VI
Утром Миша поехал по дядиному поручению объехать участвующих в концерте.
Внизу швейцар подал ему письмо.
По зеленому узкому конверту Миша узнал, от кого оно.
Сказав извозчику первый стоящий в дядином списке адрес, Миша сел в сани и распечатал письмо.
За ночь навалило снегу, слегка подмораживало; багровея, светило солнце; быстро ехал извозчик. Бегло пробегая нежные, страстные строки, Миша улыбался. Весело было и от солнца, и от быстрой езды, и от предстоящего весело-хлопотливого дня, и пьянили, кружили голову эти слова, мелким почерком написанные:
"Твоя… дни и ночи только о тебе думаю… Милый, прекрасный… Я поняла, что всю жизнь ждала тебя… Не забудь меня, пожалей… О, как тяжко и печально влачатся дни без тебя".
Извозчик остановился.
Миша взбежал на лестницу. Франтоватая горничная открыла дверь и, взяв карточку, провела в крошечную, как бонбоньерка, безвкусно обставленную низкой мягкой мебелью и безделушками гостиную; а по боковой стене так странно в этой маленькой комнате было видеть огромную, в тяжелой раме картину.
Миша, ослепленный, смотрел на пеструю чешую лат архангела, пронзительной ясности зеленое небо сзади и сверкающий меч.
В первую минуту Миша не мог ничего понять, - неожиданность и необычайность красок поразила его.
Только когда сзади него раздался слегка скрипучий голос: "Чем могу служить?" - вспомнил он, что покойный муж известной актрисы был гениальным художником.
Миша обернулся и неловко раскланялся.
Известная актриса, уже немолодая, кося из-под лорнетки тонко подведенными, несмотря на ранний час и домашний туалет, глазами, слушала сбивчивые Мишины слова, благосклонно улыбаясь тонкими, злыми губами.
- Ах, Николай Михайлович, как же, мы с ним большие друзья, - говорила она в нос. - Концерт отложен, какая досада. Я не знаю, буду ли свободна. Аннет, мы свободны в четверг?
Худенькая, гладко причесанная пожилая девица выбежала, приседая, из другой комнаты так быстро, будто она стояла у самых дверей, и слащавыми, благоговеющими глазами пожирая актрису, не без гордости затараторила:
- Вторник, четверг и пятницу мы заняты по репертуару. Но в четверг рано освобождаемся, Мария Максимовна.
Со стены на Мишу гневными глазами смотрел архангел, угрожая сияющим мечом.
Актриса, благосклонно улыбаясь, говорила:
- Николай Михайлович, помню, рассказывал мне о вас. Вы занимаетесь живописью? Вы такой молодой, и лицо… Аннет, посмотрите, какое интересное лицо. Мой муж (она театрально вздохнула), наверное, попросил бы вас позировать. Он любил таких странных мальчиков.
Миша сконфуженно молчал.
Аннет подобострастно восхищалась Мишиным лицом:
- Ангелок, прямо ангелок, и такой печальный и строгий.
Наконец актриса милостиво отпустила Мишу, прося заезжать с Николаем Михайловичем.
В последний раз взглянув на ослепительные одежды архангела и на актрису, стоящую посреди своей маленькой, безвкусно обставленной гостиной, Миша думал, как несоединимы безумный гений покойного художника и эта улыбающаяся такими злыми губами женщина, молодящаяся, слегка накрашенная, старомодно-жеманная и чем-то неприятная.
Миша продолжал свой объезд.
Было весело, жмурясь от солнца, мчаться по мягкому снегу из одного конца города в другой, заходить в незнакомые дома, почтительно сидеть несколько минут и ехать дальше.
Последним в списке стоял адрес на Захарьинской, но фамилия была написана неразборчиво.
Миша хотел было отложить визит, чтобы узнать у дяди, но потом решил ехать, тем более что номер квартиры был сказан.
У высокого, с круглой башней, дома Миша остановил извозчика и неуверенно вошел в подъезд. Толстый, важный швейцар едва поднялся со своего кресла.
- Квартира номер десять по этой лестнице? - спросил Миша.
- Да. Вам кого? - расспрашивал швейцар. - Молодой барин уехал, а Александр-то Николаевич вряд ли и поднявшись.
Миша сконфуженно бормотал:
- Я сам поднимусь.
Швейцар пошел к лифту, ворча:
- Мне что, катайтесь, коли охота… Только потом с меня же спрашивают, почему не сказал.
Миша поднялся от лифта еще по нескольким ступенькам и прочел на последней двери карточку:
"Александр Николаевич Ивяков, профессор".
Только уже входя в темноватую переднюю, заставленную полками книг, вдруг вспомнил Миша, что напомнила ему эта фамилия: яркое солнце в замерзшее стекло вагона, огромных драконов на синем-синем небе, быстрые веселые глаза, громкий смех, румяное лицо, раздуваемые ветром светлые волосы Таты Ивяковой, когда она стояла на площадке уходящего поезда, приветственно крича что-то Мише.
Веселой тревогой забилось Мишино сердце, когда входил он в узкую, длинную комнату, с высоким, как в каюте, окном почти у потолка.
- Сейчас барин выйдут, - сказала горничная и ушла.
По стенам висели снимки с картин Боттичелли, над роялем маска Бетховена; старинная тяжелая мебель, свечи в люстре, видное в окно одно только небо - все это говорило о какой-то другой, особой жизни, далекой, отдаленной от городской суеты. Было во всем что-то тихое и старомодное, как и в самом Александре Николаевиче Ивякове, который, шаркая кожаными туфлями, вышел из соседней комнаты.
- Вы от Геннинга?.. Молодой поэт? - спросил Александр Николаевич, подходя совсем близко к Мише, не отпуская его руки и заглядывая ему в лицо близорукими, блестящими из-под очков глазами.
- Нет, я художник. Меня прислал Кучеров к вам с поручением, - запинаясь, ответил Гавриилов, смущенный.
- Ах, художник от Кучерова, художник. Ну, пойдемте ко мне, - разбирая седоватую бороду, такую длинную, что казалась приклеенной, говорил рассеянно Александр Николаевич и пошел в соседнюю комнату, повторяя: - Художник… От Кучерова, художник. Ну, побеседуем.
Кабинет, тоже неправильной формы, был большой и светлый. В полукруглое широкое окно виднелись деревья близкого Таврического парка, купол дворца и далекие трубы; светило солнце.
По стенам между огромных шкафов стройные белели статуи; стол во всю комнату был заложен книгами и иностранными журналами.
Александр Николаевич сел за другой стол у окна и несколько минут, как бы забыв о посетителе, поднося бумаги к самым глазам и расстилая по столу бороду, что-то читал; потом поправил очки, взглянул на Мишу и засмеялся тоненьким детским смехом.
- Что пишут наши ученые дураки! Что пишут! Им ли соваться рассуждать об Антиное и красоте, несчастные гомункулы.
Он вскочил с места, быстро пробежал по комнате, заложив руки в карманы своего светлого чесучового свободного пиджака, и заговорил с воодушевлением:
- Красота, это - радость, солнце, улыбка. Каждое движение, каждое слово, - все должно быть красотой, - и потом, удивленно поведя глазами на Мишу, еще раз спросил:
- Вы художник, от Кучерова?
Миша передал дядино поручение относительно перемены дня концерта.
- Так вы художник. Вам нужно непременно познакомиться с С. (он назвал того же художника, что и Второв). Как бы это сделать? - говорил Александр Николаевич, прохаживаясь по комнате и поглаживая бороду.
- А? Как? Знаете, он заезжает иногда ко мне по пятницам, вечером. Собираются кое-кто из друзей. Вот и вы, пожалуйста… Следует набираться воздуху вам, молодым. Может, и С. увидите.
Миша сконфуженно благодарил и почему-то не сказал, что С. он увидит сегодня же вечером.
Предлог бывать здесь, в этих тихих уютных комнатах, радовал его, и так ласково улыбался Александр Николаевич, теребя бороду. Надо было сделать усилие Мише, чтобы встать и проститься.
- Так по пятницам, пожалуйста, - говорил Александр Николаевич, провожая Мишу до передней.
Не успел Миша сделать несколько шагов по лестнице, как с шумом поднялся лифт, и из дверки выскочила Тата в махровой темной шапочке и коротенькой кофточке. Она была, видимо, чем-то очень занята и, рассеянно взглянув на Мишу, не узнала его и быстро побежала по ступенькам.
Миша постоял несколько минут на площадке, глядя на дверь, за которою скрылась Тата.
Извозчик бранился, что слишком долго пришлось ему ждать. Рассеянно слушая его воркотню, Миша несколько раз оглядывался на высокий, с башнею, дом.