почувствовал, будто палец бога прикоснулся к моей шее.
– Этот человек под моей защитой, – говорю. – Троньте его – вы научитесь бояться гнева Посейдона, я прокляну вас именем его!
И словно дрожь вошла в меня через ноги из земли, я почувствовал, что бог со мной.
Теперь настала настоящая тишина. Лишь птица щебетала где-то, и то тихонько.
– Отойдите подальше, – говорю. – В подходящий момент я попрошу его милости для вас. А сейчас оставьте этих людей со мной.
Они отошли. Я не мог еще взглянуть на девушку. Только что я чуть не сказал "этого человека и его дочь", – но вспомнил, что она и сестра ему, из одного чрева…
Она сняла с себя косынку и вытерла ему лицо, там где были ссадины от камней. Видно было, что в душе она дочь, привязавшаяся к отцу с детства.
Пора было как-то приветствовать его, – словами, подобающими его родовитости, – но нельзя же было сказать: "Эдип, сын Лая", когда он убил Лая собственной рукой!.. Потому я сказал:
– Приветствую тебя, гость этой земли. Там, где боги заявили о себе, людям подобает кротость… Прости, что я не научил этому своих людей. Я заплачу за урон, причиненный тебе, но прежде я должен принести жертву; знамение бога не может ждать.
А сам подумал, что сначала мне надо омыться, чтобы очиститься от скверны.
Теперь он впервые заговорил. Голос его был глубок, сильнее и моложе тела:
– Я чувствую прикосновение богорожденного, обещанного проводника…
– Отдохни сперва и поешь, – сказал я. – Потом мы выведем тебя на твою дорогу, и во всей Аттике никто тебя не обидит.
– Я уже отдыхаю…
Я поглядел на него и щелкнул пальцами людям, несшим вино для священного возлияния: он был бледен как мел, я думал, он умирает… Мой виночерпий замешкался и тянул так долго, что мне пришлось вырвать чашу у него из рук. Отпив вина, старик чуть ожил, но мне приходилось поддерживать его. Кое-кто из моих людей предложил помочь, но рожи у них были кислые, словно им надо было прикоснуться к змее или к пауку, потому я махнул им – прочь… Рядом была большая каменная плита, – какой-то пограничный знак древних людей, – я усадил его на эту плиту и сел рядом.
Он глубоко вдохнул и немного распрямился.
– Великолепное вино. В Фивах нет такого вина, как в Аттике. – Это был разговор пирующих царей… До этих его слов я был слишком напряжен для слез, а тут не выдержал. – Богорожденный, – сказал он, – позволь мне узнать твое лицо.
Подняв руку, он ощутил на ней кровь и грязь – и вытер ее краем туники, прежде чем протянул ко мне.
– Покоритель быков, победитель Минотавра… И сложение юного танцора… Воистину здесь пребывают боги… – Его рука поднялась к моему лицу, и пальцы коснулись век. – Сын божий плачет? – удивился он.
Я не ответил. Мои люди были рядом, и я не мог распускаться при них.
– Сын Посейдона, благословение здесь, а не печаль. Долгожданный знак явился наконец: я здесь, чтобы жизнь мою отдать тебе…
Я промолчал. Как можно желать ему долгой жизни или лучшей доли? Что было, то было… И хоть я жалел его, – надо каменным быть, чтоб его не жалеть, – я не хотел его останков в Аттике. За такими людьми фурии носятся роем, как мухи за кровавым мясом…
Он словно увидел, как я оглянулся через плечо!
– Да, – говорит, – они здесь. Но они в мире со мной.
На самом деле, воздух был чист и светел, пахло созревающим виноградом… Это от земли шла дрожь. Я знал издавна – в Колоне Сотрясатель Земли всегда где-то совсем рядом, прямо под ногами; теперь он, без сомнения, был разгневан и мог потерять терпение в любой момент. Мне казалось, что мое новое знакомство – не тот подарок, чтобы понравится ему.
– Почему ты говоришь о смерти? – спросил я. – Хоть эти болваны и напали на тебя, но смертельных ран у тебя нет. Ты болен?.. Или смерть тебе предсказана, или ты хочешь призвать ее сам?.. По правде, у тебя больше прав на это, чем у любого другого; но такая кровь приносит несчастье земле, на которую пролилась. Мужайся, ведь ты пережил дни, хуже сегодняшнего…
Он покачал головой и помолчал немного, будто раздумывая, смогу ли я его понять. А я думал о его великих горестях и робко ждал его ответа, словно мальчик перед мужем.
Наконец он заговорил:
– Тебе я могу сказать. Ты пошел к критским быкам за афинян… Тебе ведь было знамение жертвы?
Я кивнул, потом вспомнил, что он слеп, и сказал "да".
Он тронул рукой свой разбитый лоб и поднял влажные пальцы.
– Эта кровь нисходит от Кадма и Гармонии – род Зевса, род Афродиты… Я тоже мог бы отдать свою жизнь. Когда чума поразила Фивы, я ждал только знака. Когда я снаряжал послов в Дельфы, был в душе уверен, что оракул скажет: "Царь должен умереть". Но от Аполлона пришло слово – искать нечистую тварь; и вот я начал искать, шаг за шагом во тьме прошлого, по тропе, которая привела меня ко мне же.
Он был спокоен, как бездонный колодец, в котором нет всплеска от брошенного камня.
– Что было, то прошло, – сказал я. – Не береди себя понапрасну.
Он накрыл мою ладонь своей и наклонился вперед, будто хотел поведать тайну.
– У меня было всё: здоровье, богатство, власть, – и я был готов умереть. Однако потом – потом я продолжал жить!.. Меня травили собаками в деревнях, я вынюхивал лис по ночной росе и ловил их в норах, чтоб не умереть с голоду, я спал на камнях вместо подушки, когда Дочери Ночи гоняли меня из одного кошмарного сна в другой… Однако я, который легко умер бы для фиванцев, – не мог сделать этого для себя. Почему, Тезей? Почему?..
Я не сказал, что нищие часто любят жизнь больше, чем цари.
– Всё проходит, – сказал я, – а терпение приносит лучшие дни…
– Теперь я знаю почему. Я ждал Благосклонных. Когда счет оплачен – они не требуют большего, так что хоть что-то остается тебе. Весь этот последний год горе скапливалось, как вода в глубокой цистерне. Это не то что ливень, который быстро проходит и оставляет тебя сухим. Я думал, что умру наконец, как зимний воробей, что падает в темноте с ветки и обращается в ничто – для всех, кроме муравьев, которые его обглодают… Но остатки царской мощи вновь проросли, и я ощущаю ее в себе. Теперь у меня есть еще жизнь, которую я могу отдать людям.
Девушка, которая тем временем поправила платье и волосы, подошла теперь ближе и села на землю. Я видел, она хотела услышать, что он говорит; но он понизил голос, и я не стал ее подзывать.