- Он самый. Прослышал Максим Сергеич, что Петр Павлыч в Париже в долги влопался и в деньгах нужду возымел. А именье у него шесть тысяч десятин было и заложено по тридцати рублей на десятину. Только пронюхал об этом Максим Сергеич, и, видимо, у него тотчас же в мозгах мечта эта самая всеми колесами завязла. Чтобы, то есть, вот это именье заполучить. И поженился он тут скоропостижно на Анне Павловне. А та постарше его годочков на шесть, и за ней по случаю этому прилагательного двадцать пять тысяч значилось. Ну-с, заполучил он денежки эти, свое именьишко вдруг заложил и пропал неведомо куда. Это мы так думали. А оказывается, он к Петру Павлычу уехал. В Париж. Вон куда! Приехал и стал его, конечно, оглаживать сахаром-медом оказывать очки втирать. "Продайте, дескать ваше именье!" - "Извольте. За сколько?" - "За тридцать тысяч!" Тот даже в амбицию. "Хотите, говорит, двести тысяч в доплату к банку?" А Максим Сергеич смеется. "Да я, говорит, то же самое вам предлагаю". - "Как то же самое?" - "Так то же самое. Продайте, говорит, мне ваше именье за тридцать тысяч. И эти денежки я вам единым моментом выкину. И сейчас же закладную совершим. То есть, как будто бы я именье мое у вас в ста семидесяти тысячах заложил. А через год я их вам уплатить обязуюсь. А не уплачу - именье ваше, а мои тридцать тысяч - фью-с, в гости уехали! Хотите, говорит?" А Петр Павлыч ему: "А кто же, говорит, мне составление закладной обеспечит? Илья пророк что ли?" - "Нет, говорит, не Илья пророк, а сорок мучеников". И показал ему тут Максим Сергеич на кресте своем благословение материнское, образочек серебряный. "Вот, говорит, они все обеспечат". И тут же добавил: "Ведь мы, говорит, тем же часом, не выходя, оба акта совершим. Как же я на попятный пойду? Да разве есть, говорит, на свете такая наглость?" И так понравилось это Петру Павловичу, что он руку ему тут же пожал. Согласился.
- Ужли он и после сорока мучеников его обдул? - спросил Флегонт.
- Вот то-то и есть, что нет! - весело воскликнул Жмуркин. - Зачем? С зайцами можно и по-заячьи! Приехал сюда Максим Сергеич с двумя актами в кармане и, понимаешь ли, в полгода четыре тысячи десятин восьми деревням по частям распродал. Через банк. И за это самое двести сорок тысяч чистаганчиком заполучил. Итого вышло ему за хлопоты две тысячи десятин с усадьбой, да сорок тысяч деньгами. Гениальный человек Максим Сергеич! - заключил Жмуркин.
Флегонт сказал:
- Да, это не телячьи мозги с изюмом!
IV
В этот же день после обеда Жмуркин сидел на берегу Студеной, боком к воде, и задумчиво глядел на цепи лесистых холмов, туда, где в солнечном свете резко вырисовывалась усадьба Быстрякова. А подле него, у самой воды, ходил взад и вперед Безутешный, брат Анны Павловны Загореловой, высокий, широкоплечий и сутулый. Он поглаживал свою короткую бороду, покрывавшую его одутловатые щеки и подбородок, как кудрявый мех, и говорил. Говорил он внушительным, но приятным басом, гудевшим, как стопудовый колокол.
- Загорелов говорит: "Стремись к личному счастью. Вот единственное назначение человека", - гудел он. - А я говорю: "Ни счастья ни несчастья нет, а есть только весьма условное представление о том и о другом. А посему все стремления - вздор. Будь хладнокровен и созерцай жизнь. Вот единственная удобная позиция для человека, не лишенного ума!"
Он замолчал. Жмуркин беспокойно шевельнулся.
- Да-с. Так вот каково мое суждение, - снова прогудел Безутешный, ярко выговаривая букву "о".
Жмуркин шевельнулся с тем же встревоженным видом и подумал:
"Придет сегодня Лидия Алексеевна, или не придет?"
Это место у реки он выбрал недаром.
Отсюда вся усадьба Быстрякова была как на ладони, а Жмуркину был необходим до зарезу вот именно такой наблюдательный пункт для следующих целей. Он знал, что у Загореловых собираются сегодня гости. Вероятно, придет и Лидия Алексеевна; и вот, когда она выйдет из ворот усадьбы, Жмуркин незаметно перехватит ее где-нибудь на дороге и будет наблюдать за нею. Может быть, ее встретит Загорелов где-нибудь в закоулке и якобы случайно, и эта встреча, может быть, что-нибудь поведает Жмуркину, разрешив так или этак его сомнения, мучительно томившие его. И вот он сидел и глядел на усадьбу, почти не слушая Безутешного. А тот прохаживался мимо него и говорил:
- Вот я целый час говорю с тобою, а сам вижу, что ты ни единому слову моему не веришь. И не думай, что ты не веришь мне только потому, что человек я без определенных занятий и пьяница. Совсем нет! Ты мне не веришь лишь потому, что люди никогда не верят истине. "Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман"!.. И потом разве ты не читал: "Пришел Иоанн, не ест, не пьет и говорят: в нем бес! Пришел Сын Человеческий"… Ну, и Ему тоже не поверили… Да-с, так вот почему ты мне не веришь!
Безутешный замолчал и заложил руки в карманы своего старенького пиджака из сурового полотна. Пиджак был короток, карманы приходились слишком уж высоко, и эта поза делала Безутешного еще более сутулым. Несколько минут он ходил молча. Жмуркин тоже молчал; задумчиво поглядывая на окрестности.
Вокруг было светло и ясно. Река Студеная сверкала на солнце, а здесь, на берегу, зноя совсем не чувствовалось. Хороший, солнечный день, казалось, не жег земли, а лишь нежно согревал ее, погружая в самое благодушное состояние. Ясные и нежные краски, разлитые повсюду, по всей окрестности, по полям, воде и небу, достоверно свидетельствовали вот именно об этом благодушии. Было очевидно, что здесь, среди этого света и этого тепла, вся окрестность чувствует себя хорошо, уютно и радостно, совершенно так же, как чувствует себя человек среди милых и добрых друзей.
Между небом и землей словно установились хорошие, дружеские отношения.
- А по-моему, - заговорил Безутешный снова, - по-моему, уж если решать вопрос, кому из нас верить: Загорелову иль мне, так проферанс мне отдать надо.
- Это почему же? - спросил его Жмуркин не без язвительности.
Безутешный сдвинул старенькую соломенную шляпу на левое ухо, защищаясь от солнца. Его длинные лохматые волосы шевельнулись от этого движения.
- А потому-с, - сказал он, сильно окая, - потому-с, что я сорок лет на свете живу и в эти сорок - двести годов успел прожить. Чем-чем только я не был! Я был богачом, - говорил он, прохаживаясь мимо Жмуркина. - Богачом, ибо целых тридцать пять тысяч, все от отца доставшееся, в один годочек ухлопал. Жил как богач: имел содержанку, рысаков, по четвертной на чай выбрасывал. Был и актером. Был "Чудом Африки" - диким кафром, именем "Соколиный Глаз". Стекло ел, керосин пил, и обо мне вот такими буквами на афишах печатали. Психопаток своих собственных имел. Красный атласный фрак носил. Аплодисменты бешеные слышал! И что же? И ничего! "И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем"… Д-а-а! Был я псаломщиком, - продолжал он снова, - был музыкальным настройщиком. Был "профессором здравомыслия" при купеческой дщери Митрофании Круполобовой. Дщерь эта круглая дура была и в восемнадцать лет папы и мамы сказать не умела. Так вот я ее за пять рублей в месяц здравомыслию обучал. И обучил! В четыре месяца четырем словам ее выучил, по пяти целковых за слово: папа, мама, мерси и бонжур. Все, что купеческой дщери нужно. А пятому слову она уже сама от меня выучилась бесплатно. Знаешь, какое это слово? Догадываешься? О-чи-щен-на-я! - произнес Безутешный членораздельно и рассмеялся. Смех у него был отрывистый, но гулкий, словно он смеялся в колодец.
- Да-с. Чего-чего только не пережито! - добавил он со вздохом. - Был я эпикурейцем, был стоиком, был и двуногой свиньей…
- А теперь кто же вы такой? - снова спросил Жмуркин насмешливо.
- А теперь я свободный наблюдатель жизни. Чиновник особых приключений при министерстве утаптыванья дорог. Хладнокровный созерцатель человеческих пакостей, Спиридон Безутешный. - Он ударил себя в грудь короткими и толстыми пальцами. - Не смейся, Жмуркин, ох, не смейся! Так вот кто я такой сейчас! - добавил он, - "Уж не жду от жизни ничего я", а на прошлое мне наплевать!
Жмуркин внезапно перестал смеяться и поспешно поднялся на ноги. Словно розовое вечернее облако мелькнуло в воротах Быстряковской усадьбы, и он сразу же сообразил, что это - зонт Лидии Алексеевны. Она идет к Загореловым, это было ясно. Жмуркин со всех ног бросился прочь от Безутешного, в жутком волнении, широко размахивая руками. Безутешный думал:
"Что это?! Оса, что ли, парня ужалила?"
- Жмуркин! - крикнул он ему вслед гудевшим, как колокол, голосом. - Жмуркин! Лазарь! Эй! - кричал он ему. - А Загорелову ты все-таки не верь и отроку сему не подражай! Ибо это про него сказано: "И ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься!" Слышишь, не подражай! - кричал он.
Но Жмуркин его не слышал; его тонкая фигура уже скрылась за кудрявыми кустами, цеплявшимися по скату холма.
- Чудны дела твоя, Господи! - проговорил Безутешный, усаживаясь на берегу, лицом к воде.
"А из него Загорелов номер второй растет! - подумал он о Жмуркине внезапно. - Загорелов двойной очистки!"
- Чудны дела твоя, Господи! - повторил он снова в задумчивости. - Все бегают, все суетятся, а удел всех - смерть. И ты, Студеная, умрешь, - сказал он реке, - и не останется в тебе ни единой капли, как в бутылке попавшей в руки пьяницы. И солнце потухнет. И воцарятся вокруг мрак и молчание. И бросят затем землю в новое горнило, как купец бросает негодную подкову. Для новой ковки, для новой суеты, для новой бестолочи. Охо-хо-хо-хо! Чудны дела твоя, Господи!