- Видишь ли, я тебе говорил, кажется, про одного ученика Баранцева. Ну, я, как шел последний раз от Шрамов, встретился с ним. Ну, пошли мы вместе; идем, разговариваем. Вдруг навстречу нам генерал. Высокий такой, толстый, седой. Мы ему сделали фронт. Он нас остановил. "Снимай, говорит, сапоги". Я смотрю на него, думаю: не с ума ли он сошел, а у него усы так и трясутся, а брови седые, точно усы, и говорит точно из бочки. Как крикнет на Баранцева: "Садись на землю, снимай сапоги", - я так и присел. Баранцев сел, бедный, на землю и снял сапог. Я думал, что генерал убьет его, так он на него закричал. У него носки были надеты, а у нас велено портянки носить. Велел ему одеть сапог; тот стал во фронт, а он на него давай кричать. Народ около нас собрался. Такой срам! Я стою, жду, что будет. У меня были подвертки надеты, а все как-то страшно. Наконец он повернулся ко мне, а усы у него так вниз и вверх и ходят. "Снимай, говорит, сапог". Черт знает, на улице стыдно, холодно, а тут еще народ собрался. Я сел подле фонаря, снял. Он посмотрел, брови съежил. "Хорошо, говорит, оденься". В это время смотрю - нет Баранцева, и народ смеется. Он, скотина, лататы задал. "Убежал, ваше превосходительство", - кричат все и хохочут. Генерал вырвал у меня из-за пуговицы билет, побагровел весь. "Марш, говорит, в корпус". Я отдал ему честь и тоже чуть не бегом пустился от него спасаться. Иду, иду и оглянуться боюсь. Сам не знаю, чего боюсь. Пришел в корпус. Вот тут-то и вышла история.
Андрей остановился, взял апельсин и начал чистить.
- Я тут Муцием Сцеволой сделался, - сказал брат и захохотал на весь лазарет. - Ты знаешь, кто был Муций Сцевола, который руку себе сжег? И я вроде него сделался.
- Что за глупости, - сказал я, не совсем довольный резким переходом Андрея от рыданий к дикой веселости.
- Ты слушай. Меня так назвал сам этот генерал. Я пришел в корпус; только что разделся - меня сейчас окружила вся почти наша рота. Я рассказал, как у меня генерал отобрал билет. Тут же Баранцев. Меня стали уговаривать, чтобы я не фискалил. Я сказал, что генерал и так узнает, а я не скажу. Скажу, что недавно поступил, не знаю фамилии. Баранцев спрятался в умывальне. Я пошел было являться, а уж за мной идут. Генерал пришел сам. "Кто с тобой был, который убежал?" - спрашивают. Я говорю: "Не знаю". - "Как так?" - "Недавно поступил". - "А! я тебе покажу". Я испугался, а сказать про Баранцева совестно. Принесли розог, начали сечь… Так больно. Я кричу во все горло: "Простите, простите". А генерал стоит и спрашивает: "Говори, кто с тобой был?" А я кричу: "Простите!" Сам не знаю, почему я не мог сказать: Баранцев. Совестно. Покуда секут, кричишь, а как перестанут и начнет генерал спрашивать, у меня язык не повертывается. Потом я уж ничего не помню. Так и не сказал. Ну, потом я открыл глаза здесь. Слышу, кто-то говорит: "Очнулся, ваше превосходительство". Ко мне подходит генерал, погладил меня по голове, и усы у него ничего, так себе. "Молодец, молодец! (Андрей сказал эти слова басом, в подражание генералу.) Никогда не выдавай товарищей". Потом сказал, что я буду Муцием Сцеволой. А Баранцева все-таки высекли.
- Зачем же ты не сказал с первого раза, что-с тобой был этот Баранцев? - спросил я больше для того, чтобы сказать что-нибудь, так как брат замолчал и занялся апельсинами.
- Как зачем? Разве хорошо фискалить? Ведь я говорил же тебе, что обещался.
- Зачем ты обещался?
- Ну, уж так.
- Сам виноват, - сказал я, недовольный легкомыслием брата.
- "Сам виноват"! здесь нельзя быть фискалом, здесь не гимназия,
- Вон у тебя тут папиросы. Я напишу домой, что ты здесь куришь, - сердито сказал я, обиженный его фразой о гимназии.
- Пиши.
Я посидел еще недолго; мы оба неловко молчали; брат ел апельсины, а я вертел в руках конец его байкового одеяла.
- Ну, я пойду, - холодно сказал я. - До свиданья.
- До свиданья, - сказал Андрей, по-видимому, вовсе не замечавший моей холодности.
Я воротился в гимназию в очень недовольном настроении духа и начал ходить по двору, читая на стенах надписи: "Скоро отпустят готовиться", "Скоро экзамены", "Скоро вакация". Выражавшаяся в этих надписях поэзия ожидания счастливой минуты как-то неприятно дразнила меня, и я злился на брата всеми силами своей души.
На другой день к нам в класс вошел инспектор.
- Господа, - сказал он, - теперь будете готовиться к экзамену. Готовьтесь хорошенько. Экзаменовать будут строго - на всех экзаменах будет присутствовать губернатор. Классов не будет до будущего года.
Инспектор поклонился, точно, окончив какое-нибудь важное священнодействие. Все повскакали с своих мест, и начались всегдашние шум, шарканье и пыль. Своекоштные радостно увязывали свои книги; некоторые второпях надевали при инспекторе на головы фуражки. Я бежал вместе с другими вверх по лестнице, в пансион, и в ушах моих, не без легкого оттенка грусти, звучали еще слова инспектора: "Классов не будет до будущего года".
Придя в пансион, мы начали, как обыкновенно делали по праздникам, слоняться из угла в угол. Все рассуждали о выборе мест для занятий. Для наивящего углубления в науки перед экзаменами дозволялосьтуединяться в разные укромные места, и каждый, понятно, выбирал себе место сообразно своим склонностям. Сорвиголовы вроде Сколкова выбирали для занятий подвал или такое место, где при случае можно было поиграть в носки или даже напиться пьяным и выспаться. Шалуны, более невинные, довольствовались садом, где можно было поиграть в мяч или бильбоке. Люди, желавшие действительно заниматься, но с тем, чтобы это сопровождалось беспрепятственным курением табаку, выбирали себе места в тех классах, окна которых выходили на двор или в сад. Остальные места доставались совсем невинным людям, желавшим только избавиться, хоть на время, от докучливого начальнического надзора. Я хотел было остаться в столовой, где мы занимались обыкновенно, но Малинин сбил меня готовиться вместе с ним и еще несколькими своекоштными учениками в карцере, который у нас, не в пример обыкновенным темным карцерам, был хорошо освещен и как место скорби и плена был достаточно сносен.
Выбрав места, на другой день утром все скрылись из пансиона, но не для того, чтобы заниматься, а для того, чтобы, так сказать, примериться, до какой степени удобно будет заниматься в избранном уединении. Одни с удовольствием растягивались на столах и оставались на несколько времени с раскрытыми книгами, находя, что так заниматься довольно удобно; другие, скорчившись на окнах, закуривали папиросы и наслаждались свободой куренья, тоже развернув книги, в которые вовсе не смотрели. Третьи суетились, резали билеты и писали на них нумера, чтобы делать репетиции экзамена. Скоро, впрочем, новые места примелькались и поутратили значительную часть своей первоначальной обаятельной прелести, а многим положительно наскучили, и они стали возвращаться оттуда по одному в пансион. Началась обыкновенная томительная скука длинного праздника. Как всегда, только немногие счастливцы находили себе занятие, то строгая щепки, то играя в мяч, то занявшись "Тремя мушкетерами" или "Маврами при Филиппе Четвертом" - двумя книгами, ходившими по пансиону из рук в руки вместе с "Энеидой, вывороченной наизнанку", которую, впрочем, игнорировали все порядочные люди за исключением Оверина.
- Завтра уж начнем как следует готовиться к экзамену, - решительно говорил каждый из нае вечером.
Утром принимались за книги, но через час всем становилось невыносимо и читать и слушать, и начинался вялый разговор об инспекторской лошади или о том, сколько приблизительно денег ворует ежедневно эконом. Потом, один по одному, мы расходились в разные стороны, и занятия прекращались.
- Еще много времени, успеем, - утешительно говорил кто-нибудь.
- Господа, сделаемте экзамен, - упрашивал нас Малинин.
- Нет, лучше завтра, теперь жарко, - отговаривались мы.
Но наконец, к великому удовольствию Малинина, уже терявшего всякую надежду когда-нибудь проэкзаменовать нас, мы изъявили согласие на экзамен. У Малинина все было приготовлено в величайшем порядке, начиная от билетов до экзаменного списка, где наши фамилии были с должным тщанием внесены в алфавитном порядке. В великой радости, которая всегда сопровождается азартной торопливостью, Малинин разложил перед собой экзаменаторские принадлежности - программы, билеты, списки и проч., уселся на табурет, откашлялся и вызвал:
- Баранов.
Баранов взял билет.
- Двенадцатый, - посмотрел Малинин. - Третий член символа веры, - объявил он, справившись в программе.
- Ну, я знаю.
- Так отвечай. Как читается?
- Что ж я буду отвечать! Я знаю.
- Не смейтесь, господа, что же это! - заныл Малинин.
- Ну тебя совсем с экзаменом!
- Ну, я и поставлю вам всем по единице.
И, несмотря на наш общий хохот, Малинин взял свой журнал и начал проставлять в нем единицы, а Баранову поставил нуль в квадрате с двумя минусами.