Часть вторая
- Подумай, Ваня, как чудно, что вот - чужой человек совсем чужой, и ноги у него другие, и кожа, и глаза, - и весь он твой, весь, весь, всего ты его можешь смотреть целовать, трогать; и каждое пятнышко на его теле, где бы оно ни было, и золотые волоски, что растут по рукам, и каждую борозднику, впадинку кожи, через меру любившей И все-то ты знаешь, как он ходит, ест, спит, как разбегаются морщинки по его лицу при улыбке, как он думает, как пахнет его тело. И тогда ты станешь как сам не свой, будто ты и он - одно и то же: плотью, кожей прилепишься и при любви нет на земле, Ваня, большего счастья, а от любви непереносно, непереносно! И что я скажу, Ваня: легче любя не иметь, чем иметь, не любя. Брак, брак; не то тайне что поп благословит, да дети пойдут: - кошка, вон, и по четыре раза в год таскает, - а что загорится душа отдать себя другому и взять его совсем, хоть на день, и если обоих душа пылает, то и значит, что Бог соединил их. Грех с сердцем холодным или по расчету любовь творить, а кого коснется перст огненный, - что тот ни делай, чист останется перед Господом. Что бы ни делал, кого дух любви коснется все простится ему, потому что не свой уж он, в духе, восторге… И Марья Дмитриевна, вставши в волненьи, прошлась от яблони до яблони и снова опустилась рядом с Ваней и скамью, откуда было видно пол-Волги, нескончаемые леса на другом берегу и далеко направо белая церковь села за Волгой.
- А страшно, Ваня, когда любовь тебя коснется; радостно, а страшно; будто летаешь и все падаешь, или умираешь, как во сне бывает; и все тогда одно везде и видится что в лице любимом пронзило тебя; глаза ли, волосы ли походка ль. И чудно, право: ведь вот - лицо… Нос посередине, рот, два глаза. Что же тебя так волнует пленяет в нем? И ведь много лиц и красивых видишь полюбуешься ими, как цветком или парчой какой, а другое и не красивое, а всю душу перевернет, и не у всех, а у тебя одного, и одно это лицо: с чего это? И еще, - с запинкой добавила говорившая, - что вот мужчины женщин любя женщины - мужчин; бывает, говорят, что и женщина женщину любит, а мужчину - мужчина; бывает, говорят, да я и сама в житиях читала: Евгении преподобной, Нифонта, Пафнутия Боровского; опять о царе Иване Васильевиче. Да и поверить не трудно, разве Богу невозможно вложить и эту занозу в сердце человечье? А трудно, Ваня, против вложенного идти, да и грешно, может быть. Солнце почти село за дальним зубчатым бором, и видные в тех поворотах плеса Волги зажелтели розовым золотом. Марья Дмитриевна молча смотрела на темные леса на том берегу и все бледневший багрянец вечернего неба; молчал и Ваня, будто продолжавший слушать свою собеседницу, полуоткрывши рот, всем существом, потом вдруг не то печально, не то осуждающе заметил:
- А бывает, что и так люди грешат: из любопытства, или гордости, из корысти.
- Бывает, все бывает; их грех, - как-то униженно созналась Марья Дмитриевна, не меняя позы и не поворачиваясь к Ване, - но тем, в которых есть вложоное, трудно, ах как трудно, Ванечка! Не в ропот говорю; другим и легка жизнь, да но к чему она; как щи без соли: сытно да не вкусно. После комнаты, балкона, сеней, двора под яблонями обеды перенеслись в подвал. В подвале было темно, пахло солодом, капустой и несколько мышами, но считалось, что там не так жарко и нет мух; стол ставили против дверей для большей светлости, но когда Маланья, по двору почти бежавшая с кушаньем, приостанавливалась в отверстии, чтобы спуститься в темноте по ступенькам, становилось еще темнее, и стряпуха неизбежно ворчала: "Ну уж и темнота, прости, Господи! Скажите, что выдумали, куда забрались!" Иногда, не дождавшись Маланьи, за кушаньями бегал кудрявый Сергей, молодец из лавки, обедавший дома вместе с Иваном Осиповичем, и когда он несся потом по двору, высоко держа обеими руками блюдо, за ним катилась и кухарка с ложкой или вилкой, крича: "Да что это, будто я сама не подам? зачем Сергея-то гонять? я бы скоро…"
- Ты бы скоро, а мы бы сейчас, - отпарировал Сергей, ухарски брякая посудой перед Ариной Дмитриевной и усаживаясь с улыбочкой на свое место между Иваном Осиповичем и Сашей.
- И к чему это Бог такую жару придумал? - допытывался Сергей, - никому-то она не нужна: вода сохнет, деревья горят, - всем тяжело…
- Для хлеба, знать.
- Да и для хлеба безо времени да без меры не большая прибыль. А ведь и вовремя и не вовремя - все Бог посылает.
- Не вовремя, тогда, значит, испытание за грехи.
- А вот, - вмешался Иван Осипович, - у нас одного старика жаром убило: никого не обижал и шел-то на богомолье, а его жаром и убило. Это как понимать надо? Сергей молча торжествовал.
- За чужие, знать, грехи, не за свои пострадал, - решал Прохор Никитич не совсем уверенным тоном.
- Как же так? Другие будут пьянствовать да гулять, Господь за них безвинных стариков убивать?
- Или, простите, к примеру, вы бы долгов не платили, а меня бы за вас в яму посадили; хорошо бы это было? - заметил Сергей.
- Лучше щи-то хлебай, чем глупости разводить; к чему, да к чему? Ты думаешь про жару, что она к чему, а он, может, про тебя думает, что ты, Сережка, ни к чему. Насытившись, долго и тягостно пили чай, кто с яблоками, кто с вареньем. Сергей снова начинал резонировать:
- Часто очень бывает затруднительно понять, что как понимать следует; возьмем так: убил солдат человека, убил я; ему - Георгия, меня на каторгу, - почему это?
- Где тебе понять? Вот я скажу: живет муж с женой, и холостой с бабой путается; другой скажет, что все одно а большая есть разница. В чем, спрашивается?
- Не могу знать, - отозвался Сергей, смотря во все глаза.
- В воображении. Первое, - говорил Прохор Никитич будто отыскивая не только слова, но и мысли, - первое: женатый с одной дело имеет - раз; другое, что живут они тихо, мирно, привыкли друг к другу, и муж жену любит все равно как кашу ест или приказчиков ругает, а у тех все глупости на уме, все хи-хи, да ха-ха, ни постоянства, ни степенности; оттого одно - закон, другое - блуд. Не в деянии грех, а в прилоге, как прилагается дело-то к чему.
- Позвольте, ведь бывает, что и муж жену с сердечны трепетом обожает, а другой и к любовнице так привык, что все равно ему, - ее поцеловать, комара ли раздавить: как же тогда разбирать, где закон, а где блуд?
- Без любви такое делать - скверность одна, - отозвалась вдруг Марья Дмитриевна.
- Вот ты говоришь: "скверность", а мало слова знать надо их силу понимать. Что сказано: "скверна" - идоложертвенное, - вот что; зайцев, примерно, есть - скверна, а то блуд.
- Да что ты все "блуд", да "блуд"! Подумаешь, какой разговор при мальчиках завел! - прикрикнула Арина Дмитриевна.
- Ну, что ж такое, они и сами понимать могут. Так ли Иван Петрович? - обратился старик Сорокин к Ване.
- Что это? - встрепенулся тот.
- Как вы насчет всего этого полагаете?
- Да, знаете ли, очень трудно судить о чужих делах.
- Вот правду, Ванечка, сказали, - обрадовалась Арина Дмитриевна, - и никогда не судите; это и сказано: "не судите, да не судимы будете".
- Ну, другие не судят, да судимы бывают, - проговорил Сорокин, вылезая из-за стола. На пристани и на мостках оставались лишь торговки с булками, воблой, малиной и солеными огурцами; причальщики в цветных рубахах стояли, опершись на перила, и плевали в воду, и Арина Дмитриевна, проводив старика Сорокина на пароход, усаживалась на широкую линейку рядом с Марьей Дмитриевной.
- Как это мы, Машенька, лепешки-то забыли? Прохор Никитич так любят чай с ними кушать.
- Да ведь на самом на виду и положила-то их, а потом и не к чему.
- Хоть бы ты, Парфен, напомнил.
- Да ведь мне-то что же? Если бы где на воле забыли, я бы, конечно, скричал, а то я в горницы не ходил, - оправдывался старик-работник.
- Иван Петрович, Саша! куда же вы?! - позвала Арина Дмитриевна молодых людей, начавших уже подыматься в гору.
- Мы, маменька, пешком пройдемся, еще раньше вас придем тропкой-то.
- Ну, идите, идите, ноги молодые. А то проехались бы, Иван Петрович? - уговаривала она Ваню.
- Нет, ничего, мы пешком, благодарю вас, - кричал тот с полугоры.
- Вон - любимовский прибежал, - заметил Саша, снимая фуражку и оборачиваясь слегка вспотевшим, раскрасневшимся лицом к ветру.
- Прохор Никитич надолго уехал?
- Нет, дольше Петрова дня не пробудет на Унже, там дела немного, только посмотреть.
- А вы, Саша, разве никогда с отцом не ездите? - А я и всегда с ним езжу, это вот только что вы у нас гостите, так я не поехал.
- Что ж вы не поехали? Зачем из-за меня стесняться? Саша снова нахлобучил фуражку на разлетавшиеся во все стороны черные волосы и, улыбнувшись, заметил: