* * *
Русь, Россия-матушка! Велики ее просторы, богаты леса и реки, многолюдны города и веси, длинны дороги, ведущие к самому ее сердцу - к Москве. День-деньской через Покровские, Никитские, Арбатские ворота въезжали в столицу возы с добром. А потом по сотням ее улиц и улочек рассеивались бесследно: что-то оседало в погребах боярских хором или в княжеских теремах, что-то пополняло московские базары или необъятные подвалы церквей и монастырей. В Кремль больше верховых прибывало - гонцов и послов со всех сторон света. Все дороги заканчивались именно здесь, за крепостными стенами из красного кирпича. Каждого прибывшего здесь ожидал суд царский: одних наградят, других воли лишат… Немилость царская темнее осенней ночи, не всегда светлым рассветом кончается.
Веселее всего на московских базарах. Там кого только и чего только не увидишь! И греки торгуют, и крымские татары, и жители Севера - поморы. Немцы - пивом, новгородские мастерицы - кружевами, хорезмские купцы - халвою да изюмом. А вот рязанские крестьяне семечками щелкают да покрикивают наперебой:
- Шерсть битая! Шерсть чесаная!
А рядом пензяки сурской стерлядью торгуют, зазывая покупателей разными шутками-прибаутками.
Богата Москва и мастеровым людом. Прямо посреди базара подковы гнут, серьги и кольца мастерят, бусы нанизывают. Подходи, народ, если деньги имеются!..
Однако на шумном базаре не только богатство и изобилие, но и крайнюю нужду увидишь. Здесь целыми днями в поисках хлебного куска толкутся нищие, калеки и юродивые. У ворот уже они встречают входящих, хватают за полу кафтана и клянчат:
- Подай копеечку, мил человек!
- Христа ради, помоги малютке!..
В каждом углу сидят или лежат слепые, увечные, в лохмотьях и парше, ловят, как собаки, брошеный кусок, изводят душу жалобными причитаниями, благодарят и проклинают именем Христа. А что им, горемыкам, остается? Сами они уже ничто и никто, выкинуты из жизни и изменить это положение вещей уже не могут.
Те, кто способен ещё на протест против притеснений хозяина-барина, против царской немилости и божьей несправедливости, бегут подальше от Москвы с ее базарами и тайными приказами, от царя с его стрельцами, от боярских кнутов и церковных поборов. Благо, Россия богата лесами густыми, есть где спрятаться, срубить дом, начать жизнь на новом месте. Уход стал исконно русской традицией.
В дикой тайге расчищали поляну, сеяли рожь, просо, охотились на диких зверей. Развлекали себя песнями и сказками, верили в домового и лешего.
Так было всегда. И вот в непроходимых дебрях появились другие изгои. Они строили скиты, молились двумя перстами и называли себя староверами. Проклинали Патриарха, не верили и царю, говоря: "Только те спасутся, кто убежит от лап антихриста".
Посланные царем отряды стрельцов охотились на беглых, возвращали хозяевам холопов, жгли и разоряли скиты. Но чаще, чтобы не попасть в руки царских палачей, поборники старой веры сами сжигали себя. "Только бы не служить бесу Никону!" - кричали они из огня. Горели целые скиты, и стар, и млад.
Пламя этих пожаров отражалось в водах великой Волги и быстрого Дона. Вольный народ на их берегах давно жил по указам царя-батюшки и тосковал по своей потерянной свободе. Здесь испокон веку верили не в домовых и леших, а в остро наточенные сабли и быстроногих скакунов, которые спасут от любой беды.
Русская земля, отмеренная лаптями и сохой, политая потом, кровью и слезами, ещё спала, как могучий великан, способный на великие дела. И кто разбудить ее должен, и когда? Вдруг рано потревожат, и встанет она, как матерый медведь из берлоги, дикий и злой, кинется на неосторожного смельчака, подомнет под себя…
* * *
Однажды, вернувшись со стрельбища, Стрешнев спросил У Инжеватова:
- На медведя со мной пойдешь?
Тикшай смотрел на него с недоумением: ну какой из него охотник? Медведя видел лишь раз - по пути в Смоленск, да и тогда, когда хозяина леса скрыли густые деревья.
А как отказать Матвею Ивановичу, своему покровителю, другу и большому начальнику?
- Когда выходим? - набрал Тикшай в грудь побольше воздуху.
- Завтра. Утром зайду за тобой в казарму.
Выехали ещё затемно. В легких санях Тикшая ждали трое: сам Матвей Иванович, Промза и незнакомый молодой стрелец.
Правил сам воевода. Пока ехали по Москве, Матвей Иванович молчал, пряча лицо в высокий воротник тулупа. Когда дорога после Савинного монастыря в лес свернула, он спросил Тикшая:
- Откуда слышал, что царь в Никона свои зубы вонзил?
- Вчера в Стрелецком приказе князь Милославский вслух сказывал: мы, говорит, вместе с Государем съедим Патриарха со всеми потрохами. Пусть, дескать, свой грязный нос не сует в дела государевы…
- Нашелся белоликий боярин, - ухмыльнулся Стрешнев и начал рассказывать, как на днях Милославский учил их "стрелецкому делу". На улицу приказал вынести мушкет, давай из него палить по сорокам. "Вон, посмотрите, одну уже прилепил", - хвалился он и привел стрельцов под дерево. А тут с макушки березы храбрая птица на его шапку нагадила. Один смех!
Тикшай не столько своего командира слушал, сколько думал о своей судьбе. Днем они с Промзой Кремль сторожат, ночью мерзнут в казарме. "Осчастливила" их жизнь… Не обрадовала его и встреча с боярыней Морозовой. А встретились они так. Однажды он стоял на посту у Спасских ворот, пропускал в Кремль бояр. Государь крестины собрал - царица родила ему сынка, как тут гостей не пригласить. Вначале кибитку Якова Кудентовича Черкасского пропустили, затем - Никиты Ивановича Романова. На всю страну известные вельможи, да и их пришлось остановить. Стрельцам строго-настрого было приказано: каждого входящего в Кремль надо досмотреть. Ну, Тикшай остановил медвежьим пологом затянутую кибитку на полозьях - там сидел не сам Борис Иванович, правая царская рука, а Федосья Прокопьевна, его невестка. "Это ты, Тикшай-Тихон?" - от неожиданной встречи вскрикнула боярыня. И уже хотела выйти. Но Тикшай ей: "Ошиблась, боярыня, не за того меня приняла!" - хлопнув дверью, сразу в сторону отошел. Когда кони, зацокав копытами по булыжнику, заспешили через ворота, Тикшай посмотрел вслед. В заднее окно кибитки он увидел пристальный взгляд Федосьи Прокопьевны. Шесть лет прошло - не забыла его, узнала. После ухода на войну Тикшай в Приречье ни разу не был. Незачем. Дед Леонтий, морозовский кучер, давно в могиле, да и боярыня, видимо, после него десятки "женихов" сменила. Они, женки стариков-бояр, любят играть с молодыми парнями. Хватит, однажды он уже попадал в руки князя Львова. Слышал он, и Алексей Иванович давно на погосте.
Княгиня Мария Кузьминична теперь вольная, безмужняя. На днях на крыльце Казанского собора Тикшай видел ее - грузная, с двумя подбородками, от удушья еле дышит. С Богом ее… От невеселых дум Инжеватов даже и не заметил, как выехали на широкую поляну. Солнце уже поднялось, рассеяло утренний туманец. На лесном просторе белый снег резал глаза.
- Где берлога? - обратился Стрешнев к незнакомому Тикшаю стрельцу, который вытаскивал из саней широкие самодельные лыжи.
- Вон под тем деревом, - парень показал на сосну, стоявшую у крутого обнаженного оврага.
Стрешнев привязал лошадь к низенькой березке, перед ней бросил охапку сена и вытащил из саней два мушкета. Один отдал Тикшаю, а второй сам взял.
Посмотрел через дуло - оно сверкало белым кольцом. Очень хорошо ружье вычищено. Сунул в него пахнувший селитрой патрон, поднял мушкет на плечи и, скрипя лыжами, двинулся первым. Парни еле поспевали за ним. Снег скрипел как сухой песок, около них, лая, бежала собачка - кренделем хвост.
Подъехав к сосне, сразу же увидели бугорок - снегом запорошенную кучу хвороста.
Заметив поднимающийся из-под снега парок, Матвей Иванович сразу же дернул курок. Глазами вцепился в бугорок, насторожился.
Почуяв запах зверя, собачка попятилась, начала лапами рыть снег. Хвост ее дрожал, шерсть на загривке поднялась.
- Что, испугалась, лопоухая? - Стрешнев, видать, так успокаивал не столько собачку, сколько себя. - У-у-уходи отсюда! - сам шага два сделал вперед и окаменело остановился.
С макушки сосны упал комок снега. Воевода, вздрогнув, снова отступил. Сердце его так стучало - словно версту пробежал.
Берлога величиной с добрый погреб. Снег на ее склонах затвердел плотным настом, над отверстием плыл легкий сизый туманец.
Собачка ещё хлеще залаяла, не остановить ее.
- Откуда такую бестолковую нашел? - Матвей Иванович зло посмотрел на стрельца.
- Молода она, охоте ещё не обучена, - ответил тот спокойно, словно на крыльце своего дома стоял, а не у медвежьей берлоги.
"Зря он время тянет, так и нас подставит", - тревожно защемило в груди у Тикшая. На косолапого он не ходил, поэтому неизвестность мучала его. Он не знал, что ему следует делать.
- Мишка безмятежно спит! - бросил стрелец. - Может, жердью его разбудим?..
- А что, неплохая мысль, - похвалил парня Стрешнев. Дрожь, бравшая его недавно, понемногу отошла, и теперь он чувствовал, как похолодели его голые пальцы, державшие мушкет.
Стрелец ушел за топором к саням, там же и жердь стал вырубать.
С макушки дерева снова упал снег. "К бурану это", - подумал Тикшай и почему-то снова вспомнил о Морозовой, увидел перед собой ее черные глаза. Теперь в своем тереме, может быть, и она думает о недавней их встрече. Эту понравившуюся ему думу сменила другая, сухой горечью наполнив сердце: "Наверняка, с другим уже играет…".
Услышав стук топора, собачка вновь залилась лаем.
- Что вы там за моей спиной приуныли? Ближе подойдите, не съем я вас, - усмехаясь, посмотрел Стрешнев на Тикшая и Промзу.
Те нехотя подошли ближе.