Е. Хамар - Дабанов Проделки на Кавказе стр 55.

В зале все суетились. Музыка играла. Все воображали, по крайней мере, что веселятся. Была третья французская кадриль. Николаша и Китхен танцевали вместе. Толпа зрителей разбирала красоту и ловкость приезжих дам; или смеялась над ужимками туземок и над одеждой жен и до­черей офицеров местного гарнизона, старавшихся выказы­вать себя и свое тряпье, в той мысли, что подражают сов­ременной моде. Фон Альтер долго смотрел на танцующие пары, наконец, ему надоело, и он, взяв в трактире трубку, отправился курить в сад. Долго ходил он без цели, вслуши­ваясь в звуки оркестра. Музыка умолкла. Полковник сел на скамью в гуще леса, откуда, никем не замечаемый, мог видеть все происходившее кругом. Он увидел Александра, задумчиво и одиноко бродившего в темной части аллеи; увидел много молодых дам, порхавших мимо и скрывавших­ся в темноте. Вдруг он вскакивает с места... Это она! Кит­хен мелькнула перед его взором. Она беспокойно озира­лась кругом, как дикая серна, чующая охотника. Но куда девалась она? Ее не видно. Фон Альтер, обратив все вни­мание в слух, подкрадывается по тропе в самую гущу леса; сердце его сильно бьется; ему страшно убедиться в том, что душа подозревает. Но во что бы то ни стало он хочет все узнать. Он не видит, куда идет, беспрерывно спотыка­ется, задевает за сучья дерев. Инстинкт указывает ему до­рогу. Вдруг... слышен поцелуй и шепот разговора. Он вслу­шивается, голос произносит:

- Милый друг!.. Ужасно... целый день быть вместе... и как будто не видеть друг друга... как я люблю тебя!..

Затем еще поцелуй, и опять шепот. Фон Альтер не вни­мает более словам, он приближается как можно тише; до­шел... перед ним двое; темнота мешает различать лица, но это женщина и перед ней мужчина; она говорит:

- Помни... я всем жертвую, чтобы тебя прижать к сердцу, тебя поцеловать...

В эту минуту послышался удар и треск сломавшегося чубука. Фон Альтер говорил молодому любовнику:

- Если вы желаете знать, кто вас ударил, милостивый государь, имею честь уведомить, что я полковник такой-то.

Потом, уходя в досаде, он ворчал про себя: "Какая бе­да! Изломал чубук! С меня сдерут за это рубля три се­ребром! Впрочем, нужды нет, из обломков сделаю два маленьких дорожных чубука".

Напрасно Николаша уговаривал Китхен войти в залу. Она непременно хотела идти домой. Вся трепеща, она пла­кала и озиралась кругом, воображая, будто видит кого-то, будто слышит шаги, приближающиеся опять; между тем никого не было. Николаша тщетно представлял ей, что, не возвратясь к танцам, она утвердит подозрение мужа, ко­торый теперь может только подозревать, не будучи ни в чем уверен. В темноте он не мог различить, кто были любов­ники. Но госпожа фон Альтер не хотела ничего слушать, перешла речку по набросанным каменьям, оступилась, за­мочила ноги и в сильном, душевном волнении пришла до­мой. Николаша, сделав пребольшой крюк по саду, вошел совсем с другой стороны в залу, где начиналась кадриль. Тут, не теряя времени, он подхватил даму и, как будто ни в чем не бывало, уже стоял в кадрили, когда вошел пол­ковник фон Альтер. Один младший Пустогородов мог за­метить, как старый немец, с сильным беспокойством, искал глазами кого-то среди танцевавших и сидевших дам. Осмот­рев всех, немец вышел и не возвращался более на бал, но когда мазурка кончилась и стали садиться за ужин, фон Альтер очутился против Николаши.

- Что вашего брата не видно, Николай Петрович?- спросил он.

- Не знаю! Верно ушел к отцу, он не любит балов, не танцует, в карты не играет... не мудрено, что ему скучно,- отвечал Николаша.

Ужинающие спрашивали вина, друг друга потчевали; фон Альтер и Николаша нимало не отставали от прочих. На­чали перебирать красавиц, бывших на бале, оценивать их черты, уборы, стан и движения: кто хвалил одну и смеялся над другой; кто повторял остроумные слова такой-то и рас­сказывал нелепости, слышанные от другой; смеялись над глупыми выходками, над двусмысленными выражениями; словом, шум за столом был велик. Фон Альтер рассуждал с Николашею о ревности: супруг оправдывал это чувство. Пустогородов доказывал его ничтожность и находил, что умный человек должен быть выше ревности, которая, вкравшись в сердце, унижает его перед самим собою и дру­гими. Соседи двух собеседников вскоре вмешались в раз­говор, сделавшийся общим.

- Я враг поединков,-говорил полковник,-но всегда оправдаю его, когда он внушен справедливою ревностью: только в таком случае уж должно драться насмерть, что­бы один из соперников не ходил по одной и той же земле с другим.

- А ответственность вы ни во что не ставите?-спросил Николаша.

- Что за ответственность!- возразил фон Альтер с жа­ром.- Когда ревность справедлива, тогда все потеряно... остальным нечего дорожить.

- Нет, я не согласен с вами!-сказал Николаша.- В верности женской я не полагаю еще всего; когда женщины мне изменяли, я им платил тем же: выгода была с моей стороны.

- .Вы так судите, потому что еще молоды, не бывали истинно привязаны к женщине; но поживите, иначе заго­ворите. Я перешел ваши года; спросите, вам скажут, что фон Альтер не терял времени, торопился жить: и точно я был Геркулес; но и я, батюшка, истощился!.. Все мне на­доело. Точно так же будет и с вами, если у вас достанет сил дожить до моих лет.

- Смотрите, полковник, я могу передать ваши слова Катерине Антоновне... ей не будет приятно, что муж сам сознается в своей старости,- сказал, смеясь, Николаша.

- Не говорите мне о бедной Китхен! Я сделал вели­чайшую глупость, что женился на ней; погубил ее молодость, но не столько виноват я, сколько ее отец. Он требовал этой свадьбы, думая упрочить ею навсегда долголетнюю нашу дружбу.- Тут фон Альтер посмотрел на часы и приба­вил:-Однако пора идти домой, завтра мне надо ехать.

- Куда?-спросил Николаша с удивлением,-вы, ка­жется, располагали пробыть здесь несколько времени?

- Я должен ехать в Грузию... вечером получил туда поручение,- отвечал полковник, уходя.

На следующее утро семейство Пустогородовых под пред­седательством Прасковьи Петровны сидело за чайным сто­лом: одно место было пусто; Китхен еще не выходила из своей комнаты: люди говорили, что она почивает.

Доложили о полковнике фон Альтере. Его велено было просить.

- Извините, Прасковья Петровна, что посещаю вас так рано,-сказал полковник,-но я сейчас еду и пришел по­благодарить вас за ласки к моей Китхен. Прошу вас про­должать ваши милости и назидательные наставления.

- Куда же вы отправляетесь?

-С поручением в Грузию, только не в Тифлис; а потому и не беру жены.

- Как это огорчит Катерину Антоновну! Человек, вели доложить ей, что полковник здесь.

Фон Альтер с притворным участием спросил Алексан­дра, почему он так рано оставил бал?

- Мне на бале делать нечего, а батюшка был один до­ма; я с ним провел вечер,- отвечал капитан.

Фон Альтер посмотрел на него недоверчиво.

- Катерина Антоновна не может выйти и просит пол­ковника к себе,- сказал официант.

Китхен сидела на кровати в своем ночном уборе, с гла­зами, распухшими от слез и бессонницы; щеки ее рдели; она вся трепетала. Чтобы, однако ж, скрыть сколько воз­можно свое расстройство, она не приказала поднимать цветных оконных штор. Фон Альтер вошел к ней, как будто ничего не бывало, и сказал:

- Я пришел с тобою проститься, Китхен! Сейчас по­лучил командировку по службе и должен ехать; несколько часов пробуду в Пятигорске, распоряжусь там и оставлю к тебе письмо, в котором обо всем уведомлю; теперь мне некогда/Притом и ты, и я, мы слишком расстроены, чтобы нынче говорить. Прощай.

Китхен, рыдая, встала на цыпочки, обвилась руками кругом шеи полковника и крепко-крепко обнимала его, утирая слезы о грудь мужа. Рыдания усиливались. Это бы­ло сознание вины, голос раскаяния, обет исправления, сле­зы многозначащие: но можно ли верить слезам виновной жены? Горе тому, кто поверит! Изо ста плачущих одна плачет чистосердечно, да и та, когда, ресницы высохли, за­бывает все - и горе и вину свою! Наш стоик поколебался, однако ж, на мгновение; слеза увлажнила его глаза, окру­женные морщинками опыта, трудов и времени; он вздох­нул и крепко прижал Китхен. Но тут он очнулся: чувства оскорбленного мужа, самолюбие старика опять пробуди­лись, и он, безжалостно и гордо, оторвался от объятий при­влекательного, нежного создания. Твердо сказал он роко­вое "прости" и вышел, оставляя несчастную Китхен почти без чувств от безотчетного страха. Она не постигала слов фон Альтера, не понимала его "прости". Она была не в со­стоянии рассудить, что человек, когда удаляется от объяс­нений, ничем не умолим, что нет надежды склонить его к миру.

Фон Альтер возвратился опять к Прасковье Петровне, простился со всеми с истинно немецким хладнокровием и, не показав ни малейшего волнения. Строгий наблюдатель, конечно, мог заметить особенную угрюмость во взгляде, когда он в знак прощания жал руку Александра; но и то бы­ло мимолетно. Полковник так чистосердечно, казалось, ска­зал ему:

- Вам, Александр Петрович, желаю счастия, даже та­кого, какого не могу более желать для себя!

Фон Альтер уехал. Китхен была неутешна; с жаром целовала она руки Прасковьи Петровны; готова была все ей высказать, но говорила только:

- Молю вас! Не покидайте меня!

Старуха ласково журила ее за слезы, хотя сознавалась, что, едва вышедши замуж, нельзя хладнокровно расставаться с мужем, который принужден беспрестанно покидать жену.

- Что ж делать!- повторяла она неутешной Китхен,-слезами не поможешь, надо быть рассудительнее. Милая Китхен, будь уверена во мне, как в матери!