Ольга сказала мне на эту тему довольно длинное предисловие, прежде чем приступила к главному сюжету своего разговора. Испытав неудачу на исправительном приюте, она задумала послужить отечеству каким-то кооперативным обществом швей и теперь хотела посоветоваться со мной. В последнее время со мной советовались очень многие, и я, при помощи маленьких хитростей, совершенно оттеснил Володю на задний план в деле либерализма. Я давно сообразил, что наши бестолковые споры ведутся из-за петушьего первенства, и инстинктивно понял, что это ложный путь для достижения цели. Так как молчать, когда все говорят, очень оригинально, я уже своим молчанием обращал на себя некоторое внимание; но, кроме этого, я приучился говорить отрывочные резкие фразы и задавать непобедимые вопросы. Здание всего нашего либерализма было построено на песке, и потому под него нетрудно было не только подкапываться, но даже порой потрясать его до основания одной резкой фразой или вопросом. Для этой цели такие вопросы, как: для чего это? по какой же причине? чего же вы, собственно, хотите? и проч., были особенно драгоценны, и редкий умел ответить, для чего нужно освободить крестьян или по какой причине нам нужно приносить для них жертвы; последний же вопрос (что вы, собственно, хотите?), оставляемый всегда в запас, как тяжелая осадная артиллерия, имел поразительное действие, и я мало-помалу завоевал репутацию умного, немного циничного, но непобедимого спорщика. Моя неотразимая резкость особенно нравилась женщинам, которые, не исключая и Ольги, всегда слушали меня с большим удовольствием.
- Я знаю, что вы отнесетесь к моему предложению враждебно, - сказала мне Ольга, - но потому-то мне и интересно знать ваше мнение.
- Знаете ли, - смеясь, сказал я, - мы, право, похожи на людей, которые ни с того ни с сего начали собираться в дорогу: сложили вещи, отслужили напутственный молебен, простились с родными… запряжены лошади, как вдруг оказывается, что мы не знаем, куда ехать. Остаться, после всех приготовлений, дома - стыдно, а в путешествии нет никакой определенной цели. Вот теперь мне так и кажется, что вы, в положении подобной путешественницы, спрашиваете меня, куда, лучше съездить, в Москву или Пятигорск.
- Положим, так! Мне стыдно оставаться дома, - смеясь сказала Ольга, - нужно же решить вопрос, что лучше - Москва или Пятигорск. Я предполагаю, вот что…
Ольга начала развивать мне проект швейной артели - проект, во всем подобный множеству позднейших проектов этого рода, остановившихся у нас на первых же шагах к осуществлению по той причине, что шагали не прямо ногами, а высокими ходулями, на которых ходить, как известно, очень трудно.
Без особенного труда я скоро заставил ее сознаться, что если она будет делить заработок поровну, мастерицы будут считать ее дурой.
- Я их хитростями доведу до того, что они сами потребуют у меня того, что нужно, - улыбаясь, сказала Ольга.
- Это будет интересная партия в дураки. Они - дети, не умеющие играть, а вы - нянька, желающая потешить их выигрышем… Но нужно много хитрости, чтобы у вас не выходил розыгрыш и чтобы вы всегда оставались…
- Дурой, - досказала Ольга.
Я заметил еще, что вообще хозяин, заботящийся о том, чтобы рабочие вынудили от него прибавку жалованья, должен иметь ласковую душу быка на вывеске мясной лавки, взор которого всегда говорит: "Сделайте милость, убейте меня, сдерите шкуру, зажарьте и съешьте", и спросил Ольгу, продолжает ли она заниматься русской историей.
- Нет, я бросила, - разочарованно отвечала она.
Ольга была замечательной женщиной в том отношении, что "у ней была всегдашняя зубная боль", как охарактеризовал Андрей ее постоянное беспокойство о том, что бы из себя такое сделать и к чему бы приспособить свои таланты. Взявшись за одно дело, она тотчас же находила, что гораздо полезнее заниматься другой работой, и бросала первую. Она училась попеременно живописи, музыке, химии, математике, посвятив каждой науке именно столько времени, сколько нужно для охлаждения первого пыла. Ее комната представляла из себя какую-то лабораторию сумасшедшего. Тут торчал мольберт, валялся муштабель, висела скрипка, стояла целая корзина битых колб, пробирных цилиндриков, разных банок и склянок, был даже пистолет-монтекристо, которым Ольга училась одно время стрелять в цель. Нечего и говорить, что я без всякого удивления узнал, что она потеряла желание сделаться русским Маколеем.
Мы несколько времени молча ходили с ней по пустой зале, где под нашими ногами хрустели кусочки штукатурки, которые нам случалось на пути растаптывать. Ольга задумалась и в рассеянности, сомкнув пальцы рук, шагала, не обращая на меня никакого внимания.
- Что же мне так больно и так трудно - жду ль чего, жалею ли о чем? - задушевно продекламировала она в забывчивости, что не одна в комнате, и почти вздрогнула, увидев, что я иду подле нее.
- В монахини бы поступить, - сказала она, - я, право, когда-нибудь выброшусь из окошка; мне хочется сделать с собой что-нибудь решительное.
Она хрустнула суставами своих пальцев. Я понял, что мне угрожает откровенный разговор.
- Так все это надоело, - продолжала она. - Вы не поверите! мне до боли иногда хочется убить кого-нибудь или себя убить. Ужасно скучно!
- Это идеализм в вас ходит.
- Нет. Я сама не знаю, впрочем, что это такое. Мне хочется чего-то чрезвычайного, и как-то все мелко вокруг… Ужасно скверно. Отравиться, утопиться - надо что-нибудь сделать такое, - с отчаянием опустив руки, проговорила Ольга. - Если б нашелся сильный человек, который протянул бы руку, я бы пошла за ним в ад…
Ольга выжидающе посмотрела на меня. Я понял, по какому, может быть и безотчетному, побуждению она затеяла этот разговор.
- Не отпустить ли ребятишек; они, я думаю, есть хотят? - поспешил сказать я.
- Да, - в изнеможении вздохнула Ольга.
Она, зажмурив глаза и стиснув зубы, тихо подошла к веревке, протянутой на крыльцо, и позвонила.
V
ВОЛОДЯ ШРАМ ВЛЮБЛЯЕТСЯ
В своих бесконечных войнах с сестрой и Ольгой брат беспрестанно начал ссылаться на Софью Васильевну, как на живой укор девицам, которые умеют только мучить невинных ребятишек, обучая их грамоте и отравляя потом щами из прокислой капусты. Лиза так заинтересовалась этим пресловутым образцом трудолюбия, что однажды, возвращаясь со мной откуда-то и встретив на улице Софью Васильевну в ее большой старомодной шляпе, почти насильно притащила к себе бедненькую гувернантку, хотя та и отговаривалась, что и не одета и не расположена теперь идти в шумное общество.
Я заметил, что Софья Васильевна, столь непринужденная с нами, относилась к сестре несколько свысока, почти с презрительной снисходительностью, и мне очень не понравилось в ней это школьническое желание выказать свое превосходство. Сестра, вероятно, этого не заметила, потому что продолжала закидывать Софью Васильевну самыми любезными вопросами - и о том, какие она дает уроки, и о том, зачем она удаляется от знакомств, и не страшно ли ей жить одной. Радушие, выказанное при этом сестрой, кажется, подействовало на Софью Васильевну, и она объясняла, что привыкла жить одна и ей не страшно и не скучно.
Скоро, впрочем, Софья Васильевна опять попала на рельсы, с которых было соскочила: угнетенная улыбка заиграла на ее лице, взгляд заблестел свойственным ему ласковым покорством, и вся ее укромная фигурка приняла свой настоящий, до крайности симпатичный вид.
- Посмотрите, как вам понравится этот ситец, - сказала она, подавая Лизе сверточек, который тащила обеими руками.
- Ах, какой старушечий рисунок! Неужели вы это для себя купили?
Ситец был черный, с белыми горошинками; в таких платьях ходила наша покойная нянька Федосья, и Лиза, естественно, не могла чувствовать к этому цвету большого уважения.
- А я сколько времени искала этого ситцу и едва нашла; мне он очень нравится, - с простодушной усмешкой сказала Софья Васильевна.
- Нет, мне не нравится. Если б белый с черным горохом - еще ничего, а это что-то отжившее…
- Я очень люблю все отжившее и старомодное! Да, впрочем, на кого бы я походила, например, в казаке и круглой шляпе!
Софья Васильевна засмеялась.
Когда мы пришли домой, застали там Володю. К моему удивлению, увидев Софью Васильевну, он на секунду очень смутился, губы у него побледнели и дрогнули, но он тотчас же оправился и поспешил поздороваться с гостьей.
- Я вас, кажется, где-то видала, а, впрочем, может быть, я ошибаюсь, - сказала Софья Васильевна, знакомясь с ним. Когда она здоровалась или прощалась, то, протягивая руку, немного приседала и улыбалась, что к ней очень шло. - А вот и обманщик! - приветствовала она Новицкого. - Где же Андрей Николаич?
Андрей Николаич не замедлил явиться, и началась болтовня, в которой особенно картинное участие старался принять Володя. Но, как всегда почти бывает, особенно усиленные старания отличиться не имели должного успеха: остроты выходили неуклюжими, и самая манера разговора отзывалась какой-то неприятной галантерейностью.
- Вы будете обедать у нас и останетесь до вечера. Да? - сказал Андрей.
- Я уж обедала.
- Софья Васильевна никогда в чужих людях не обедает, - сообщил Новицкий.
- Мы - свои, - сострил Володя.
- Разве это не показано в расписании? - спросил Андрей.
- Опять это несчастное расписание! - улыбаясь сказала Софья Васильевна.
- Действительно, расписание тут ни при чем. Софья Васильевна не будет обедать с нами потому, что боится заразиться аристократическими привычками, - пояснил Новицкий.