Из берлоги шел неприятный запах. Тикшай отвернул лицо в сторону, подумал: "Как Матвея Ивановича не тошнит?.." Вслух сказал о другом:
- Погода, смотрю, портится…
- Погода погодой, да нам медведя всё равно надо взять, - не выдержал и Промза, который до сих пор, сопя, помалкивал. И зло выругался о незнакомом стрельце: - Он что, в руки ни разу не брал топор - до обеда будет одну жердь рубить?..
Мушкеты держали перед собой, дула смотрели прямо в дыру логова.
- Ики-ики, ики-ики! - закричала над головами откуда-то появившаяся птица.
- И коршун нас увидел, - засмеялся Тикшай. - Мясо почуял.
Топор замолчал. Стрелец сейчас принесет жердь, и они медведя поднимут. Думая об этом, Тикшай поднял голову и…
Из-под кучи такой рев раздался - словно небо ударилось о землю. Из берлоги высунулась с доброе решето медвежья морда. Взлохмаченная голова, во всю ширь разинутая пасть с торчавшими клыками. Матвей Иванович нажал курок мушкета - тот не выстрелил, дал осечку. Тогда он во весь голос заорал:
- Что стоишь, стре-ляй!..
Сам дрожащими руками стал заталкивать в мушкет новый патрон.
Тикшай застывшим столбом стоял перед медведем, словно не понимая, что кричал воевода. Наконец опомнился, нажал на курок, из дула вылетел столб огня. Медведь, завертевшись на одном месте, грозно заревел и повалился на собачку, которая кинулась к нему, видать, хотела защитить своих хозяев.
Тикшай не удержался от удара мушкета в плечо, также рухнул в снег. Мягче пуха он был, этот белый нетронутый снег. Такими бывают лишь перины боярынь…
* * *
Первая размолвка Патриарха с Государем произошла от той вести, которую ему передал Епифаний Славенецкий. Весть же иерея была такова: Семен Лукич Сабуров, царицын окольничий, научил свою собачку изображать Патриарха, как он крестится. Произошло бы это скрытно - Никон бы плюнул, да князь, говорят, свою псину при людях заставлял эту пакость проделывать. Так, мол, наш Патриарх Богу честь отдает. Увидел это Епифаний своими глазами - и сразу же в Новый Иерусалим, где в последние месяцы Никон находился. Тот, рассвирепев, оставил строительство и помчался к Государю.
- Что, Семен Лукич с ума сошел? - от услышанного остолбенел Алексей Михайлович. - Я таких псов ему покажу - на карачках передо мной будет ползать. Завтра же, святейший, расскажу тебе, как накажу его!
День проходит, четвертый… Ни слуха от царя, ни духа… Никон даже на берег Истры не поехал, всё ждал. Затем передали ему, что царь на коломенских лугах на перепелов охотится.
Свои люди в ухо Никона и раньше шептали: мол, Алексей Михайлович давно на него держит зуб. А за что - неизвестно. Патриарх и сам видел, что за последние два года Романов встречал его холодно, даже против него порой шел. Это Никон отчетливо понял, когда на строительство Нового Иерусалима тот ему денег не выделил. Пришлось самому прийти к царю. Тот, как и прежде, выслушал его с хмурым лицом и сказал:
- Война идет, владыка ("святейшим" его не назвал), стрельцов нечем кормить, а ты для собственного удовольствия монастырь поднимаешь.
- В твой карман я, Государь, руку не сую, - в ответ сказал он. - Я прошу лишь десятую долю того, что отдал Стрелецкому приказу из церковной казны.
- Деньги не у меня хранятся, а в приказах. Иди там проси, возможно, сколь-нибудь выделят, - скривив губы, бросил царь.
Пришлось из монастырского сундука последние рубли вынуть - стройку Нового Иерусалима на полпути не остановишь.
Никон ночами искал причины разлада с Романовым и, не находя их, всё думал, как выйти из создавшегося положения. Почему его, святого Патриарха, окольничий так позорит? Что он, ниже его? Затем, того и жди, ещё больше будет насмехаться. Хва-тит! Вначале Аввакума с Морозовой на него, как псов, натравили, а теперь вот в боярских теремах смеются. И Никон задумался.
К вечерне на третий день Пасхи звонил Иван-колокол Успенского собора. Тревожно и долго. Словно призывал на пожар. В собор со своими домочадцами поспешил и Алексей Михайлович. Словно сердцем чувствовал: не к добру всё это… Откуда радость придет, если он со святейшим раздружился. Такие беды бывали лишь при Иване Грозном.
В собор, как всегда, Никон зашел через боковую потаенную дверь. На нем праздничная красная риза, на голове - белый клобук. Собравшиеся бояре его поклонами встретили. В столице его любили, как когда-то любили митрополитов Петра и Филиппа, которые теперь святые и вечным покоем спят в этом же храме. Перед простыми людьми Патриарх держался скромно, не кичась, а вот перед боярами свою гордыню показывал. На Москве он был, пожалуй, единственным архипастырем, который в чужой карман не заглядывал и в то же время нищим раздавал милостыни. В монастырях и церквях он открыл столовые, где кормили бесплатно всех обездоленных. Его имя тепло вспоминали почти в каждом тереме, по всей стране произносилось гордо: "Ни-кон!".
Началась служба. Присутствующие заметили: лицо Патриарха почему-то было белым-белым, под глазами стояла синева. Не заболел ли? Когда священник, читающий проповеди, дошел до того места в Евангелии, которое начиналось: "Послушайте Меня, Отца небесного, Духа и Сына, наставленье", Никон встал перед амвоном и начал говорить о том, как "непристойно лгать на служителей алтаря". Каждым своим словом выбрасывал по пуду обвинений. Затем вспомнил и имя Сабурова. Прямо в глаза ему сказал, мол, государев окольничий, потерявший всякий стыд, всю русскую церковь опоганил, заставляя свою собаку креститься. Под конец проклял боярина при всем честном народе. Вышел Славенецкий и, взяв Сабурова за ворот золотом расшитого камзола, вывел его из собора.
От услышанного Мария Ильинична упала в обморок. Поднялся переполох… Всем уже было не до молитв.
Никон торжествовал. Он показал всем, что над Патриархом и верой не стоит измываться, это большой грех.
Анафему, произнесенную в Успенском соборе, встретили по-разному. Многие соглашались с Патриархом, но были и такие, кто осуждал его. Без архиерейского суда, мол, в это дело не надо было лезть.
В царском дворце Никона защищала одна лишь Татьяна Михайловна. Теперь царевна вновь жила с братом. Дом, пристроенный к Алексеевскому монастырю, ей надоел. Здесь хоть сноха Мария Ильинична командовала, да всё равно она не бедная приживалка. Кроме того, Алексей Михайлович дорожил ее мнением, любил больше всех из сестер. Вот и сейчас она, встретив брата Государя, не боясь, сказала:
- Святому владыке, видимо, надо было по-иному поступить. Да и дядюшка уж очень кичлив. Патриарха не почитать - куда уж больше греха на себя взять. А коли ещё в Константинополе узнают, как мы Патриарха почитаем, всю страну проклянут.
Алексей Михайлович был согласен с сестрой, но как с боярами быть? Те словно лесные клещи: вопьются в тело - не вытащишь. Хитрово и в это утро шушукал ему в ухо: "Ты, Государь, Никона не защищай, он и тебя на Соборе проклянет. Уж больно крут он и непокладист. Хватит, долго держал государевы вожжи, теперь их в свои руки бери. Не возьмешь, и тебя под себя подомнет, вот посмотришь…"
Вспомнив об этом после ухода царевны, Алексей Михайлович задумался. "В цари лезет? Тот, кого на патриарший трон сам посадил? И бояр не спрашивая, без их согласия. Вот этому не бывать!" - Государь в угол, словно там кто-то стоял, показал кукиш.