Утром "профессор" замешкался с подъемом и умыванием. Пришлось объяснить ему нехитрые заповеди узника. "Профессор" молча выслушал, едва заметно кивнул.
Что Михаилу запомнилось в облике нового сосед? Может быть черные мохнатые брови и лысый, в крупных веснушках, череп? Печальные большие глаза и острый с горбинкой нос? Белые худые руки с тугими жгутами вен или, может, каким-то чудом сохранившаяся жилетка?
Возможно, он и в самом деле был профессором. Он стыдился своей ученой речи, своей привычки вставлять в речь афоризмы. Он еще сохранил отвращение к грязи и голоду. Трудно было сказать, сколько ему лет.
Когда по утрам к огромному плацу, на котором выстраивались узники, направлялся человек в белом халате, над полосато-серыми рядами нависала жуткая тревога. Все замирало. Предстояла "селекция"…
Изможденные, зачастую смертельно больные, пересиливая страх, узники старались выглядеть бодро, даже молодцевато.
От этого зависело все. Пол белым халатом немца – мундир. На петлицах короткие зигзаги молнии: СС. Похлопывая стеком по голенищам хорошо начищенных сапог, не спеша обходит он застывший в немом ожидании строй. Теперь главное – не показаться ему больным, слабым. Рявкающий выкрик: "гераус" – из строя! – и тот, кому подавалась эта команда, покидал живых и, еще сам живой, уже был только чем-то, предназначенным к отправке "туда" – в здание с квадратной трубой…
Стоя в одной пятерке с Михаилом, профессор ничем не выдавал своего волнения – даже когда "врач" приближался к нему. Но по мере того, как эсэсовец удалялся к строю других бараков, профессор проявлял все большее беспокойство. Он приподнимался на носках и вытягивал шею, стремясь увидеть ход "селекции". Неписаные законы лагерной конспирации запрещали лишние вопросы, и Михаил не задавал их.
***
Шла раздача "баланды", когда в блоке внезапно появился молодой эсэсовец. Он решил навести порядок и, раздавая направо и налево удары, замахнулся дубинкой на профессора. Возможно, юнцу просто захотелось "дать по мозгам" старому человеку. Но удар получил Михаил. Он успел оттолкнуть профессора.
Эсэсовец вызвал старшего. Тот назначил Михаилу трое суток сухого карцера. Только хлеб. Ничего жидкого.
– 3десь тюрьма, концлагерь, а не детский сад, – выкрикнул немец и улыбнулся собственному остроумию.
– Ты что шепчешь, ученая скотина? – набросился он вдруг на профессора.
– Люди строят стены тюрем из кирпичей стыда,- четко и в меру сил громко ответил старик.
– Что, что?
– Это сказал Оскар Уайльд, господин блокфюрер, а я только вспомнил…
– Этот Оскар, конечно, еврей, и ты повторяешь его бред, свинья! Пять суток карцера!
…В барак профессор вернулся надломленным.
Но первым его вопросом было: проходила ли за это время "селекция"?
– А что вам до этого? – спросил Михаил.
– Как что! – вскрикнул вдруг профессор, но тут же осекся. Снова ушел я себя.
***
Коротка ночь узника. Но не каждый дорожит минутой спасительного забытья…
Профессор, вплотную прижатый к Михаилу, лежит и глаза его открыты.
"Там" из трубы выплеснуло пламя, и зловещий его отсвет ворвался в окна барака. Ломаные тени запрыгали на стене. Профессор увидел, что и Михаил не спит.
– Знаете, Михай,- почти беззвучно сказал профессор – прав был Бальзак. Есть люди, похожие на нули: им всегда необходимо, чтобы впереди шли цифры… О иштэнем!… Где это я говорю о Бальзаке…
– Ничего, профессор. Нули, идущие за единицей, удесятеряют ее силу.
Приступ удушья не дал профессору ответить.
Михаил старался поддержать его. По "кольцу" удалось передать ампулу глюкозы, потом еще одну…
Однажды, когда они остались вдвоем убирать в бараке, профессор снял с себя жилетку, протянул Михаилу и просил поскорее ее надеть, а сам стал на чеку, возле двери.
– На подкладке кое-что написано, – сказал он, – передайте тем, кто послал глюкозу, чтобы мою жилетку берегли. Ею должны будут заняться химики…
Печальные глаза профессора светлеют, становятся мягче.
– Михаил, я поверил вам. Помогите мне. У "зеленых" можно купить яд…
Он быстро поднес руку ко рту. На ладони оказалась вставная челюсть. Зубы были фарфоровые, но очень похоже на натуральные.
– Они на золоте, – сказал профессор, – Хорошая цена за ампулу цианистого калия… Не так ли?
– Профессор… – только и мог вымолвить Михаил.
– Мне передали,- продолжал профессор, – что шестому блоку назначена строгая селекция. Всех больных и слабых сожгут…
– Да, но…
– Всех больных и слабых, – повторил старик. – Там, в шестом – мой сын. Пусть у него будет яд. На всякий случай… Вы только попросите: пусть яд будет настоящим…
***
Бог и тот уже не сумел бы исправить случившегося. Труп профессора вместе с другими жертвами очередной "селекции" поглотил крематорий. Поэтому лагерфюреру пришлось ответить в Берлин: "Интересующий Вас ученый, по нашим документам – узник 369741, умер при невыясненных обстоятельствах. Никаких его личных вещей в бараке не обнаружено".
– И чем они только занимаются там, "наверху"? Какая-то жилетка, видите ли, им понадобилась,- ухмыляясь произнес лагерфюрер и, лизнув языком, заклеил конверт с надписью: "Срочное. Берлин. Лично рейхсфюреру СС Гиммлеру".
СКРИПКА В ЛЕСУ
СКРИПКА В ЛЕСУ
Музыка не создана для исчадий ада
Д. Кьюсак.
Вам приходилось слышать скрипку в лесу? Мне довелось однажды, и воспоминание об этом еще живо, хотя с тех пор прошло два десятка лет…
…Дунай сердито спорил с берегом. Ветер трепал седые космы волн. Мотались, прыгали на волнах лодки, привязанные к причалу. Ветер уносился в степь и дальше – к черной громаде леса. Там, уже вполсилы, он раскачивал густые кроны деревьев, рождая тот глуховатый шум, который беспричинно волнует в лесу.
Мы направлялись в лес, где, по слухам, бродила группа гитлеровцев. Война только что закончилась. Хотелось верить, что слухи о банде преувеличены или просто выдуманы. Но, так или иначе, лес надо было прочесать. Вскоре мы втянулись в сумеречную неизвестность леса. В звене нас было трое. Пройдя сотни две шагов, мы неожиданно услышали мелодичные звуки.
Представьте себе чужой лес. Тревожная тишина. И вдруг – скрипка… Ее грустный голос то сливался с шорохом листвы, то вдруг нарастал, отчетливо выделяясь в лесных шумах.
В третий раз за день начинался дождь, Будто просеянные сквозь сито капли тихонько шелестели в листьях. Скрипка жаловалась и негодовала. Она тревожила, она бередила душу. Я вспомнил, не знаю почему, бои на холмах Буды, товарищей в братских могилах…
Да, смычком водила опытная рука.
Я вел звено по узкой лесной тропе. И вот мы увидели скрипача. Это был пожилой цыган невысокого роста, обросший и худой. В его буйных, тронутых сединой волосах блестели бисеринки дождя. На цыгане было что-то вроде серой арестантской робы. Черные полосы на ней выгорели. Он шел впереди нас. Шел неровно, припадая на одну ногу, босой и какой-то неприкаянный. Между плечом и подбородком была зажата скрипка. За ним тянулась мелодия, которую трудно забыть и еще труднее передать.
Тропинка вывела к поляне. Мы увидели группу людей возле лесной сторожки. Мои солдаты вскинули автоматы, но я остановил их, заметив переводчика Иштвана – коренастого парня в островерхой шапке. Возле него стояло еще несколько венгров. А на полозьях перевернутых саней сидело трое пленных немцев. Они жались друг к другу, одичавшие и опухшие -должно быть, с голоду. Увидев нас, они вскочили.
И вдруг голос скрипки взлетел и оборвался на высокой ноте. Цыган увидел немцев. Не то вопль, не то крик ярости вырвался у него. Скрипка полетела в сторону. Размахивая смычком, цыган бросился на одного из немцев и вцепился ему в горло. Они покатились по земле. Цыган что то хрипло кричал, немец, задыхаясь пытался оторвать его руки от горла…
Старшина Замчевский с трудом оттащил обезумевшего цыгана от пленного.
Я подошел к цыгану. Он дрожал… Я кивнул Замчевскому, и тот отпустил его. Предложил цыгану папиросу, но он не обратил на нее внимание. Он вытащил из кармана куртки матерчатый треугольник и ремешок с металлической биркой и протянул их мне. На кусочке алюминия были выбиты какие-то цифры. Цыган выкрикнул что-то бессвязное.
Я обернулся к Иштвану, ожидая перевода. Тот пожал плечами и сделал пальцем жест возле виска мол у него "не все дома".
Цыган подобрал скрипку и, не оглядываясь на нас, пошел в лес, припадая на ногу и бормоча что-то. Мы молча смотрели ему вслед.
Вот он подошел к каменному распятию, стоящему на краю поляны. Оно было облупленное и исхлестанное дождем. Нелепо торчала проржавленная жесть ореола вокруг головы Христа. Цыган остановился перед распятием – и вдруг что было силы ударил по нему скрипкой. Треск дерева, оборвавшийся звон струн… Будто простонала скрипка…
Цыган постоял еще немного, потом резким взмахом отбросил смычок и побрел дальше. Вскоре лес поглотил его…
Один из венгров быстро заговорил. Иштван перевел его слова:
– Вот какое дело, капитан. Этого цыгана зовут Чорба Янош. Его даже в Будапешт приглашали играть на скрипке. Немцы увезли его с семьей в концлагерь. Куда-то в Австрию. Вместе со всеми нашими цыганами. Их сжигали в печах, а Чорба… Его заставили каждую партию провожать со скрипкой к печам… Вот оно как…
Я закурил и покосился на немцев. Они все еще стояли по стойке "смирно". Тот, на которого набросился Чорба, равнодушно жевал сухарь.