Адам Ильич побежал в коридор. Директор повернулся к дверям, все вздохнули легче.
- Господа, вы, пожалуйста, смотрите за ними, наказывайте их, - обратился он к старшим. - Если они не будут слушаться, скажите мне. Слышите ли, - опять оборотился к нам директор, - если кто из вас будет не слушаться старших, да я узнаю, - запорю каналью! А вы жаловаться вздумали на старших! - гаркнул он, обращаясь к Сколкову и Малинину, помертвевшим от страха. - Розог!
Тут началась раздирающая душу сцена. Малинин ломал руки, валялся в ногах у директора, целовал полу его ватного пальто и вымолил только то, что его первого положили под розги. Отчаянные крики и визг розог наводили на меня такой страх, что я дрожал, как в лихорадке, и готов был упасть в обморок.
- Палач! - громко сказал подле меня Оверин. - Кровопийца!
Он бросился к своей конторке и начал в ней торопливо рыться, но вдруг пошатнулся и с воплями упал на скамейку. С ним случился истерический припадок, и возмутительную экзекуцию пришлось прекратить.
Директор ушел; мы вздохнули свободно. Оверин был уложен в постель, и я пошел к нему.
- Что это с вами? - спросил я, останавливаясь у него в ногах.
- Я зарежу когда-нибудь этого злодея, - с убеждением сказал Оверин, без всякого оттенка горячности. - Его нужно зарезать. Если б был ножик, я бы и зарезал.
Серьезный тон его слов рассмешил меня.
- На Никейском соборе Николай чудотворец ударил богоотступника Ария по щеке. Следует всегда бить по щеке. Я его непременно ударю, - решительно объявил мне Оверин.
- Не хотите ли яблоков? - предложил я, чтобы сказать что-нибудь.
- Какие яблоки! Вы ничего не понимаете. Я не еврей. Когда Христа мучили и били розгами и плетьми, евреи смотрели на это и ничего не говорили, бог рассеял их по лицу земному. Вот и с вами го же будет.
Оверин замолчал и закрыл глаза. Он мне как-то говорил, что когда закрывает глаза, то видит царство небесное, и я, не желая теперь мешать ему в этом приятном созерцании, засмеялся и вышел из спальни. На Оверина невозможно было сердиться серьезно: он был "божий человек", как называл его Сколков.
Директор не просто постращал Адама Ильича приездом губернатора. Дня через два все начали с трепетом ожидать его, и даже Иван Капитоныч начал являться на уроки в трезвом виде.
В пансионских спальнях натерли полы воском и, чтобы не портить их, нас заставляли снимать сапоги в коридоре и проходить до кроватей в чулках, отчего у меня и многих других сделался насморк. Шкафики около наших кроватей и парты в столовой отполированы; везде присутствовал попеременно то запах спирта и политуры, то запах непросохшего белья, известки, масляной краски. Белье и курточки наши починили; оторванные пуговицы строго было приказано пришить, а кто их потерял - найти во что бы то ни стало, что, конечно, произвело значительное сокращение пуговиц на фалдах своекоштных учеников, благодаря ловкости, с которой пансионские воспитанники владели своими перочинными ножами.
Наконец в одно прекрасное утро нам выдали чистое белье, переменили старые одеяла на новые и объявили, что сегодня наверное будет губернатор.
- Почистите сапоги, почистите сапоги. Сторожу выдана бутылка ваксы - спросите у него, - суетился Адам Ильич, осматривая нас перед молитвой. - Ты все еще, Оверин, не пришил пуговиц! Ах ты господи! А руки, руки! точно ты трубы чистил. Без булки.
"Будет ли губернатор спрашивать уроки? Если будет, то, вероятно, несколько человек засекут до смерти", - соображали мы, столпившись в сторожке, чистя сапоги и пришивая пуговицы.
Сколков был убежден, что если директор не дает меньше ста розог, то губернатору стыдно дать меньше трехсот.
Под влиянием этих соображений все вели себя очень спокойно, так что Малинину, который обыкновенно становился у доски с мелом в руках и под заглавием "Шалили" писал фамилии разных преступников, строивших ему рожи, бросавших в него жеваной бумагой и совершавших другие более или менее злонамеренные пакости, - Малинину на этот раз было нечего делать.
Во время второго урока среди всеобщей тишины дверь в коридоре стукнула. У всех вылетел неслышный вздох, в котором как будто заключалось слово "идет". В коридоре раздавались смешанные звуки шагов, очевидно принадлежавших нескольким человекам. Мы с трепетом слышали, как шаги эти скрылись в соседнем классе, как там, согласно наставлению инспектора, прокричали "Здравия желаем". Наш учитель замолчал, и все мы замолчали. Через минуту опять послышались шаги; они явственно приближались, и наконец в класс, среди всеобщей тишины, вошла целая процессия. Впереди шел губернатор, сухощавый мужчина, с седой, плешивой головой, заткнутой, точно пробка в бутылку, в высочайший красный воротник; густые золотые эполеты обвисли слишком низко на его узких костлявых плечах. Само собой разумеется, мы все вскочили на ноги, едва только показался в дверь четырехугольный носок губернаторского сапога.
- Здравствуйте, дети! - крикнул губернатор, махнув своей фуражкой с красным околышем.
- Здравия жела-о-о-о-оем! - пронеслось по классу. Губернатор, дойдя до стены, повернулся назад.
- Застегивать крючки! застегивать! не нежиться! не распускаться! - проговорил он, подергав одного из учеников за воротник. Директор, инспектор и свита засуетились, но губернатор сделал крутой полуоборот и быстро вышел за двери.
В этот день нам дали щи значительно жирнее, жаркое было не сожжено, как уголь, и каша сварена на молоке; но на другой день опять все пошло по-старому.
Настало рождество - скучные и праздные дни, которые тянулись невыносимо долго. Я значительно подвигался в изучении Марго, но эта работа мало развлекала меня, и порой, глядя в окно на валивший снег и сумрак, наполнявший воздух, я готов был плакать от неопределенной тоски, сосавшей мое сердце. Когда настали опять классы, я был рад от души. Время полетело быстрее, и я не заметил, как начал таять снег…
Однажды после обеда к нам явился инспектор в синем мундире с безобразным стоячим воротником, из которого был высунут орденский крест и кусок ленты. Все засуетились. Он велел собираться в церковь.
- Дети, - сказал он, отвертываясь от Адама Ильича, который казался очень пораженным, - дети, вы понесли большую, горькую потерю: по воле всемогущего бога дорогой наш монарх скончался.
Все были очень поражены и молча слушали инспектора.
- Теперь, господа, пойдемте в собор - присягнуть новому государю императору, Александру Второму, - тем же растроганным голосом сказал инспектор.
- Завтра не учиться, Семен Васильевич? - спросил кто-то.
Инспектор, как будто не слыша неуместного вопроса, обратился к Адаму Ильичу.
- Так неожиданно и в такой момент! - сказал он.
- Отчего умер государь, Семен Васильевич? - спросил один старший из толпы, окружавшей инспектора.
- От гриппа.
- Что это такое - грипп?
- Это какая-то горловая болезнь. Государь простудился. Он всегда одевался легко, как простой солдат.
По городу гудел звон и отзывался набатом, как будто извещающим об ужасном народном бедствии: пожаре, наводнении или землетрясении. Когда мы вышли и отправились в стройном порядке в церковь, на улице происходило смятение. Толпился народ; небольшие кучки людей, собравшись у домов, с жаром разговаривали о чем-то; многие бежали куда-то бегом; экипажи неслись полной рысью взад и вперед. На дороге мы встретили кадет, которых вели из церкви в две шеренги так же, как и нас. Между ними я увидел брата, который, разговаривая со своими соседями, весело смеялся. Мне это очень не понравилось - минута была слишком торжественна, чтобы смеяться над чем бы то ни было, и я не ответил брату на его кивок.
- А что, если это врут все - если царь жив, а это попусту народ смущают? - услышал я басистый голос с левой стороны тротуара. У ворот какого-то двухэтажного барского дома собралась пестрая дворня, и какой-то парень, молодцевато стоя перед компанией горничных, поваренков и лакеев, произнес слышанную мной фразу.
Оверин, шедший рядом со мною, мгновенно оживился.
- Что, если государь в самом деле жив? - в раздумье обратился он ко мне.
- Как?
- Может быть, это ложное известие. Кто-нибудь выдумал.
- Вот!
- Может быть, государь сам захотел испытать: что будет, когда узнают о его смерти, и нарочно велел объявить, - сказал Оверин.
Оверина не покидала мысль, что все это - фальшивая тревога. Ему не хотелось верить простому, несчастию, и он предпочитал верить счастливому чуду.
Церковь была полна народу; мы застали только последние слова манифеста, да и те я нехорошо расслышал за толкотней и давкой. Скоро раздалось множество голосов, повторявших слова присяги за священником; этот глухой говор был похож на ропот дерев во время большого ветра.
По возвращении из церкви нам выдали кусочки крепу и приказали навязать их на рукава.