Говорили о наиболее своеобразных движениях в расколе, - о самосожигателях, о запащиванцах, о морельщиках, о странниках или бегунах, о новой секте "ненаших" и "неплательщиков". Говорили о том, почему "Спасово согласие" называют "глухой нетовщиной"; и по поводу этого - о произвольной терминологии исследователей и миссионеров, все-таки не успевающих наклеивать ярлыки на возрастающее множество толков, настроений и пониманий. Говорили о том, правы ли приписывающие расколу политическое значение, или, наоборот, одно лишь религиозное, и отчего потерпели такую неудачу в сношениях с старообрядцами Кельсиев и тогдашние эмигранты, и во что наконец сложится двухвековое брожение обособленной, принужденной работать в строгом секрете мысли. Впрочем, Бучнев больше расспрашивал, очевидно проверяя свои сведения, а Петр же Евсеич с увлечением вдавался в воспоминания, цитировал множество авторов, рукописей и книг, строил выводы. Он рассказывал о железных характерах, об "острых головах", о ничем не укротимой дерзости поступков и умозаключений и с ударением отмечал, что в новейшее время это встречается лишь у так называемых "беспоповцев" и что вообще раскол надо резко различать в его двух главных течениях. Характеризуя одно из этих течений, он ядовито и с злыми глазами, как будто где-нибудь "на прениях", описывал невероятную возню с беглыми попами, смешной чин их "исправления", таксу на них особых промышленников, что покупали их на Иргизе "оптом" и "пускали в оборот по мелочи"; затем с тою же беспощадностью насмеялся над экспедицией Петра Великотворского и инока Геронтия на Восток, за "древлеправославным" епископом, и как такой епископ не нашелся, а нашелся грек Амвросий и что из этого вышло; затем, злорадно взвизгивая, поглумился над "окружниками" и "противо-окружниками", над Онуфрием "наместником" и Софронием "митрополитом казанским", над двумя Антониями, над белокриницким Кириллом, - как они извергали друг друга из сана, предавали друг друга анафеме, объявляли еретиками и ересиархами.
- Это не раскол, а табун-с! - кричал Петр Евсеич. - Стерегут его якобы иерархи, а на самом деле московские толстосумы-с! Преемства от героических зачинателей там не встретите-с! Дерзновенного духа князей Мышецких не найдете-с! Все ушло в букву да в обряд. Попытка Василия Ивановича Кельсиева не скажу - глупость, но кабинетное непонимание вещей-с… Не мудрено, что вышла осечка-с.
И с совсем непохожим выражением в лице и в голосе рассказывал о другом течении, о том, которое "началось в олонецком поморье", которое "бредит как молодое вино" и беспрестанно выделяет из себя новые разветвления, и "кипит дерзновением", и легко освобождается "от дисциплинарной окаменелости обряда", и "не боится рационализма", и будто бы представляет "удивительное совпадение с работой критической мысли, ныне происходящей на Западе".
- Вот ахнули на господина Базарова! Вот зашумели - Базаров-де из Европы, от Фейербаха и Бюхнера произошел! А того и невдомек, что подпочва-то в мужиках-с… И с незапамятных времен-с! И нигилизм куда сердитей, чем у господина Базарова-с! - торжествуя восклицал Петр Евсеич и дальше рассказывал о своих непрекращающихся сношениях с единоверцами, о том, что по нескольку раз в год в Апраксино наезжают "острые головы" с Урала и с среднего Поволжья, что он снабжает их по старой памяти "аргументами, любопытными книжками, сведениями, деньжонками"… Иногда у Наташи складывались возражения; она могла бы сказать, что "подпочвенный нигилизм" слишком часто смахивает на распущенность и особое мещанство; что "острые головы" посещают Апраксино больше из-за денег да из-за связей Петра Евсеича; что в окраске "крайних" сект большую роль играют низменные страсти "главарей" с одной стороны и невежество массы с другой; что и помимо таких страстей "дерзновение" создается не внутренней работой мысли, а внешними обстоятельствами: отсутствием свободы, доверия, веротерпимости, и что все это отлично чувствует сам Петр Евсеич да увлекается, хотя в последние годы далеко не так, как увлекался прежде… Ей казалось и то неправильно, что с таким глумлением говорил Петр Евсеич о "беглопоповщине" и об "австрийском согласии": он забыл неутолимую жажду "благодати" в простом народе, умилительные жертвы и подвиги ради достижения этой "благодати", забыл веру, которая, например, понуждает какого-нибудь "миленького старичка" брести за две, за три тысячи верст, из Сибири в Москву, чтобы удостоиться принятия "святых тайн" на Рогожском кладбище; а главное - то забыл Петр Евсеич, что вопрос "о восстановлении благодати" его самого очень интересует и что, когда он отвлекается от "дерзновений", ему серьезно мерещится "едина церковь" и "едино стадо", хотя бы для "сирот", как это объявлял он в Лондоне Струкову. Могла Наташа поправить и доктора, когда он неверно, "по Костомарову", определил характер самосожигательства, сказал, что это похоже на то, как взрывает себя гарнизон в осажденной крепости; Петр Евсеич не возразил на это, а между тем она знала, что проповедь самоубийства в свое время считалась догматом у "филипповцев", догматом осталась и теперь в некоторых сектах, и что еще протопоп Аввакум писал о сладости и спасительности огненной смерти. Она даже отчетливо вспомнила и произнесла про себя отрывок из этой апологии самоубийства: "…Егда загоришься - видишь Христа и ангельские силы с ним… Емлют души те от телес да и приносят ко Христу, а Он, надёжа, и благословляет, и силу ей подает божественную… Туды же со ангелы летает, ровно яко птичка попархивает, рада из темницы своей вылетела. Темница горит в пещи, а душа, яко бисер, и яко злато чисто взимается со ангелы выспрь во славу Богу и Отцу". Но в разговор Наташе не хотелось вмешиваться - все от той же беспредметной тоски, от того же внутреннего беспокойства. И когда она вспомнила о словах; "протосингела российские церкви", их архаический аромат вызвал в ее памяти сначала какой-то щемящий мотив, странно совпадавший с ее душевным состоянием, потом низенькую комнатку с изразцовой лежанкой, тусклый свет лампы, иконописную фигурку няни Пафнутьевны, тень от нее на белой стене с нелепо шевелящимися чулочными спицами, огромного кота, фосфорически высматривающего с лежанки, шум зимней вьюги за окнами, - и трогательные слова старинной раскольничьей стихиры:
Прекрасная мати пустыня,
Любезная моя дружина,
Пришла аз тебя соглядати…
Потщися мя восприяти,
И буди мне яко мати,
От смутного мира прими мя,
С усердием в тя убегаю…
Пойду по лесам, по болотам,
Пойду по горам, по вертепам,
Да где бы в тебе водвориться…
"Куда девалось все это?" - подумала Наташа с внезапно закипевшими где-то внутри, слезами. "Куда делись мои мечты под эту стихиру, мои детские сны, мои надежды?" И, боясь расплакаться, она порывисто встала и сказала, что едет домой. Петр Евсеич убеждал ее подождать, пока минует гроза, - впрочем, без особой горячности, потому что очень занят был развитием своих мыслей о расколе; Бучнев ничего не говорил, но смотрел на нее с какой-то тяжелой проницательностью.
- Нет, нет, - повторяла она, стараясь не встречаться с глазами доктора, и вдруг, неожиданно для самой себя, спросила у него: - Вы и в предчувствия, конечно, верите?
- Конечно, верю, - ответил тот спокойно.
- А! Ну, так знайте: ломается сейчас моя жизнь, - воскликнула она и истерически засмеялась.
Судя по времени должен был совершаться солнечный закат… Но от туч, обложивших небо, и от поднятого верха коляски Наташе ничего не было видно. Ей было видно только согнутую спину Ильи, обтянутую кожаным армяком, косую сеть дождя, молнию, там и сям разрывавшую небо, тревожно шумевшие под дождем нивы, озаряемые зеленым блеском… Гром рокотал то близко, то удаляясь к горизонту, в жидкой грязи звучно и однообразно шлепали лошадиные копыта, свежий, влажный воздух, смешанный с каким-то трезвым запахом разрытой земли и развернувшихся почек, - с тем самым запахом, что бывает только ранней весною и еще после грозы, - вливался в грудь Наташи, прогонял куда-то неотвязно грустный мотив стихиры, отрезвлял ее душу. "Зачем я сказала это? - думала она с досадой. - Кто подтолкнул меня выговорить такую чепуху… Что он мне?.. К чему откровенности с совсем незнакомым человеком?.. И даже не откровенности, а смешной бред…" И она нервически вздрагивала, вспоминая весь нынешний день, - и, точно впереди, на хуторе, в детской, в кабинете мужа, ждал ее отдых после изнурительной работы, приказывала гнать лошадей. А когда показались огоньки на хуторе, воскликнула про себя: "Вот моя мати пустыня… и ничего мне больше не надо!"
- Где Алексей Васильевич? Что делают дети? - торопливо спросила она, вбегая в переднюю, где ее встретила горничная Агаша; и сама изумилась той необыкновенной радости, что охватила ее от будничного выражения на лице Агаши, от того, что в передней все было как всегда, и даже лампа, по обыкновению, воняла керосином. Оказались, мальчики укладывались спать, Алексей Васильевич сидел в кабинете. Наташа завернула к нему, немножко удивилась и обиделась, что в ответ на ее ласковый, несколько даже восторженный порыв он как-то неискренне взглянул на. нее и неискренним голосом пробормотал, низко наклоняясь над книгой:
- Приехала?.. Грязно?.. Здоров отец?..
Зато в детской она чувствовала себя точно в раю. Мальчики, совсем раздетые, готовились ложиться. Увидав мать, они с радостным визгом бросились к ней, стали прыгать около нее по ковру в своих коротеньких рубашонках, наперебой рассказывали о своих детских делах, спрашивали о дедушке, о "новом дяде" в такой чудной шапочке, и особенно о злой собаке Турке, привязанной у мельницы, и об угрюмом с лохматыми бровями мельнике Агафоне - два существа, игравшие роль сказочных чудовищ в их головках, бережно охраняемых Наташей от всякой фантастики и чертовщины. Прошло по-крайней мере, полчаса в этом необузданном оживлении - потом они мало-помалу успокоились и разместились по своим кроваткам.