- Знаес, мама, пьиходил Масим-сойдат… Стъа-а-ас-ный! - сказал Алеша, заботливо натягивая одеяльце до самых глаз.
- Какой Максим, деточка?
- Ах, мама, да сторож же Максим, - пояснил Петрусь с недетской твердостью в выговоре; после болезни он быстро окреп, вырос, и, к удивлению матери, совершенно перестал картавить. - И вот не понимаю, - мама, Алешу: я говорю - у Максима крест, и он - в красных волосах и очень рябой, значит, очень храбрый, но Алеша - все свое и вдруг прячется в нянины юбки… Не правда ли, как это не похоже?
- Он в лесу живет… с войками, - аргументировал Алеша, высовывая носик из-под одеяла.
- Нет, не правда ли, как это не похоже, мама? - повторил Петрусь, методически оправляя подушку.
Наташа утвердительно кивнула ему и принялась внушать Алеше, чта солдат Максим живет не с волками, а с женою Фросею, что он такой же караульщик в лесу, как Антип на дворе, что бояться его не надо, потому что он добрый, любит пчел и маленьких детей… "Ну, уж добер!" - с неудовольствием проворчала няня, собирая в одну груду детскую одежду и саножки. Наташа было нахмурилась, но, взглянув на Алешу, тотчас же улыбнулась: он уже спал, едва слышно посапывая под одеялом.
- Отчего ты, мама, не взяла нас к дедушке?.. Разве там дифтерит?.. И у кого, - у Турки, может быть, дифтерит? - сонным голосом спрашивал Петрусь. - А отчего, мама, гром как колеса… А?.. Это никто там не ездит на лошадках… А?.. Это не похоже… А, мама? - И, не дождавшись ответа, в свою очередь неожиданно заснул.
Наташа из детской опять пошла было к мужу, - ей ужасно хотелось приласкаться и поговорить "по душе", но подумала, что он, очевидно, "сердит за вчерашнее", и, развернув дневник, стала записывать разговор детей. Потом вспомнила о няниных словах и пошла к ней в комнату. Там происходило чаепитие. За чистым липовым столом, у превосходно вычищенного самовара сидела няня, горничная Агаша и прачка Василиса. В раскрытое окно веяло благоухающей свежестью, виднелся обрызганный теперь уже переставшим дождем куст калины со своими изящными, похожими на кружево, цветами. Наташе сделалось очень уютно и весело при виде этой картины; она придвинула свободную табуретку к столу и попросила и ей дать чаю. Но все же сказала:
- Пожалуйста, няня, будьте осторожней при детях. Что это такое вы сказали про Максима?
- Сорвалось, Наталья Петровна; виновата. Уж очень он нас разбесил нынче, негодный человек.
- Чем же?
- Он как за харчами придет, так сейчас и в ножи с нами, с женщинами, - смеясь сказала Василиса. - Кажинную неделю у нас, у женщин, ножовщина с ним.
- И откуда его принесло, несуразного, - сказала няня. - Сами посудите, Наталья Петровна, с осени поступил, никого из мужчинского пола толком не знает, а Фросю тиранит, как Иуда какой из-за ревности.
- Да к кому же он ревнует?
- А спросите! Нынче пришел, расселся, надымил табачищем: "Я-ста свою Апроську в лучшем виде измордовал!" - Няня так уморительно передразнила, как Максим сел, закурил, и его слова, что Василиса с Агашей покатились со смеху. - Да за что же, неумытый, непристойный ты человек? - "А за то: воротился домой - постель холодная". - Подите, поговорите с невежей!
- Не понимаю, - сказала Наташа.
- Это вот что обозначает, сударыня, - с обстоятельным видом заговорила прачка, - вчерась его, варвара, барин к помещику Веденяпину услал, за каким-то там ульем, а он к свету, злодей, воротись, да, по своему обыкновению, прямо в клеть. Фрося-то как лист перед травой, но постель холодная. И дерюжка на ней, - одеяло значит, - и дерюжка холодная. "Где была?" - "Нигде не была, с вечера сплю". Ну, и бить. Не догадалась сказать: на порожке сидела, вашу милость ждала, только что прикурнула, а вы и вот они, рябая форма.
- Это что, - вмешалась Агаша, - раз, окаянный, он рядом с ней спал, да как сцапает себя за руку, да как заорет: "Поймал, поймал, держи его!" Рука-то, ишь, онемела, он спросонья и подумал, чужой кто.
На этот раз и Наташа засмеялась.
- А то придет с обхода, - подхватила Василиса, - поводит, поводит носом и давай езуитничать: вишь, запах от женщины чужой, не его, дурака, запах!
- Да откуда вы все это знаете? - спросила Наташа.
- Да сама же, сама она, Фрося, и рассказывает все его выходки. Теперь, идол, запрещенье наложил, не пущает ее, а то, бывалоче, придет на стирку - животики мы с ней, женщины, надорвем!
- Значит, не любит его, коли рассказывает?
- О, господи, что сказали! Да где же такого змея-горыныча любить. Рыжий, рябой, в ухах волосья, бровя рассечена…
- Что же, ее силой, что ли, за него отдали?
- Не то чтобы силой, да куда деться-то нашей сестре. Деньгами облестил. Ишь, Плевну брал - старичишку турка приколол. Туты-сюды, а под старичишкой кисетик, а в кисетике золотые. Свалился он, батюшка, этак с перинки, - он его, окаянный, в постели, в дому порешил, - а под ним кисетик. Затем и пошла.
- Но она, может быть, действительно легкомысленная?
- Кто ж ее… Не слыхать. Брёх - это верно. Ну и глаза… глазищи у ней, правду надо сказать, непутевые.
- Вор-баба! - с убеждением сказала няня.
- Зато из себя замечательная! - воскликнула Агаша.
- О, она очень красива, - сказала Наташа, - скорей на итальянку похожа.
- Из дворовых, Наталья Петровна. Сами знаете, в нашем дворовом быту всего бывало, - с затаенной гордостью вымолвила Василиса.
Няня, по происхождению бугурусланская мещанка, нашла нужным ядовито усмехнуться на эти слова, однако промолчала.
- Что вы говорите о Максиме? - спросил Алексей Васильевич, неожиданно появляясь в дверях, и Наташу опять неприятно поразил какой-то фальшивый оттенок в его голосе. "Можно ли до сих пор сердиться!" - воскликнула она про себя, потом рассказала о ревнивом караульщике. Алексей Васильевич выслушал, зевнул и попросил Агашу подавать ужин.
- Скотина, - добавил он по адресу Максима.
- Но это так невозможно оставлять, - вдруг разгорячилась Наташа, - необходимо вмешаться, необходимо усовестить его. И, главное, если бы были причины, но ревновать к своей руке, к запаху…
- А если бы были причины, ты находишь - можно ревновать? - насмешливо спросил Струков, но тотчас же изменил тон и торопливо добавил, удаляясь в столовую: - Как знаешь, как знаешь. Я не могу вмешиваться. Это было бы смешно.
- Но ведь он бьет эту несчастную Фросю… Пойми - бьет! - говорила Наташа, идя за ним.
- Черт меня дернул посылать его к Веденяпину. Но Веденяпин давно мне говорил, что у него превосходной системы ульи, и не как в Апраксине, а очень простой и дешевой конструкции. И обещал дать. И потом, надо было, чтоб растолковали, как обращаться с ульем… Кого же оставалось послать, кроме самого Максима?
- Миленький мой, ты точно оправдываешься. Разумеется, ты не виноват. Но я завтра же пойду будто бы на пчельник и поговорю с ним. И с нею надо поговорить. Мне кажется, она дразнит его…. И вообще какой-то странный брак. Ты заметил ее? Она прехорошенькая.
- М-да, кажется… Ну, расскажи, как нашла доктора, - действительно авантюрист?
- О, нет!.. Я думаю, он очень хороший доктор, и, кроме того, очень несчастный, и очень оригинальный человек. Да что ты все ходишь и такой странный, Алеша? Ну, я виновата была вчера, ну и довольно…
Агаша поставила приборы, вино, блюда с холодным кушаньем, принесла кипящий самовар и удалилась: по принятому обычаю, чтобы ночью не беспокоить прислугу, со стола прибирали только утром.
Алексей Васильевич сел, налил и выпил залпом стакан вина.
- Ого, сколько превосходства, - сказал он, принимаясь за еду, - настоящий герой романа… Мельмот-скиталец!.. Смотри, не влюбись.
- Какой вздор! - воскликнула Наташа и весело добавила: - А ты ревновал бы? Как Максим?
По лицу Струкова пробежала тень.
- Я давно считаю ревность свойством зверей, а не людей. Пожалуйста, помни это, - сказал он серьезно и еще выпил вина.
Наташа с удивлением взглянула на него: он никогда не пил так много и так часто, потом стала рассказывать подробности своей поездки, умалчивая, однако, о своих настроениях и чувствах, о "глупых" словах, вырвавшихся у ней перед отъездом из Апраксина. Скоро Струков совсем развеселился, заговорил обыкновенным голосом, с обычным открытым выражением на лице… "Наконец-то сломался лед!" - подумала Наташа, и это так ее обрадовало, что она уже не обратила внимания, как Алексей Васильевич еще и еще выпил вина и как в его глазах засветился преувеличенно ласковый, ненатуральный блеск.
- Нет, право, Наташа, - говорил он с игривым оживлением, - попробуй, влюбись в Бучнева. Я хотел бы испытать себя… Живешь, живешь, а иногда ужасно хочется бури… - И шутливо продекламировал:
Буря бы грянула, что ли,
Чаша с краями ровна!
- Так разве о такой буре говорится в этих стихах? - смеясь, сказала Наташа.
- Ну да, конечно… Но та не от нас. Той нет и не будет. "Все мовчит, бо все благоденствуе", - сказал и предсказал Шевченко. Между тем как личная, лирическая буря…
- Ну, миленький, и такая не от нас!