Камаля, действительно, служил плясуном в балагане на толкучке, но, будучи очень неравнодушным к водочным изделиям, частенько закладывал перед выступлениями и однажды, выделывая коленца из камаринского, пошатнулся и, упав, захрапел на весь цирк... Правда, публика смеялась от души, но хозяину этот номер был не по нутру, и он выдворил Камалю из балагана. И теперь Камаля, скрепя сердце, постом и молитвой, жил на птичьих правах в своей родной Карташихе.
После долгих напутствий старосты Камаля зашагал с узелком на палочке по гладкой проселочной дороге в Казань. Гордясь порученным делом и не желая изменять дедовских законов, он, придя в город, первым долгом заглянул в кабак. Выпил косушку, затем другую, свернул цигарку и начал курить ее в глубоком раздумье: "Ограничиться ли на этом или еще одну пропустить?" Но в это время дверь кабака распахнулась, и с песней ввалился балаганный кутила, друг и собутыльник Камали...
- Ты ли это, Камаль?
- Да, это я, настоящий.
И на радостях Камаля немножко прошелся вприсядку под прибаутки Дрючкова. А потом уж взялись за руки, крепко облобызались и дружно сели за стол.
Утром Камаля проснулся в людской постоялого двора на Песках. Голова у него трещала, точно по ней пудовым молотом били... "Нешто сходить обхмураться чуточку? Ах, какой же сукин сын. И зачем меня черт затащил под красный фонарь на Песках! Все Дрючков, негодяй, сбил с панталыку... Ничего себе - отхлопотал луга... Что же я теперь скажу своим землякам?" - думал он, глядя на клопов и тараканов, сновавших по стене ночлежки. - "Эх, хоть бы на мерзавчика наскрести",- выворачивал он карманы. Но все, что было так старательно выжато из мужицких карманов строгим старостой для подмазки судебного аппарата, осталось в макашинском кабачке да в заведении на Песках.
Всю обратную дорогу шел Камаля, поникнув головой, составляя планы, как бы ему из воды сухим выбраться. Наконец, он устал думать об этом, да и ноги уже отказывались передвигаться, - сел он на завалинку у одного дома в селе Никольском, на сердце так грустно стало, что застонал на всю улицу. Услышала его хозяйка, высунулась из окна:
"Что с тобой, добрый человек?"
"Катар, хозяюшка. Вот когда выхожу в дорогу, есть не хочется, а пройду немножко - душа трещит. Нет ли кусочка хлеба? Да и кваску не плохо бы..."
Когда он подкрепился, на душе полегчало. А мысли опять закружились, как пчелы около улья, в поисках выхода из положения. В голове его чуточку прояснилось, и, уцепившись за одну приятную выдумку, он улыбнулся: "Авось, как-нибудь вывернусь..." И смело зашагал в Карташиху.
"Хоть убейте, мужички! - докладывал на сходке Камаля. - Скажу по чистой совести, ничего из нашей затеи не вышло. Все деньги я рассовал: и писарю, как советовали, дал, и заседателю дал, а прокурор не взял, говорит - деньгами не принимаю. А надо было ему совсем другое... Стою у его двери, а с правой стороны жандарм, усищи крутит, выворачивает на меня глазищи. Вдруг, вижу, швейцар бежит, банку с творогом несет.
"Ты куда?" - спрашивает жандарм.
"Главный приказал".
- Значит, любит? - спросили мужики.
- Очень много потребляет. Говорит, это вместо лекарства, для омоложения крови. Вот, мужики, я шел и всю дорогу думал: "Если бы творожку ему корчажку подсунуть, тут ить пойдет для крупной личности... Тогда, определенно, дело выгорит".
Карташинцы поверили, но отстранили Камалю от почетной должности и тут же снарядили новых ходоков: Матвея Косова, Стрельцова и Перцева. "Если так, то теперь уж можно считать - луга наши..." - думал староста, нагружая ходоков корчагой творога и потирая руки, он уже намеревался отхватить себе самый лучший и большой пай в новых лугах.
Долго пришлось ждать ходокам приемного часа к главному прокурору. Наконец, он настал. Все трое ввалились в кабинет, печатая паркет лаптем. Матвей подал бумагу:
- Ваше благородие, ты нас извини, творожку принесли.
Матвей поклонился. А Стрельцов с Перцевым, прикрякнув, водрузили на прокурорский стол громадную корчагу. Тут прокурор посинел, нижняя губа его отвисла и задрожала, как у дряхлой лошади.
- Да как вы смели! - закричал он, топая ногами. Да я, вы знаете... В кандалы! В Сибирь!..
Как запустит свою благородную руку в корчагу и начал швырять в мужиков творогом. Матвей не успевал свое безбородое лицо отворачивать от сыпавшихся на него комьев. А Стрельцов с Перцевым, прячась за широкую спину Матвея, шептали:
- Попали, молодчики...
- Вон отсюда, мерзавцы! - стуча лакированными башмаками, визжал прокурор.
- К черту, с вашими законами, - ворча, торопливо бежали по лестнице ходоки, соря на мраморные ступени творогом с кафтанов.
Потерпев неудачу в законном иске, карташинцы еще больше озлобились, и если попадал им в лапы красновидовский мужик, то уж выколачивали из него все, что можно. Когда же лошадь привезла с острова убитого Антона Черногускина, богатого красновидовского мужика, дело приняло серьезный оборот. На карташинские улицы въехало войско с ружьями и саблями. Немного поодаль две клячи тянули пушку. За пушкой, важно свесив ноги в шпорах, сидел на возу мелкой лозы офицер-усач, главный экзекутор, как называли его солдаты. Пройдя два дома, без спроса заходили в третий, раскладывали на скамье мужика или бабу, кто подвернулся под руку, и пороли лозой, сколько влезет. Целый месяц хозяйничало войско в Карташихе.
Перед отъездом офицер собрал сходку около взъезжей:
- Если еще вздумаете бунтовать - в Сибирь! Слышите? В Сибирь все! - погрозил он плеткой мужикам и уехал.
А карташинцы, почесываясь, рассуждали:
- Ну как, Матвей? В штанах, аль без оных?
- Не бай, головынька, по голой драли... Теперичка на брюхе сплю и стоя обедаю.
- Я тоже,- проворчал Перцев. - И староста не отвертелся, и ему ввалили сотню. Это Камаля проклятый натравил их, он, говорят, первый зачинщик...
Ho, видимо, ни мелкая лоза, ни Сибирь не испугали карташинцев. Они, поотдохнув немного, снова принялись за свое...
Однажды в лозу приехал красновидовский мигун, тощий, сгорбленный мужик и на такой же захудалой клячонке. Ну, тюкает топоришком, выбирает посуше дрова и не заметил, как его окружили карташинцы. Один подходит к его кляче, а двое с топорами к нему, Мигун кинулся наутек, да не к своей лошади, а к оставленной карташинцами рослой, упитанной матке. Вскочил на сани, - фью! - и ременная плеть засвистала в воздухе. Стоя на санях, он катил по насту к широкой дороге. Один сгоряча кинул топор в мигуна - промазал. А тот уже махал шапкой и кричал пискливым голоском:
- Бывайте здоровы! Кланяйтесь творожникам...
Глава седьмая
На Волге лед прошел. Дни установились ясные, тихие. Кустарники начали сбрасывать скорлупу, на ветках появились клейкие листочки.
Расщепин только бородку поглаживает и чувствует сёбя князьком на плесе. "Воруют у меня, должно быть, рыбу. Везде нужен свой глаз", - думает он, отправляясь проверять очередной улов.
- С верхней начнем? - спросил его Трофим.
- Начинай с верхней.
- Ну-ка, Васятка, ударь посильнее левым,- приказал Трофим, поворачивая лодку к верхней кладке. - Что такое, Петрович? Кладки-то нет?! Ты, Васька, видно, плохо ее причалил.
- Нет, я хорошо привязывал.
- А ну-ка, выпрыгни, взгляни!
- Отрублена! - крикнул с берега Чилим...
Кладку подготовили, Чилим помогает Трофиму поднимать.
- Гляди, гляди, дядя Трофим, телега выплыла.
- Осподи Сусе, - перекрестился хозяин. - Отродясь не помню, чтобы телеги попадали...
- Ничего, - весело успокаивал Трофим, рыба вам, телега нам на водку. Не возражаешь, Петрович?
- Ладно уж, глохчите... - маханул рукой Расщепин.
Вдруг он побелел, глядя за борт... Трофим тоже напугался, увидя перемену в лице хозяина.
- Тащи, тащи! - закричал хозяин дрожащим голосом.
Трофим быстро выдернул ванду, из которой на слань лодки выпала стерлядь, она не могла пролез в ванду и застряла головой в горловине.
- Вот это, действительно, божья благодать, - хватая обеими руками рыбу, произнес Расщепин. - Михайлов за нее по рублику отвалит. У него все духовенство рыбой кормится, а они стерлядку во как любят... Да и губернатор иногда присылает лакея. Какой же это шайтан телегу привязал? - рассуждал вслух Расщепин.- Разве бакенщики озоруют?
Трофим раскатисто засмеялся.
- Тоже, скажет Петрович... У кого вы из бакенщиков видели телегу? У Кислова? Или у братьев Соловых? Вечные бобыли, всю жизнь перекат караулят...
Кладку восстановили, телегу вытащил на берег. На обратном пути заехали к Кислову.
- На ваших вандах, Петрович, вчера порыбачили карташовцы, - доложил бакенщик. - Иду утром, когда загасил сигнальную веху, вижу - к полуцепку телегу прилаживают. "Что вы делаете, мошенники!" - кричу им с яру. "А хотим вот рыбки на уху достать. Причалим за эту жичину и лошадью выдернем, вся рыба наша. Ты подожди, не уходи, и тебе достанется". Один торопится, привязывает, а другой топор наготове держит. Гони!" - кричит первый. Тот закружил вожжами, да не тут-то было, лошадь потащило вместе с телегой в воду...
Руби!" - кричит второй, хватая лошадь за поводья...
- Ишь, подлецы, лезут к воде, а не знают законов, - ворчал Расщепин. - На-ка тебе, - подал он пяток самых мелких, как подпилки, стерлядей. - Да коли что - поглядывай, гони их с берега...
- Хорошо, Петрович, будем поглядывать.
- Ну, Васька, давай на сакму, здесь хоть и недалеко, да вода быстрая.
Чилим выскочил с бечевкой и потащил лодку. Подобрал на заплестке электрическую лампочку, показывая Трофиму, закричал:
- Гляди, дядя Трофим!