Лидия Алексеевна приподняла заплаканное личико.
- Ну, я не буду больше, - говорила она, вытирая слезы и пытаясь улыбнуться. - Вот видишь, я уже перестала! - она стала ласкаться об его плечо, как кошка. - Я тебя люблю, - повторяла она, ласкаясь к нему, - я тебя люблю, и будь что будет. Но если кому-нибудь из нас суждено пострадать, так уж лучше пусть я! - Она снова едва сдержала слезы и грустно добавила: - А все-таки обманывать так противно.
- А что же нам делать? Что же делать? - сказал он с грустью на лице.
И он стал говорить.
Она ни в чем не виновата и страдать ей не для чего. Она должна убедить себя в этом раз навсегда. Ее выдали замуж насильно, против ее воли, неопытной девчонкой, убедив ее, что так все и всегда поступают, что так ведется чуть ли не от сотворения мира, что хорошей девушке даже зазорно выбирать сей самой жениха. И она послушалась стариков, согласилась и, проплакав всю ночь, поехала в церковь. А потом она встретилась с ним, и они полюбили друг друга. Так что же им делать теперь? Хлопотать о разводе? Но разве с ее мужем возможен даже разговор о таком деле? Ведь если он только заведет об этом речь, так это кончится для него вот именно Завалишинской историей. А ее замкнут на ключ. Так что же им, наконец, делать? Ведь они молоды. Ему двадцать восемь лет, а ей и всего-то девятнадцать. Так неужели же им разойтись, не изведав счастья любви? Загорелов говорил убежденно, нежно целуя ее руки. Она прильнула к нему, и вдруг отстранилась с выражением страха на побледневшем лице.
- Тсс! - шепнула она. - Вокруг кто-то ходит. Слышишь?
- Ну что же, - сказал Загорелов, - и пусть себе ходит. Дверь заперта, рамы окон замазаны крепко и гардины спущены. Пусть себе ходит, - повторил он, - он ничего не увидит. Говори только тише!
Близость женщины, казалось, совсем опьянила его, и ему было тяжко выпустить ее из рук хотя бы на минуту. Он сделал движение, чтобы снова привлечь ее к себе. Но она отстранилась, беспокойно шепча:
- Кто-то ходит. Слышишь, зашелестела трава?
Он жадно поймал ее руки, привлекая ее к себе с возбужденным лицом.
- Это ветер, - сказал он.
Но она все шептала, вздрагивая:
- Кто-то ходит, кто-то ходит вокруг! Пусти! Кто-то ходит!
И тогда он на цыпочках подошел кокну, осторожно отвернул уголок гардины и заглянул в звено. Так он обошел все окна.
- Никого, - сказал он. - Вокруг только лес да мы. Это шелестит ветер. - Он подошел к ней. - Никого, - повторил он, бледнея и с судорогой на губах. - Лес да мы, да ветер. Здравствуй! - добавил он вдруг шепотом.
Она рванулась к нему. Он обнял ее и приподнял, как былинку.
X
Вечером в первое же воскресенье после именин Быстрякова, столь памятных для Жмуркина, у Загореловых вновь собрались гости. Весь дом был ярко освещен. Гости остались ужинать, и в половине двенадцатого Флегонт уже отпускал сладкое. Он со вкусом уставлял на широком блюде фисташковое бланманже и говорил Фросе:
- Цвет-то какой? Аквамарин! Средиземное море это, а не пирожное! На Тя, Господи, уповахом, ловко соорудил, востроглазая! А это вот янтарь из того самого моря! - добавил он, тщательно раскладывая вокруг прозрачное желе, искусно налитое в апельсинные корки.
- Бараний бок с кашей остался, что ли, ужинать? - вдруг спросил он Фросю. - Ну, Быстряков, что ли? - пояснил он тотчас же, видя, что та не понимает вопроса.
- Остались.
- Так вот, когда ты вот это самое произведение ему подавать будешь, ты у него того - тихим манером вилку отбери. А то он вилкой ковыряться начнет и всю мне музыку испортит. Пусть лучше прямо из корочки схлебнет. Этим не подавится. Скажи, что повар Флегонт готовил! Фрося, - вдруг переменил он тон, - а ведь ты хорошенькая!
Фрося засмеялась.
- А вы старенькие!
- Ну, в пятьдесят лет какая же старость! В пятьдесят лет можно даже Шамиля в плен брать, а не только что с майским бутоном язык чесать. В пятьдесят лет не старость, - добавил он с усмешкой.
- Да и не молодость, - сказала Фрося лукаво.
Флегонт комично вздохнул.
- Да, оно, конечно, в пятьдесят лет кушанье, пожалуй, и того - пережаренное уж, а все же есть можно.
Он расхохотался и сделал движение, как бы желая поймать Фросю.
Та увернулась.
- Нет, уж ах оставьте! - сказала она капризно и с досадой. - Что это у вас за метода такая, в самом деле, каждый раз целоваться!
Флегонт снова засмеялся, покачивая головой и поглядывая на Фросю.
- Никак нет, - сказал он, - я тебя сейчас целовать не буду. Я тебя тогда целовать буду, когда ты в обе руки блюдо возьмешь. А сейчас нельзя! Сейчас ты меня правой рукой вот в это место толкнешь! Ну, бери, егоза, блюдо! Готово! - добавил он. - Бери, господа дожидаются.
- А вот и не возьму, - сказала Фрося капризно, принимая в то же время широкое блюдо, - что это в самом деле!
Когда она была уже на пороге, он догнал ее и обнял за талию.
- Ну, вот теперь получай! - сказал он. - Господам желе, а тебе безе. Сколько тебе: порцию, или две? Считай! Раз…
- Ей Богу, я сейчас блюдо брошу. Что за метода еще!
- Не бросишь, егоза. Два, три! Вот и все. А теперь ступай.
- А что, - говорил он ей вслед уже с порога, - разве не вкусно? И молодому так не суметь.
Он вошел в кухню, переоделся, сбросив поварские доспехи, и вышел на двор. Обогнув сад, он подошел к реке.
Там у тихих вод Студеной уже сидел Безутешный и Жмуркин. Между ними на земле был разостлан газетный лист, а на нем размещалась бутылка водки, три рюмки, толстый ломоть ситника и куски разрезанной воблы.
- Ты что долго не шел? - спросил повара Безутешный. - Мы тебя ждали, ждали… По две уж - не вытерпели - кувырнули!
Его громоздкая фигура темнела в полумраке косматым ворохом.
- Некогда было, - сказал Флегонт, - пирожное отпускал, а потом Фросю целовал. А ловко вы здесь устроились! - добавил он.
Жмуркин подумал: "И этот вот жить умеет".
- Ну-с, провиант готов, - проговорил Безутешный басом, налив все три рюмки.
- Я больше не буду, - отозвался Жмуркин хмуро.
Он приподнялся и пошел берегом, удаляясь.
- Что он какой? - спросил Флегонт Безутешного, кивая на удаляющуюся фигуру Жмуркина.
В тусклом сиянии ночи тот казался каким- то призраком, тенью человека.
- Задумывается он все о чем-то, - уныло проговорил Безутешный.
- Я вижу, что задумывается. Давно вижу, - согласился и Флегонт. - И как будто опять собирается куда-то. Только теперь не понять - куда. Не то в монастырь, а не то в острог!
Они снова выпили по рюмке.
- Ух, хорошо жить! - вздохнул Флегонт, ставя опорожненную рюмку на газетный лист.
- Чем хорошо-то? - угрюмо спросил Жмуркин, приближаясь и весь выдвигаясь из сумрака.
- Всем хорошо! - отвечал Флегонт. - Хорошо поработать в поте лица. Хорошо бланманже на славу состряпать. Хорошо хорошенькую поцеловать. Хорошо после трудов рюмочки три водки опрокинуть. Хорошо красоту Творца созерцать.
- "Ве-ру-ю в-о еди-на-го Бо…" - вдруг отрывисто запел он, ни с того ни с сего, хриповатым баритоном и также вдруг оборвал пение на полуслове. - Хорошо! - добавил он. - Налей-ка еще по рюмочке! Эка ночь-то какая! - воскликнул он. - Братцы-хватцы, достойны ли мы?
Вокруг в самом деле было хорошо. Лунная ночь неподвижно стояла над землею, словно застыв в благоговейном созерцании. Волнистые очертания холмов призрачно вырисовывались в лунном свете. Над лесною опушкой то и дело мигала белесоватая зарница, точно там за лесом кто-то беспокойно взмахивал белым покрывалом. И в этой тишине голоса разговаривающих звучали, как струны, кем-то в задумчивости перебираемые.
- Хорошо, - повторил Флегонт, и, кивая на белое пламя мигнувшей зарницы, он добавил: - Вон ангел Господень над лесом белыми крылами трепехчет. Чистую душу на разговор вызывает. Многое он в эту ночь чистой душе расскажет! "И-иже херу…" - снова внезапно запел он и так же внезапно оборвал пение. - Вижу тебя, светленький, вижу, - вдруг крикнул он мигнувшей зарнице, радостно, - но разговора с тобой недостоин! Ибо аз есмь - пес! Повар Флегонт!
Он стукнул себя в грудь кулаком и притих. Все помолчали.
В речке Студеной что-то забульбукало, точно там что-то просыпали в воду. Отдаленное рычанье мельницы прилетело, как гуденье шмеля.
- Это не ангел, а электричество, - наконец, сказал Жмуркин хмуро.
- По-твоему электричество, а по-моему Бог, - отвечал Флегонт.
- По-твоему все - Бог.
- По-моему все - Бог, - согласился дружелюбно Флегонт. - Все Бог и везде Бог! Бог в небе, Бог в земле, Бог и во мне.
Жмуркин ядовито усмехнулся.
- То-то ты с Богом-то в себе и качаешь рюмку за рюмкой.
- И качаю, - сказал Флегонт. - Это - слабость человеческая, и мне ее Господь-Бог простит. Простит, - повторил он с уверенностью. - Потому, позовет меня Господь-Бог на суд Свой праведный, и я перво-наперво в ноги Ему хлопнусь. "Чувствовал, дескать, красоту Твою, Жизнодавче, чувствовал всегда и везде! И наказание твое праведное, яко награду приемлю, ибо Ты еси истина и кротость!" И буду вопить я, аки бесноватый: "Слава Тебе! Слава Тебе! Слава Тебе!" - Флегонт возбужденно умолк.
- Ловко, Флегонт! - буркнул Безутешный.
- И что же, тебя в рай сейчас же после этого? - спросил Жмуркин безучастно.
Оп сидел в задумчивости, обхватив руками колена, бледный, не приподнимая глаз.