- Вот вы это говорите уже настоящий вздор. Хотя я понимаю, что вы это не серьёзно… а даже и шутить этим не следует!
- Почему не серьёзно: я серьёзно, - дразнящим спокойным тоном сказал Соковнин. - Без красоты мужик проживёт, а без водки нет. Попробуйте-ка плебисцит устроить. Волю народа попытайте-ка.
- Неправда! - возражала Наташа. - Развейте у мужика чувство красоты, и он перестанет пить.
Соковнин, вместо возражения, насмешливо посвистел. Улыбнулся и Фадеев.
Лине стало больно от этого оборота спора, одинаково больно и за сестру, и за Соковнина. Она видела, что они, сами того не сознавая, впадают в невольное раздражение и, уже забывая о сущности спора, готовы отдаться только влечению наносить друг другу удары. И она остановила их:
- Что это вы, не успели встретиться, и уже схватка!
Соковнин улыбнулся и сказал:
- Как всегда. Как в "былые годы". - И сейчас же серьёзно добавил: - Да ведь вся прелесть моих встреч с Натальей Викторовной всегда была в борьбе. Недаром же я спортсмен.
Наташа все ещё продолжала растирать озябшие у неё во время работы на морозе пальцы, улыбнулась и уверенно сказала:
- Успокойтесь, в области этого спорта вам меня не победить. За меня стоит великая правда искусства, правда свободы. Ну, а во всяком другом я вам уступлю и охотно пойду за вами. Кстати, каким вы спортом теперь занимаетесь?
- И теперь, и всегда, как вам известно, всяким, а в данное ближайшее время - лыжным.
- Ах, это восхитительно! - радостно воскликнула Наташа и, точно ища, в чем проявить вспыхнувшую энергию, несколько раз слегка притопнула ногой. - Меня это ужасно интересует, а я давнехонько не каталась на лыжах.
- Хотите?
- Хочу.
- Так мы это устроим.
- Отлично.
- Вот мы с Фёдором Михайловичем за последнее время почти каждый день бегаем - он по долгу службы, а я его провожаю и сопровождаю.
- Возьмите меня с собой.
- С удовольствием.
Фадеев, все время, в застенчивом настроении, нервно пощипывавший бородку и искавший случая вмешаться в разговор, теперь сказал:
- Ну, с нами-то, по лесам не стоит. Лучше куда-нибудь нарочно пробежаться по хорошему ровному месту. Это гораздо удобнее, приятнее… Это очень приятно - бежать на хороших лыжах по хорошему ровному месту. А по лесам не стоит.
Наташа оживлённо возразила:
- Почему не стоит? Нет, вот мне именно и хотелось бы в лес, в чащу.
- Сбегаем, - одобрительно кивнул Соковнин головой.
Фадеев, обращаясь к Лине, сказал:
- А вы катаетесь на лыжах?
- Нет. Да у нас и лыж-то нет.
Соковнин подхватил:
- У меня две пары - всегда к вашим услугам. - И обратился к Фадееву: - А у вас, я думаю, там, у лесников достать можно.
- Можно.
- Ну, значит, в один из ближайших дней катим.
Наташа воскликнула:
- Непременно.
Лина в знак согласия кивнула головой. Потом сказала:
- Что же вы, господа, чай-то забываете.
Все на минуту занялись чаем.
Мысли Соковнина опять вернулись к прерванному спору с Наташей, и он, широко улыбаясь, сказал:
- Вот вам где материал-то для искусства - в лесу. А то что там ваш Париж!
- Это я и без вас знаю, - с дружественной резкостью возразила Наташа. - Материал для искусства везде: и в лесу, как и в Париже. Только если я парижский материал принесу в лес, лес останется глух к нему. А вот я возьму наш лес и принесу его… весь в снегу… дремучий, сказочный, очарованный, в парижский Салон, так Париж поймёт меня, поймёт красоту моего леса.
Наташа сказала это, и резкость её тона при последних словах внезапно смягчилась. Точно вдохновение осенило её. Как это с ней нередко случалось, она от оживлённой беседы вдруг на мгновение ушла в себя, смолкла и смотрела куда-то в ей одной видимую даль. Точно ей пригрезился в эту минуту её будущий успех. Её юное раскрасневшееся от мороза лицо, окаймлённое чуть-чуть вьющимися на висках темно-русыми густыми волосами, было в эту минуту прекрасным выражением сильного порыва сильной натуры: оторвалась от пут окружающей действительности, унеслась - и сразу приняла в свою душу весь необъятный мир.
Наташа, конечно, не заметила того, что заметила Лина: того затаённого, подавленного восторга во взгляде, которым взглянул на неё Соковнин, - взглянул и сейчас же с напускной иронической улыбкой заговорил задирающим тоном:
- Где уж лесу понять прелесть вашего Парижа!.. Столица мира!
- Старо, - поморщившись, отозвалась Наташа. - Париж - ville lumière. Источник света.
- Для вашего оконца.
- Для всего мира. Где есть свет - там уголок Парижа. Париж - в целом мире, и весь мир в Париже.
- Англичане не уступят.
- Солнце не спрашивает, где ему всходить. Что делать, если солнце правды восходит только в Париже.
Фадеев скромно, с застенчивой улыбкой, но тоном глубокого убеждения заметил:
- Хорошее сравнение, только не забудьте, что солнце нигде не восходит - это только так кажется от круговращения земли.
Сказал, и, покраснев, улыбнулся ещё шире.
"Что это - глупая банальность, или в его словах скрытый глубокий смысл?" - подумала Наташа и взглянула на Фадеева. Сначала в этом взгляде был как будто вызов, готовность отразить удар. Но взгляд сейчас же стал ласковым, дружеским. В уме промелькнуло: "Милый, милый мальчик!" Белокурый, простенько причёсанный, с редкой бородкой, в своей леснической форменной тужурке, он казался ещё студентиком. Наблюдательному взгляду художницы было достаточно мгновения, чтоб это почти девичье лицо с бледным лбом и бледно-розовыми щеками вызвало у неё впечатление: "Хорошая нежная натура, ясная душа". Наташа опять повторила про себя: "Премилый". Ей стало вдруг как-то немного жаль его, когда она разглядела теперь его добрые серые глаза, глубоко сидящие, оттенённые лёгкой синевой - следы вероятных лишений и работы чрез силу.
Весело улыбнувшись, Наташа ответила Фадееву:
- Вы изрекли неопровержимую истину. Но неопровержимо ведь и то, что, когда тёмная земля поворачивается к солнцу, оно и светит и греет. Повернитесь-ка умом и сердцем к Парижу - теплом и светом повеет на вас оттуда, - точно солнце взойдёт!
Наташа перевела свой взгляд с Фадеева на двери гостиной - в столовую шла Александра Петровна. И Наташа, в каком-то необъяснимом порыве, вдруг встала и вся сияющая пошла навстречу матери, обняла её за талию, целуя, повела, и, доведя до стола, отодвинула свободный стул, усадила мать за стол.
Соковнин внимательно следил за этой сценой и в голове его пронёсся смутный, но светлый образ: Наташа, в её полумужском изящно сшитом костюме tailleur, казалась ему в эту минуту олицетворением той новой женщины, которая ищет всех своих больших "мужских" прав, сохраняя самое большое право своего женского сердца - быть женственной.
- Мама, тебе налить? - спросила Лина.
- Нет, не надо.
Когда Наташа села опять на своё место, она взглянула на Соковнина и с вызывающей улыбкой сказала ему:
- Так вот что такое мой Париж.
Он усмехнулся и сказал:
- Вижу. Однако уж и "патриотка" же вы "своего Парижа"! Некоторым образом точно второе отечество нашли.
- У меня нет отечества, - просто, но веско сказала Наташа.
Александра Петровна все время смотрела на Наташу любящим взглядом, - теперь в этом взгляде промелькнула грусть. Её не раз в последние два года изумляли суждения Наташи, но она уже давно оставила попытку оспаривать её. Она только говорила самой себе, что часто "не понимает" дочь и что Наташа, вероятно, по-своему права. Ей, матери, дорого Наташино счастье, а в чем счастье вообще, как не в том, чтоб свободно думать и действовать. И она подавила сейчас готовившийся вырваться вздох.
А Соковнин сказал:
- Что же - состоите в Париже в лиге "Sans patrie"?
- Я никаких партий не признаю. Принадлежу к партии "сама по себе", - улыбаясь, ответила Наташа.
- Чудесно. Такие слова хоть к моему анархическому credo приписать готов.
- А разве у анархиста может быть какое-нибудь credo?
- По-настоящему не должно бы быть никакого. Но по вольности российского дворянина имею и таковое.
- Какое?
- Живи.
Наташа, смотревшая на него напряжённо-вопросительно, теперь улыбнулась и сказала с лёгкой иронией:
- Широко.
- Всеобъемлюще.
- Почти по-парижски.
- Совсем по-рассейски.
- Пожалуй. Только есть разница: как "живи"? Учитесь жить у Парижа.
- С таким же правом я могу сказать: учитесь жить у русского мужика.
- Полноте вздор молоть. Русский мужик только глина, Париж скульптор. Что значит жить? Значит - не умирать. Не умирать - быть вечным.
- Уж на что вечнее глины и русского мужика. Солнце остынет, а глина и русский мужик останутся.
Наташа на минуту задумалась. Потом серьёзно сказала:
- Пусть по-вашему. Вечен хаос, но вечна и творческая мысль. И все, что может быть творческого в русской мысли, останется вечным только в таком случае, если будет принято - как бы сказать?.. усыновлено, что ли - Парижем.
- Смело, но недоказательно.
- Для меня доказательно.
- Почему? Объясните.
Наташа подумала и сказала.
- Это довольно сложно… Понимаете, это, конечно, и немного субъективно. Видите… - я люблю бродить своей мыслью везде… Когда я в нашей Штиглицевской школе занималась изучением стиля Возрождения, я много читала об этой эпохе. И мне все казалось странным, как это мог умереть целый мир… Но ведь, поймите, разве его воскресение не чудо! Подумайте только!.. Кто не верит в возможность воскресения из мёртвых по истории Христа, должен поверить в неё по Ренессансу. Понимаете?