Он весь выдвинулся вперед. И тогда он увидел Лидию Алексеевну. Она поспешно впорхнула в комнату, вся нарядная, как вешний мотылек, беспокойно оглянулась на все двери и вдруг порывисто протянула обе руки Загорелову; тот поймал эти руки, прижал ее к себе, припал к ее губам и тотчас же точно отодвинул ее от себя. После этого они появились уже в комнате, где играли в карты, оба совершенно невинные, спокойные и ясные.
А Жмуркин чуть не повалился в кустарнике. Однако, он оправился и пошел вон из сада, уже не принимая более никаких предосторожностей.
Идя снова по берегу Студеной, он думал:
"Святая святых! Где же ты? В какую сторонушку упорхнула?"
- Наглая! - вдруг крикнул он, чувствуя спазму в горле. - Лживая! По-га-на-я!
Он повернул в усадьбу. Он пришел к себе во флигелек, зажег свечу, надел сверх пиджака ватную куртку и сел на кровать. Его томил приступ озноба. Затем, несколько согревшись, он присел к столу и достал свою записную книжечку, ту самую, где он вел свой дневник. Обмакнув перо в чернильницу, он четко вывел на чистой страничке: "14-ое июня".
Но тут его снова зазнобило и так сильно, что долго он не мог написать ни одной буквы.
На следующий день, утром, когда он пришел за приказаниями к Загорелову, тот спросил его:
- Что это с тобою, Лазарь: ты опять не в духе?
Он отвечал, замкнуто улыбаясь:
- Несчастье у меня случилось, Максим Сергеич.
- Какое?
- Святую святых вчера ночью спалило.
Загорелов улыбнулся.
- Какую это святую святых?
- Так уж это, секрет-с! - Жмуркин пожал плечами.
- Сувенир какой-нибудь от предмета сердца, что ли? - сказал Загорелов, расхохотавшись.
- Да почти что так-с, - отвечал Жмуркин и тоже засмеялся своим похожим на кашель смехом. А уже собираясь уходить, он внезапно сказал Загорелову:
- Я еще вот чем хочу обеспокоить вас, Максим Сергеич.
- Чем?
- А вот если я на этих днях попрошу у вас расчета, то есть окончательного, так уж вы будьте добры меня не задерживать.
- Вот это мило! С какой же это стати ты думаешь от меня уходить? Прожил у меня чуть не всю жизнь и вдруг? Зачем же это? Я тобой доволен, - говорил Загорелов в недоумении.
- И я доволен вами-с, Максим Сергеич! - Жмуркин почтительно изогнулся. - Но только дела такие у меня вышли. Чрезвычайной важности дела-с! Это, впрочем, не наверное-с. То есть, относительно моего ухода. Но если уж я расчет спрошу, будьте любезны не задерживать! Будьте любезны-с!
Выражение его лица было более почтительными, чем всегда.
IX
В этот день за обедом Загорелов смотрел необычайно веселым и оживленным. Дурное расположение духа, впрочем, мало было знакомо ему, но все же на этот раз его веселость казалась бьющей через край; он как бы предвкушал в своем воображении какое-то особенное лакомое блюдо, одно из тех, какие судьба преподносит даже и своим любимцам далеко не каждый день. И это-то обстоятельство и наполняло его весельем. Он со вкусом ел обед, со вкусом запивал его красным вином и весело говорил Перевертьеву: - Я крепко уверен, что пессимистическое нытье большинства современников обусловливается вовсе не тем, что они, видите ли, переросли жизнь и задыхаются в ней, как задыхаются высшие организмы в среде, где великолепно чувствует себя микроб. Совсем нет! Это одно только их утешение. Не переросли они жизнь, а недоросли до нее, и все их нытье выращено на почве несварения желудка и дряблости воли! Негодный фрукт на негодной почве! - Загорелов даже брезгливо фыркнул.
Суркова сказала:
- А Лермонтов? "И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг"… Следовательно, и Лермонтов - ничтожество?
Анна Павловна шепнула Глашеньке, кивая на мужа:
- О чем он? Иль у него живот болит? А у нас как раз грибы сегодня!
- У Лермонтова есть и другое стихотворение - сказал Загорелов, вытирая белоснежной салфеткой золотистые усы. - "И буду тверд душой, как ты, - как ты, мой друг железный!" И потом, гении - не в счет. Они может быть и воистину занесены к нам из других миров. По ошибке творящей силы, закупорившей их более возвышенные души в наши несовершенные с их точки зрения тела. А если это так, так нет ничего мудреного, что они болеют среди нас, как пальма, выращенная в Архангельской губернии. И, конечно же, их страдания возвышены, и я им верю всем сердцем, но все же нельзя не согласиться, что Архангельская-то губерния в этих страданиях совершенно ведь неповинна. И она в праве сказать пальме: "Ты прекрасна, мой друг; я это вижу, и я сама залюбовалась твоею ослепительной красотою. Но ты требуешь от меня того, чего у меня нет, ибо ты не можешь питаться так, как питается клюква. А потому ты умрешь. И твое божественное тело бросят в печь, чтоб согреть озябшие руки бродячего вогула". - Загорелов взял маленький стаканчик вина и залпом выпил его.
- Это жестоко по отношению к гениям - проговорила Суркова, останавливая на Загорелове свои горячие глаза.
- А со стороны гениев, - отвечал тот, - безрассудно требовать у Архангельской губернии африканского солнца! А все-таки я крепко убежден, - говорил он, уже вставая из-за обеда, - что пессимистическое нытье современников есть несварение желудка и дряблость воли. Что за птица наше земное счастье, и где зимуют сии раки - современник знает великолепно, но достать рака он - увы! - не умеет, ибо труслив, ленив и непредприимчив. А может быть, этот вкусный фрукт уже плохо переваривается его желудком. И вот, в силу-то этого являются все эти ахи и охи, недовольное брюзжание и кисляйничество!
После обеда Загорелов поспешно прошел в кабинет. Там он старательно умылся, надушил бородку и усы и переменил светлый пиджак на более темный. Затем он надел легкую спортсменскую фуражку и, взяв трость, вышел на двор. Прямо от крыльца он повернул к конторе.
- Верешимская мельница еще не готова? - спросил он Жмуркина, вызвав его на крыльцо.
- Никак нет. Еще не готова!
- А ты за ее постройкой поглядываешь?
- Как же-с. Со всем рвением.
Жмуркин улыбнулся. Он был бледен, и под его глазами чернели круги.
"А он недугом каким-нибудь болеет", - подумал Загорелов.
- У тебя печень не болит ли, Лазарь? - спросил он его. - Вид у тебя совсем больной. С доктором тебе надо посоветоваться. Да вот что, - добавил он затем как бы вскользь: - сейчас я прогуляться иду, так вот если я кому понадоблюсь, пусть меня все-таки не ищут, - я скоро обратно буду. Слышишь? Пусть не ищут!
- Хорошо-с.
Загорелов с беспечным видом вышел за ворота и сначала направился в лес; но едва только лесная опушка заслонила собою усадьбу, он повернул направо, спускаясь по скату, туда, где в глубоком разрезе между холмов стояла старая теплица.
Вскоре он подошел к ней, внимательно оглядываясь, не видит ли его кто. Но кругом не было не души; только столетние вязы стояли вокруг, как лесные старейшины, спустившиеся сюда в русло для какого-то совещания. В глубоком русле пахло глиной, сыростью и гниющим листом. Загорелов вставил ключ в замочную скважину, быстро отпер дверь и, шагнув внутрь, снова замкнул ее за собою.
- Я никак не думал, что ты уже здесь, - сказал он затем с улыбкой.
Лидия Алексеевна приподнялась к нему навстречу с тахты. Загорелов тоже двинулся к ней. Они сошлись и молча сомкнулись в долгом и крепком объятии.
- Ну, здравствуй! - сказал Загорелов, целуя ее руки и губы. - Я так скучал по тебе! - добавил он, снова обнимая ее и сажая на тахту. - Ух, я так рад!
Бережным движением он сбросил с нее серый плащ, закрывавший ее всю до самых пят. Она осталась в мягком домашнем капоте с четырехугольным вырезом вокруг шеи.
- Я тоже так скучала, так скучала! - сказала она, заглядывая в его лицо милыми глазами ребенка. Всей своей фигурой она походила на девушку.
Они говорили вполголоса, постоянно заглядывая друг другу в глаза, точно пытаясь налюбоваться на все время разлуки. Голос Загорелова, обыкновенно звонкий, звучал теперь нежнее, сделался более низким, более певучим.
- Я так боялась, когда шла сюда, - говорила между тем Лидия Алексеевна. - Даже когда ты отпирал дверь - боялась. А вдруг, думаю, не он?
- Кто же проникнет сюда, кроме нас? - сказал Загорелов, бережно пожимая ее руку. - Ведь ключи только у меня да у тебя.
Лидия Алексеевна теснее прижалась к его плечу.
- Я это знаю, - сказала она. - А все-таки страшно: вдруг кто узнает! Что будет тогда с нами? Меня запрут на ключ, - продолжала она, словно вся опечалившись, - а тебя… что будет с тобой?
Она покачала головой, с выражением внезапной боли на всем хорошеньком личике.
- Муж тебя не убьет, в этом я убеждена; он никогда не рискнет на это. Но ты помнишь Завалишинскую историю? - Она внезапно припала на грудь к Загорелову и расплакалась, всхлипнув всей грудью. Ее лицо стало совсем детским. - Что если и тебя также, - повторяла она сквозь слезы, - что если… Боже, как все это тяжко сознавать!
- Ну, полно, - стал утешать ее Загорелов, - никто никогда не узнает. Будь только осторожна. И никогда, никогда никто!
Он целовал ее руки, пытаясь заглянуть в ее глаза.
- Ну, полно, полно же! - шептал он.
Он хорошо знал Завалишинскую историю. Обманутый Завалишиным муж нанял за пятьдесят рублей протасовских крестьян; те изловили его на месте свидания и избили так жестоко, что через год он умер. И теперь, невольно припоминая все подробности этой истории, Загорелов думал:
"Надо быть осторожнее. Как можно осторожнее!"
- Ну, полно, полно, - шептал он успокоительно, низким грудным голосом, лаская плечи молодой женщины. - Будь осторожна, и тогда никто никогда не узнает! Я не так глуп, чтобы влететь так, как влетел Завалишин. Ну, успокойся! Ну, милая! Ну, радость!