Молотов сидел в кусту. Он вдруг почувствовал прикосновение к шее нежной, мягкой руки; он схватил руку и крепко сжал ее в своей большой руке… Леночка хохотала.
- Довольно прятаться… Давайте гулять… Хотите, я еще прочитаю стихи?
- Хочу.
- Пойдемте туда.
Они пошли к забору в тополевую аллею. Аллея разрослась густо, и солнце пробиралось между листьями на черную, прораставшую травой дорожку белыми пятнами. С боков дорожки кустами росла малина, сирень, жимолость, между ними огромная крапива и какая-то жирная трава поднималась от земли. Пела пенка, маленькая желтая птичка, бойкая и шаловливая на свободе и не могущая трех дней прожить в клетке: сейчас стоскуется, нахохлится и умрет. Еще меньшая птичка, гвоздок, порхала по кустам; московки, чижи, пухляки, зяблы - всевозможная мелочь лесная и садовая - надували свои горла и надавали разнообразные писки. Наверху стрижи визжат, воробей туда же путается со своим дрянным голосом… В самой глуши сада стоял дерновый диван, по бокам в черных плешах и с густой, сочной травой на средине. Над диваном полубеседка, оплетенная хмелем. Тысячи мелких звуков, производимых насекомыми, составляли аккомпанемент птичьему хору, какого не создаст ни один художник в мире. Сверчок барабанит, оса жужжит густо, кузнечик отколачивает металлические звуки, тонкой иглой вставил комар свой голос, а наверху с визгом несутся стрижи, а еще выше небо голубое, беспредельное, океан лазури и благодати божьей. Голосистый бабий крик слышен издалека. В воздухе аромат и песня.
- Сядемте, - сказала Леночка. - Ну, слушайте: "Кончен, кончен дальней путь, вижу край родимый". - Она долго читала стихи. Молотов не ее слушал, а другую песню, которая совершалась в природе.
- Хорошо? - спросила Леночка.
- Очень хорошо, - отвечал Молотов.
Леночка смолкла.
"Нет, вот что хорошо, - думал Молотов, - сидеть в такое время в беседке, оплетенной хмелем, да еще хорошо, когда тут же сидит какая-нибудь девушка: все одно, любит она вас или не любит, лишь бы кротко было выражение лица ее, лишь бы она не хохотала в это время и не сантиментальничала, а сидела бы молча и смирно".
Лицо Леночки было именно кроткое и спокойное. Она угомонилась и сидела теперь сложа руки, не шевелясь, забыла "стихи" и "ученость". Закутавшись в мантилью, она уселась так удобно и ловко, что ей жаль было потерять положение головы, рук, стана, пошевелить ногою, - приютилась, как котенок на солнце, как дитя, которое, положив головку на руку, долго о чем-то задумается.
. . . . .
Но вот в душе ее непременно промелькнуло что-нибудь…
Лоб ее наморщился, черные брови сошлись вместе, глаза посмотрели как-то нехорошо, и малиновые, как вишни, губки сжались, хорошенькое личико сделалось совсем нехорошо. Она отбросила мантилью, ее локтя сверкнули на солнце, и раскрылась красивая шейка.
- Пойдемте, Егор Иваныч, на реку.
- Пойдемте, - согласился Молотов, неохотно оставляя диван.
Они отправились на реку. Пришли.
- Нет, здесь страшно, всякий год тонут; пойдемте вон туда, на горку.
Пришли на горку.
- Нет, опять пойдемте в сад; я устала.
"Что это с нею?" - подумал Молотов.
Когда они пришли и уселись под хмелем, Леночка совсем переменилась: скучная такая, усталая, а в хорошенькие черненькие, как угольки, глазки, опущенные вниз, просто не смотрел бы: так там нехорошо, точно зависть оттуда выглядывает. Брови еще ближе сошлись; нижняя губка выдвинулась вперед. Смотрит Егор Иваныч и недоумевает. Вздохнула Леночка так глубоко, так серьезно. "Боже мои, что же это с нею?.. ай, как она постарела!" - Молотову стало жаль Леночки.
- Что за перемена с вами, Елена Ильинишна? - спросил он.
- Никакой перемены нет, - отвечала она.
- Бы такая печальная, - говорил Молотов с участием.
- Скучно мне.
- Чего же вам скучно?
- Не знаю, - ответила Леночка.
У ней стали навертываться слезы.
Егор Иваныч не знал, что делать. Ему неловко было видеть девушкины слезы, как-то совестно. Он боялся оскорбить ее нескромными вопросами.
- Отчего же? - спросил он с замешательством.
- Я думаю, оттого, что жизнь моя худая…
Молотов посмотрел с удивлением на эту бойкую, розовую, кисейную девушку.
- И живешь здесь!.. ну что здесь?.. особенно зимой… снегом занесет… волки воют… никого нету… одна маменька… Какое это житье?
- Зачем же летом зиму вспоминать, Елена Ильинишна?
- Ах, Егор Иваныч, как иногда невесело бывает!.. отчего это?
Молотов думал: "Ну, что я скажу?.. чего ей?.. право, какая она!"
- Я думаю, оттого, что так я росла… Что я видела? Ничего не видела… Хоть бы брат был у меня хороший… Сестра замужем и уехала…
- Ведь у вас есть брат? - спросил Молотов.
- Бог с ним, с этим братом… Отчего это братья не любят сестер своих? И другие подруги тоже жалуются.
- А вас брат не любил?
- Нет… Мы, бывало, у него не говорим, а дребезжим все… Всегда, бывало, с насмешкой, все назло… Маленькие росли, только и помню, что бил, да ломал все, да ябедничал, а отец был такой угрюмый, строгий, всегда за старших… Что-нибудь сделает худое, да на меня же и нажалуется… Прозвищ всяких надавал… Не мог азбуки выучить без колотушек… Теперь ему же маменька посылает деньги; разве это хорошо?.. Мужчина должен сам деньги доставать, а сестрам где взять?
Леночка помолчала.
- Была одна знакомая, - продолжала она, - стала учить по-французски, так братец же отбил охоту, коверкает нарочно слова, и сестрица тоже хохочет. Ну, вот и житье!.. А строгость какая!.. всем воля, всем праздник, лишь мы никуда… У папеньки и не заикайся выехать куда-нибудь… и на маменьку прикрикнет… как можно, в самом деле?.. Разве так получают образование?.. Все сама… потихоньку и манерам выучилась, и танцевать, и моду перенимать…
- У вашего отца, я слышал, было большое состояние?
- Давно прожили, я еще маленькая была… Тогда папенька стал богу все молиться… Станет какую-нибудь спасительную книгу читать, наставления делать, а потом бранить нас… просто тоска!.. Что мне богу молиться? я гулять хотела!.. Чем я хуже других?.. Говорят, Таня Песоцкая и умная, и хорошая, и все, - ничего нет хорошего, а вот одевается хорошо, потому что богата…
"Что же это за Леночка? - размышлял с недоумением Молотов. - Сначала я думал, что она хорошенькая, наивная, бойкая провинциалка, которой ничего не стоит назначить свидание с мужчиной, которое, разумеется, ни к чему не поведет, говорить разную наивную дребедень, играть в прятки, словом: делать тысячу детских шалостей. А теперь? Ее одолевает скука жизни, ей не сойтись с подругами, ей хотелось бы… хоть брата хорошего… Кстати, сколько ей лет?" Молотов не мог определить года Леночки: "восьмнадцать ей или двадцать?"
Между тем Леночка продолжала жаловаться, и всего неожиданнее было, когда она перешла опять к брату и сказала:
- Ведь он хороший был… всем здесь девицам понравился… ловкий какой! смешил как!.. только как сестра ни любит брата, он не полюбит сестру.
Леночка замолчала.
- Что вам на это сказать? не поминайте старого - бог с ним… Можно еще поправить дело…
Леночка взглянула на него при этих словах.
- Читайте, учитесь, - продолжал Молотов и вдруг остановился, вспомнив, что юноши наши всегда предлагают это универсальное лекарство от всех дамских болезней.
- Я неспособная, - отвечала Леночка.
- Это неправда; вы так же способны, как и другие девицы.
- Знаете что, Егор Иваныч, одна цыганка мне предсказала, что я не буду счастлива… Ах, Егор Иваныч, как ее высекли тогда! и из деревни папенька велел выгнать ее. Я тогда еще маленькая была.
- Что ж, вы верите?
- Иногда и правда выходит. Та же цыганка предсказала, что моя сестра будет за офицером, - так и вышло.
- Но ведь ту же цыганку высекли, а она не могла это узнать…
- Да… - протяжно сказала Леночка, - а все же страшно. Зачем бы ей говорить, что вот бог тебе счастья не даст?
- Со злости.
- Ей не на что было сердиться.
- Этого нельзя знать, Елена Ильинишна.
- Ай, какая я странная! - вдруг сказала Леночка. - Зачем это я все говорила?.. Вы, Егор Иваныч, не будете смеяться?
- В ваших словах ничего не было смешного. Вы видели, как я вас слушал.
- Вам как будто удивительно было? Как я - не говорят девицы…