5
Атанас Аргиряди обладал особым характером. Вряд ли кто-нибудь мог с уверенностью сказать, что хорошо его знает. Слишком уж часто менялось у него настроение: благородное великодушие уступало место суровой непоколебимости, бескорыстный альтруизм переходил в мрачную замкнутость. Особенно тяжко приходилось его жене. Потому, когда десять лет назад она тихо угасла, все единодушно решили, что эта ласковая, незаметная женщина умерла из-за тиранического и властного характера мужа.
Теперь хозяйство вела далекая родственница жены Аргиряди - Елени. Молчаливая и безропотная старая дева, она целыми днями сновала по дому как тихое и доброе привидение.
Единственным человеком, имевшим власть над Аргиряди, была его дочь. Только к ней этот суровый человек испытывал безграничную, мучительную любовь.
Вот и теперь, разбирая бумаги в ящике стола, он наткнулся на фотографию дочери, сделанную в прошлом году в Загребе. Подержав в руках светло-коричневый глянцевый картон, Аргиряди положил его на стол - он искал другое. Наконец, между папками обнаружился синий конверт. Он взял его и подошел к окну. Вынув из него большой лист, медленно перечитал его. Письмо гласило:
"Глубокоуважаемый господин Аргиряди!
Считаю своим долгом сообщить Вам как председателю реквизиционной комиссии и моему благодетелю следующий прелюбопытнейший факт. В феврале с.г. торговец Димитр Джумалиев любезно попросил меня отвезти в Белград по указанному адресу письмо. Испытывая неясные предчувствия, я позволил себе по дороге вскрыть конверт и ознакомиться с содержанием письма. Оно меня поразило. В нем господин Джумалиев сообщал некоему господину Бранишевичу, тоже, как видно, торговцу, что его опасения по поводу неизбежной войны с Россией возрастают и, так как у господина Джумалиева "нет намерений одевать турецких солдат", то пусть господин Бранишевич поступит согласно их первоначальной договоренности: если до 5 марта господин Джумалиев не пришлет денег за шесть тысяч аршин сукна то господин Бранишевич может продать все румынским торговцам в Брашов.
Прочитав это письмо, я, со своей стороны, смекнул, что не следует вручать его адресату, и благоразумно сохранил его, чтобы передать Вам.
Мне известны затруднения нашего правительства с поставкой сукна, посему я позволю себе посетить Ваш дом в среду, в обеденное время, чтобы вручить Вам вышеуказанное письмо и сообщить о других высказываниях господина Джумалиева, которые он позволяет себе делать. Может быть, следовало бы со всем этим обратиться в мютесарифство, но предпочитаю поговорить с Вами.
Преданный Вам:
Васил Н. Христакиев"
Аргиряди свернул лист и сунул его в конверт. Писавший был курьером торговых обществ, мелким спекулянтом и вымогателем, в общем, личностью темной. Но прежде всего он был агентом мютесарифа. И если это письмо попадет турецким властям, ничто не сможет спасти Джумалию.
Он засмотрелся на горы, темневшие на горизонте. Аргиряди и Джумалия были потомками родов, обитавших некогда в тех горах. Торговля дала Джумалии деньги, имущество, благополучие, но нрав его остался прежним - суровым, откровенным, прямым. Это заставляло Аргиряди неизменно испытывать к старому мастеру глубокое уважение.
В дверь постучали. Вошел Теохарий и доложил, что прибыл человек, принесший вчера письмо. Аргиряди приказал просить. Потом подошел к столу и положил конверт сверху.
Спустя мгновенье в комнату вошел Христакиев - полный, хорошо одетый человек с круглым лицом. Весь его вид выражал покорность и раболепие.
Аргиряди молча посмотрел на него, потом, кивком указав на конверт, коротко сказал:
- Я прочитал его… Письмо у вас?
Христакиев сдержанно усмехнулся, сунул руку за пазуху, достал оттуда согнутый вчетверо конверт и подал его Аргиряди.
- Я это делаю только ради вас… потому как бесконечно вам обязан… - начал было он. - В свое время вы помогли мне рассчитаться с долгами… Знаете, в каком затруднительном положении я был тогда… Да и потом сколько раз приходилось испытывать нужду…
Аргиряди бросил на него короткий, но жесткий, как кулак, взгляд, заставивший замолчать пришельца. Потом вынул из конверта письмо и медленно, вчитываясь в каждое слово, ознакомился с его содержанием. После этого согнул лист и зажал его в кулаке. Наступило неловкое молчание. Не глядя на гостя, Аргиряди спросил:
- Сколько я вам должен за это письмо?
Христакиев засуетился.
- Видите ли, я сделал это исключительно из благодарности к вам… Только вам… Никому другому… правда, я испытываю некоторые, так сказать, затруднения, но…
- Я вас спрашиваю, - резко оборвал его Аргиряди, - сколько стоит этот конверт?
Христакиев на мгновенье задумался, как будто решая что-то в уме, потом, покорно опустив руки, сказал:
- Думаю, по крайней мере десять лир он стоит, господин Аргиряди.
Вынув из ящика стола кожаный кошелек, Аргиряди отсчитал десять лир, положил их перед гостем и сказал:
- Возьми и советую больше не попадаться мне на глаза.
Христакиев понял, что случившееся здесь только что делает его хозяином положения, поэтому, сунув деньги в карман, он направился к двери, сказав с подчеркнутой вежливостью:
- До свидания, господин Аргиряди. Думаю, мы оба исполнили свой долг…
Аргиряди еще некоторое время продолжал сидеть за столом. Когда шаги гостя затихли, он встал, взял письмо и принялся рвать его на мелкие кусочки. Собрав обрывки, подошел к камину и швырнул их в огонь.
Наверху, в комнате Софии, раздались тихие, приятные звуки музыки - дочь играла на фисгармонии. Аргиряди снова подошел к окну - окутанные легким туманом, вдалеке синели призрачные горы.
6
- Видел в своей жизни чурбанов, но такого, как ты, встречаю впервые, - в сердцах сказал хаджи Стойо, поудобнее устраиваясь в тележке.
Закат предвещал ветер. Из-за облаков струился красный свет, озаряя холмы вдоль дороги, ведущей в Куклен.
Сын хаджи Стойо сидел рядом с отцом, задумчиво смотрел на багряное небо и молчал. В прошлом году он закончил Роберт-колледж в Константинополе и вернулся в Болгарию уже после разгрома восстания, чувствуя себя растерянным и беспомощным. В душе его царил хаос, вызванный несоответствием идей, которые он почерпнул из книг, и реальной жизнью. И это несоответствие превратилось в тягостное чувство, заставлявшее Павла Данова безмерно страдать.
- Вот ты мне скажи, - продолжал брюзжать хаджи Стойо, - ну что они станут делать с землей, эти твои фермеры в Америке?
- Обрабатывать, - коротко ответил Павел.
- В таком разе, почему же ты против имений, ведь там тоже обрабатывают землю…
- Здесь мучают землю и людей, которые ее обрабатывают. Вот у нас с нивы в сто аров в имениях собирают двести-двести пятьдесят ок. А фермер и на более скудной земле получает в три-четыре раза больше.
- В три-четыре раза… Ну и что! - рассердился старик. - А ты думаешь, у нас не могут получать столько?…
- Могут! И не столько, а намного больше. Но для этого нужно, чтобы у крестьянина был свой клочок земли, а не только хозяйская нива, на которой он ишачит с утра до вечера…
- Опять двадцать пять, - отмахнулся от этих слов хаджи Стойо. - Ты все о своем… Треплете языками и ты, и твой приятель, как его, Махан, что ли?…
- Макгахан, - поправил его Павел.
- Вот-вот, тот, что писал о фермерах в "Веке". А что писал? Так, одни глупости… Мол, платите больше батракам, так и пшеницы будет больше, и прибыли… Ну, есть ум у этого человека?
И, немного помолчав, спросил, не оборачиваясь:
- Он что, тоже фермерин?
- Нет, журналист.
- Журналист?… Оно и видно. Кто знает, что у него на уме… С этой ямщицкой бородой… Нет, не внушает он мне доверия. Как хочешь… Бесстыдники… Сраму у них нет… Только головы людям морочат…
Павел ничего не ответил. Он задумчиво глядел на темнеющие поля. В сумерках его лицо казалось еще более худым и усталым, но глаза, спрятанные за стеклами очков, сияли, излучая теплый, чарующий свет.
Дороги, идущие вдоль реки Марицы, были обсажены высокими тополями. Озимые уже давно взошли, и среди зеленого волнующегося моря островками чернела распаханная земля, приготовленная для других культур.
Воздух был напоен весенней влагой, и Павел дышал полной грудью, чувствуя, как вливаются в него живительные струи.
- Я знаю одно, - вновь заговорил хаджи Стойо, - свистит плетка - работа идет, а от этого и урожай хорош, и барыши есть. Все остальное - трепотня…
- Только плеткой не получится, - покачал головой Павел.
- Еще как получится, - повысил голос хаджи Стойо. - А ты помалкивай, а то больно язык распустил…
Колеса тележки застучали по мощеному двору имения, и это заставило хаджи умолкнуть. Он мрачно уставился перед собой. Сьш, зная необузданный нрав отца, предпочел благоразумно не продолжать разговор.
Войдя в дом, Павел сразу же поднялся на второй этаж. В полутемном коридоре на миг остановился, почувствовав знакомый аромат старой мебели и осенних плодов. Все вокруг тонуло в скорбном сумраке Этот аромат - тонкий, неуловимый - всегда пробуждал в нем томительные, хотя и смутные воспоминания.
Окно его комнаты глядело на зеленую ниву. Закат еще не погас. Молодой человек прислонился к раме и задумался. Здесь прошло его детство - исполненное сокровенных, но неосуществимых мечтаний, гневных окриков отца, грохота телег и упоительного аромата свежего сена и чернозема.