Я никогда из-за любви не выпивал ни одной чашкой чая меньше или больше обыкновенного; но есть люди, которые, как пьяница в кабак, готовы бежать на любовное свидание от постели умирающего отца, - люди, судьба и общественная деятельность которых иногда всецело зависят от благосклонности или равнодушия женщины. Такому человеку нельзя много доверять: он - раб своей страсти и не может противостоять ее искушениям, как пьяница не может воздержаться, чтобы не пропить рубль, который доверили ему разменять. Таким человеком был Володя Шрам. Влюбившись в Софью Васильевну, как настоящий герой какого-нибудь допотопного романа, он бросил даже свое участие в благородных спектаклях в пользу бедных студентов и просиживал по целым дням, не в состоянии будучи оторвать глаз от любимого предмета. Он был искренне жалок в своем беспомощном горе, и никто даже не смеялся над ним…
VI
ОВЕРИН ИСПЫТЫВАЕТ СВОЕ ТЕРПЕНИЕ
К весне у нас умерла тетушка, которая, впрочем, уже давно не жила, будучи разбита параличом. После нее я остался законным главой дома. Особых перемен от этого, впрочем, не произошло. У нас бывали те же гости, время тянулось так же ровно.
Я довольно долго не видал Софью Васильевну и не без радостного удивления встретил ее как-то в университете.
- Здравствуйте, Софья Васильевна, - сказал я ей, не в состоянии будучи удерживаться от некоторой холодности и даже упрека в тоне моих слов.
- Здравствуйте, - смущенно отвечала она мне, боязливо глядя во всю ширину своих чистых, кротких глаз. - Отчего вы ко мне не ходите? Вы, пожалуйста, извините меня…
Последние слова она произнесла очень тихо, почти шепотом. Я взял ее за руку: рука у ней была холодна.
- Я о вас вовсе не думаю того, что говорила, - с усилием сказала Софья Васильевна.
Лицо ее было бледно, грудь высоко вздымалась - недоставало, казалось, одной капли, чтобы она зарыдала. Я понимал это и поспешил успокоить ее, отозвавшись легко и шуточно о причине перерыва в нашем знакомстве.
В этот день я дожидался в университете Новицкого, чтобы идти в таможню за книгами, и мне нельзя была проводить ее. Софья Васильевна рассчиталась с швейцаром, у которого купила какие-то записки, и мы расстались очень весело и дружелюбно.
На другой день мы с Андреем отправились навестить ее и встретили на дороге Стульцева. Осведомившись, куда мы идем, он состроил какой-то таинственный вид и задергал очками, что означало его нетерпение преподнести собеседникам какую-нибудь забористую ложь.
- К этой беременной невинности?.. - сказал наконец Стульцев.
При брате он уж давно воздерживался от вранья, и я не мог не удивиться, что Стульцев затевает тут же историю, из-за которой лишился бороды.
- Что? - спросил Андрей.
- То, что у ней постоянно ночует ее любовник Шрам, а может, и еще кто-нибудь…
- Ну, брат, я тебе за это полголовы обрею, - сказал брат.
К моему удивлению, Стульцева не смутило и это обещание.
- Мне сам Володя говорил. Он всем ее показывал на улице. Было человек пять студентов и какой-то офицер. Он сказал, что ночевал у ней.
- Ты врешь?
- Я никогда не вру, - обиделся Стульцев, смакуя, по-видимому, всю прелесть сказанной им правды, - ему так редко приходилось ее говорить!
- Когда это было?
- Третьего дня. Ну! Мы вышли из кондитерской и встретили ее. "Что, хороша?" - спросил он. Ну. Я говорю: это - Софья Васильевна, а он говорит: "У ней синие подглазицы, я у ней ночевал сегодня, ты никому не говори". Ну, ты понимаешь, я тебе по секрету, как другу.
- Ах, черт тебя возьми! Но что, если ты врешь? Честное слово, я тебе полголовы обрею…
- Обрей, если я вру! Обрей! - с какой-то радостью вскричал Стульцев.
Очевидно, он, против обыкновения, говорил правду.
Когда мы с Андреем пришли к Софье Васильевне (Стульцева она уже давно не пускала к себе), она с каким-то нетерпением ходила по комнате, видимо, что-то соображая.
- Как поживаете? - спросил Андрей с своей обыкновенной веселостью и беззаботностью.
- Очень скверно, - сказала Софья Васильевна, печально улыбаясь ему, - Знаете, я вчера подумывала даже напиться пьяной - так тяжело. Говорят, в вине утопают все неприятности…
- Но не все пьющие утопают в блаженстве. Вот один мой знакомый… - начал было Андрей, но Софья Васильевна смотрела так грустно, что он невольно остановился.
- Что с вами такое? - серьезно спросил брат.
- Извините за нескромный вопрос, не замешан ли как-нибудь в вашу неприятность Шрам? - сказал я.
Нечего и говорить, что я ни на минуту не сомневался в том, что все слышанное нами от Стульцева - гнусная клевета.
- Нет… вообще обстоятельства - все. Впрочем, и он тут помог.
- Софья Васильевна, откровенность - первое условие дружбы, а так как мы с вами друзья…
Софья Васильевна вдруг оживилась, с энергией откинулась на спинку дивана, и глаза ее заблистали одушевлением.
- Да, - порывисто заговорила она, обращаясь исключительно ко мне, - я сама чувствую потребность высказаться. Видите ли, какая история. Некто либерал Шрам сделал мне честь - влюбился в меня, встретив на гулянье, первого мая, за городом. Вы еще тогда не знали меня. Он принял меня, должно быть, за какую-нибудь сговорчивую модистку и позволил себе маленькую наглость. Я, впрочем, оборвала и пристыдила его. После этого я возобновила с ним знакомство в вашем доме. Он начал приставать ко мне; его страсть заметили, и о ней даже знает мой отец. Он…
Софья Васильевна сжала свои пальцы с такой отчаянной энергией, что хрустнули кости.
- Он составил уже план уйти из тюрьмы, заняться разными коммерческими делами и сделаться миллионером; для этого нужно всего пятьсот рублей. А достать пятьсот рублей легко: в меня влюблен Шрам.
Софья Васильевна с горьким озлоблением засмеялась совершенно неестественным смехом.
- Ну-с, это не все. Приходит ко мне несколько дней назад некто либерал Шрам, приходит поздно вечером и хромает так, что жалко смотреть. Ногу ушиб на лестнице, не может сам сойти назад, Я ему предлагаю ночевать на диване; ночью он является ко мне, за ширмы. Я прошу его уйти. Он просит быть тише и замечает, что для меня будет неприятно, если пришедшие на шум люди застанут нас вместе, в одном белье. Я начинаю кричать, поднимаю шум, и он уходит домой, совершенно переставши хромать. У отца есть шпион за мной - здесь, в этой же квартире, - который все ему подробно доносит. Отец узнал все и убежден, что я имела глупость отдаться Шраму, не выманив пятьсот рублей. Нечего и говорить, что упрекам и площадным ругательствам нет конца… Все это, конечно, пустяки, но я как-то не могу быть хладнокровной.
- Нет, это не пустяки! - сказал Андрей.
- Нет, я как-то глупо устроена. Я, право, порой от глубины души завидую уродам. Да и действительно, я была бы в тысячу раз счастливее, если бы имела совершенно отвратительную наружность… Я уж уколота в сердце, если замечаю, что мужчина, увидев меня, подумал: "А ведь недурна". Как это унизительно быть вещью, телом, которое может нравиться другим и возбуждать у людей желание приобресть тебя! Скверно быть женщиной!
Софья Васильевна говорила эти слова, как будто рыдала. Зубы ее лихорадочно стискивались и почти стукали при остановках, глаза безумно блестели, а на щеках волновался пурпуровый чахоточный румянец. Она находилась в высшей степени раздражения.
- Ах, как это оскорбительно видеть, что бьешься, бьешься и все ты не выше котенка, на которого каждый встречный имеет претензию изливать свои ласки. Тебе хочется учиться - все думают, что это делается для того, чтобы больше заинтересовать мужчин. Ты отталкиваешь его от себя, кричишь, что не хочешь его видеть, - он улыбается, объясняя это делом кокетства. Я теперь раздражена и говорю все это; мне больно, больно, а может быть, мое раздражение имеет свою прелесть в ваших глазах и вы думаете: "К ней ничего, это - идет". Кокетство все, кокетство!.. кокетство…
Чаша переполнилась. Скоро слова Софьи Васильевны перешли в рыдания; с ней сделался истерический припадок. Она, впрочем, скоро очнулась и как-то дико посмотрела на нас.
- И это - кокетство, - проговорила она в полусознании.
- Ради бога, Софья Васильевна, успокойтесь; лягте в постель, вы больны, - говорил Андрей.
- Да, я лягу. Вы извините, господа… я больна; все это не от меня.
Она посмотрела на нас таким умоляющим взглядом, что я ясно слышал, как Андрей скрежетнул зубами.
Я сказал ей несколько официально-утешительных фраз. Она, значительно успокоившись, простилась с нами и пошла за ширмочки, чтобы лечь в постель.
- Зайдем хоть к Шрамам, - рано еще домой, - в раздумье сказал Андрей, остановившись у ворот, когда мы вышли с ним на улицу.
Мне очень не хотелось видеть Володю, но Аннинька была больна и, не выходя из своей комнаты, уже давно беспокоила меня своими записками. Я пошел. Мы молчали всю дорогу. Андрей насвистывал какие-то марши, а я думал о Шраме, решившись осрамить его при первой возможности. Я был даже немного расстроен неприятной сценой у Софьи Васильевны. Вообще я не терплю видеть людей в ненормальном состоянии их духа, бурно взволнованных какой-нибудь страстью, и вынес теперь от Софьи Васильевны очень тяжелое впечатление.
Когда мы пришли к Шрамам, Володи, к моему удовольствию, не было дома. Ольга, одна в зале, возилась около микроскопа, недавно полученного из Петербурга. На полу валялись куски разрезанных пробок, и она при нашем появлении с досадой бросила на стол бритву. Судя по груде раскрошенных стеблей и листьев, лежавших на столе, опыты ей не удавались; и не мудрено: микроскоп был уставлен совершенно неверно.
- Ничего не ладится, - с досадой проговорила Ольга, когда мы объяснили ей это.