- Што взять-то? - спрашивает один дядя из целой толпы извозчиков, облепивших "Крым" своими калиберами. - Давай целковый.
- Облопаешься неравно! - с укоризной предполагает молодой парень.
- Сколько же дашь-то?
- Сколько дам-то?..
- Да, сколько от тебя будет?
- Трынку! - с хохотом отвечает парень, быстро сбегая в подземелье.
- О-ой, батюшки! Шлею с лошади в одну минуту сняли! - кричит кто-то за трактирным углом.
- Вот нам и чай! - продолжает хохотать промелькнувший сейчас парень, затворяя за собою визглявую трактирную дверь.
- А-а, чертов сын, попался! Мы тебе дадим таперича, как у своих извозчиков шлеи воровать.
Вслед за этими словами слышатся глухие удары обо что-то, будто кто в пустую бочку для своего удовольствия колотил собственным кулаком. Подумать, впрочем, чтоб это били человека, - нельзя было, потому что человек тот, по всем соображениям, непременно должен бы был закричать от этих ударов.
- Што тут такое? - вопрошает басистый начальственный голос, очевидно, принадлежащий городовому.
- А вот шлею украл.
- Кто ж это?
- Хто? Известно хто! Все Евланька Фуфлыга бедокурит.
- А! - строго вскрикивает басистый голос. - Так ты опять у своих воруешь?..
И замолкшие было удары раздались с новою силой.
- Брось его, судырь! - просят ундера уже сами извозчики. - Отойди уж ты лучше: мы его без тебя-то своим судом прокладней отделаем…
- Глядите вы у меня, чертоломы! Душу чтобы не тово…
- Што-о на-ам ду-у-шу? За-а-чем нам ее? - отвечал кто-то, судя по тону голоса, к чему-то напряженно прикладывающий руки.
- Батюшки, отпустите! Голубчики, дух у меня совсем займется!..
- Завопил небось! Мы те, ворище, не так разбодрим. Ночью гораздо больнее, нежели днем, действуют на душу такие крики: так зло моргают уличные фонари, слушая их, и к тому же ночное небо такое серое, такое безучастное повисло над ними!
Вы как будто испугались этой маленькой отечественной сценки и уже боязливо ступаете назад. Напрасно! Она в моих глазах заключает в себе тот аромат национальности, который всегда притягивает меня к "Крыму", как пахучая гречиха притягивает к себе работницу-пчелу.
Повинуясь этому тяготению, я отверзаю трактирную дверь. Крикливое визжание рокового блока достойно приготовляет нервы к безболезненному восприятию сцен, разыгрывающихся в оригинальном подземелье.
Сначала ничего и не разберешь, потому что клубы густого и однообразно пахучего воздуха не вдруг показывают посетителю частности русской оргии. Они повисли над новым человеком плотною тучей, как бы пристально осматривают его, желая прежде узнать, рожден ли он с способностью участвовать в укрываемой ими каше или нет.
Кто благополучно проминет этот осмотр, тот пусть смело идет дальше: оргия уже не испугает и не оглушит его своим дружным и никогда не прерывающимся ревом. Надо, впрочем, сказать, что и такой счастливой головище покажется на первый раз, что этот тысячезевный шум происходит не от множества людей, крутящихся в подвале, а что самый подвал этот, его толстые серые стены, его маленькие грязные оконца, его закопченные потолки и мебель, газовые рожки, торчащие в стенах, и длинноногие столовые подсвечники - все это, как что-то живое, будто обрадовавшееся новому гостю, двинулось к нему навстречу и заорало этим могучим гулом.
Но, говоря об этом вакхическом вихре, я или должен лить воду для того, чтобы не услышать упреков в излишнем лиризме, или, рассказывая о том, как под мрачными сводами харчевни экстазически бесновалась песня солдатского хора, как сияли лица, певшие и слушавшие ее, какими сердечными воплями радости и наслаждения отзывалась русская природа своим родным мотивам, - я сгорю в пламенном ливне жгучих фраз, который неизбежно польется с губ моих, когда я отдамся изображению этих, исполненных неудержимой страсти и невыразимого своеобразия, сцен.
Но что мне за дело до людских попреков, от которых ушел я сюда! Разве они не помогут мне забыть все на свете - эти скорбно-могучие мотивы родной песни!
Вот они всего заливают меня. Ого! Как здорово выносит их крепкая солдатская грудь! Бубен - так и тот ничуть не заглушает ни однообразную басовую ноту, которая невообразимо терпеливо тянет:
Сво-во празд-нич-ка дож-ду-ся,
Во гроз-на му-жа вцеп-лю-ся! -
ни горячих переливов занозистого тенора, с злостью подхватывающего:
Во грозна му-жа вцеп-люся,
На смерть раздеруся!
И фистула тут же - этот кудрявый, белокурый, маленький кантонист… Господи! Какими грустными, какими раздирающими тонами покрывает весь хор его серебряный голос:
О-о-о-ох! На смерть раздеруся!
А опять: этот черный кузнец-плясун, в пестром халате, в сапожных обрезках на босую ногу, в истасканной фуражке на бедовой голове, - как это он бойко и выразительно блеснул в толпу своими черными глазами, как незаученно ловко тукнул о пол толстою подошвой, когда хор дружно грянул изо всех грудей заключительную строфу:
На смерть раздеруся!
Оглушительный вскрик тенора, слившись с трелями колокольчиков бубна, закончил песню. Весь "Крым" бесновался до неистовства. Один молодчина упал на четвереньки и ревел от наслаждения, как дикий зверь.
- А-а-атлична! - кричал он. - Подать солдатам водки на пять целковых!..
III
Только что спетая песня еще пуще разожгла оргию. Новые толпы ввалились в подземелье. Вскоре между прибывшими гостями и гостями старыми завязались драки из-за столов. Четвертаки за одну только очистку сиденья давались бесспорно даже такими людьми, которые, судя по их жалким отрепьям, четвертака во сне никогда не видали. Как собаки по стаду, метались половые в публике, усмиряя ее порывы; городовые, строго покручивая рыжие усы, тоже маршировали по залам, как бы высматривая что-то; но ничего не усмиряло публику. Она отдалась влиянию полночного кутежа и, нисколько не стесняясь рыжими усами, могуче бурлила.
- Што, дяденька, ходишь? Ай тятеньку с маменькой высматриваешь? - спрашивает у ундера молодой мастеровой с красною, как огонь, физиономией, с игриво горящими глазами. - Не бывали еще ваши, сударь, тятенька с маменькой. Вот мы таперича без них и погуливаем. Хорошо погуливаем, а?
Ундер бросает на парня взгляд, исполненный самого магнетического сурьеза, и приказывает ему посократить безделицу горло-то, на том основании, что он еще сосунок, которого из трактира следует по затылку турить.
- Ты-то стар ли? - спрашивает мастеровой ундера.
- Я-то стар! - с сознанием собственного достоинства отвечает полицейский.
- Постарее тебя у нас на селе кобели важивались, одначе же мы им хвосты знатно гладили.
- Это точно! - подхватывают с хохотом на других столах. - Гляди, как бы и тебе не погладили хвоста-то, а то он у тебя сер что-то, хвост-от.
Ундер в немалом конфузе ретируется в другую залу, стараясь, однако же, так устроить свое отступление, чтоб оно вслух говорило, что мы, дескать, грубостев таких не расслышали, а то бы беда была…
- Напрасно вы к этому ундеру, господа, своих рук не приложите, - говорят некоторые кринолины, - мужчина самый что ни есть необразованный и гордый.
- Что ушло, то не уплыло! - отвечают господа кринолинам. - Попадется в руки, натерпится муки.
Между тем великосветские манеры моего случайного знакомого неимоверно бесили меня, потому что чем дольше сидели мы с ним в зловонном трактире, тем больше он пропитывал харчевенную атмосферу своими тончайшими духами, так что самые нахальные крымские глаза без какого-то смущения и даже как будто бы страха не могли выносить блеска опала в его золотой булавке, и в то время, когда, казалось, самые стены подземелья хотели лопнуть от шумного скопища, тискавшегося в нем, около нашего стола непонятным образом был некоторый простор.
"Черт его побери совсем! - злобно думал я про моего элегантного друга, - угораздит же человека, одетого в такую изящную жакетку, в галстухе которого блестит, наконец, такое сверкающее произведение фульды, затесаться в "Крым"! Кажется, мне придется хорошенько раскровянить его".
И, клянусь вам, раскровянить этого молодца непременно бы следовало, потому что его барство до крайности напугало присевшего к нашему столу старого солдата. По его задумавшемуся лицу я очень хорошо видел, что солдат так же, как и я, с большим удовольствием съездил бы в физиономию к баричу. Несмотря на мои поздравления с поднесеньевым днем, которыми я хотел расположить воина к усердной выпивке, он весьма нерешительно и с большим сомнением опоражнивал рюмки, видимо, стараясь улизнуть от нас, и если что-нибудь удерживало его от исполнения этого желания, так опять-таки опасение, чтобы франтовитый барич не учинил с него за это бегство какого-нибудь строгого взыска. Видя такое фальшивое положение, в которое компаньон мой, хотя, может быть, и неумышленно, ставил солдата, я с каждою минутой все больше уподоблялся бульдогу: в моей груди довольно громко послышалось, обыкновенное у меня в подобных случаях, хриплое ворчанье, потому что на людей, имеющих возможность устраивать другим положение вроде такого, в каком был отставной солдат, я не могу смотреть без бешеной злобы. Это мой недостаток, и говорить мне про него решительно не следовало бы, но надобно же наконец карать общественные пороки. Я и караю их в моем собственном лице.