- Знаю я, сударыня, про какую ты действительность говоришь! А ты бы лучше сказала, как ты на нашу-то, на настоящую-то действительность смотришь? Так, мол, мистерия какая-то… представление балетное!.. Поверите ли, сударь, - обратился он ко мне, - даже об истории говорят, что совсем, мол, это не история, а затмение! Мимо идоша и се не бе! А вот оно когда-нибудь укусит тебя, "затмение"-то, так ты не то, стрекоза, заговоришь!
- Уж оставил бы ты их, Алексей Степаныч! не трогают они тебя! - вступилась Анфиса Ивановна.
- Ведь и я не в укор, сударыня, а для их же пользы говорю. Ведь им жить посреди этой мистерии-то придется!
- Проживем как-нибудь! - отозвался Павел Алексеич.
- Нет, не проживешь, мой друг. Потому, хоть оно и через пень колоду на свете идет, а все же не затмение происходит. Вот он, городовой-то, на углу стоит! Городовой, сударь, а не мистерия!
- Я очень хорошо это понимаю.
- А понимаешь ли ты, в чем состоят его права и обязанности, вот этого самого городового?
- Права его состоят в том, что он может остановить и отправить в участок всякого, кто ему под силу; обязанности - в том, чтоб делать кому следует под козырек.
- Ан вот и соврал. Таких прав у него нет, чтоб всякого хватать. А ежели он это сделал, так у него начальство есть, которому жалобу на него принести можно. Начальство, сударь!
- Нет, уж я лучше предпочитаю не ходить по той улице, где завижу городового. Покойнее.
- Да ведь таким образом тебе на тот свет уйти придется, потому что на этом-то свете нет вершка земли, на котором бы ты с городовым не встретился!
Павел Алексеич даже не возразил на это. Для меня очевидно было, что разговор этот начался не сегодня и ведется без всякого результата для обеих сторон.
- Недоумение нынче какое-то, - продолжал Алексей Степаныч, - никакого общего разговора в семействе нет. Сидим мы, бывало, при покойном батюшке за столом - и все у нас разговоры простые, для всех понятные: и для родителей, и для детей. Ну, и с Павлом Афанасьичем тоже: он, бывало, говорит - я понимаю, я говорю - он понимает. Уж на что Александр Андреич мудрен был - и того, бывало, понимаешь. Потому, хоть слова и разные, да сюжет-то один. А нынче словно на две половины раскололося: один - свое, другие - тоже свое.
- Мы, папенька, вас любим… и мы вам очень благодарны… неужто вы сомневаетесь? - отозвался Павел Алексеич.
- Знаю, мой друг, и не сомневаюсь! Вот только в мыслях у нас согласия нет!
- Да что же будет проку, ежели я, по наружности, буду соглашаться с вами, а внутренно нет?
- А ты сначала наружно согласись, а там, может быть, и внутреннее согласие придет. А то вон хоть бы намедни: получил я от Софьи Павловны письмо, да и угоразди меня ее благодетельницей назвать - так какой они содом из-за этого подняли!
- Какая же она благодетельница ваша? Вы в Чацких нуждались, Чацкие - в вас. Это взаимный обмен услуг. И уж, конечно, вы больше одолжений им сделали, нежели они вам!
- Молод ты! - вот что, мой друг! Взаимный обмен услуг! А знаешь ли ты, что мои-то услуги на рынке грош стоят, а ихние услуги - милостями называются! Вы как об этом думаете? - обратился Алексей Степаныч ко мне.
- Я думаю, что в ваши отношения к Чацким замешалось совершенно особенное чувство, о котором люди современного молодого поколения не имеют да и не могут иметь ясного представления. В старину жизнь сопровождалась известными осложнениями, которые в настоящее время могут иметь место только в исключительных случаях. Вспомните о крепостном праве, около которого вертелись все прочие жизненные явления. Кто из наших детей поверит, что когда-то существовал такой жизненный строй, в котором все человеческие чувства являлись до такой степени спутанными, что нельзя было даже приблизительно сказать, где кончалась преданность и где начиналась ненависть. То же должно сказать и о другом явлении того же порядка: о покровителях и благодетелях. Как бы ни почтенно было благодеяние само по себе, но оно непременно порождает в благодетельствуемых известное нравственное раздвоение, с которым может примирить человека лишь очень продолжительная привычка. Поэтому весьма естественно, что когда руководящим началом человеческих действий выступает чувство личной ответственности, то представление о "благодеяниях" как-то невольно отступает на задний план.
Каюсь: произнося эту рацею, я преимущественно имел в виду поразить молодого Молчалина либерализмом моих взглядов. Но я горько ошибся. Молодой человек воспользовался моим вмешательством единственно для того, чтоб отделаться от вопросов отца и беспрепятственно возобновить разговор с соседями.
- Может быть! - может быть! - отвечал Алексей Степаныч в раздумье, - точно, что прежде случалось что-то похожее. Вот хоть бы эта самая Лиза - помните, что у Софьи Павловны во фрейлинах была? - сколько раз она мне говаривала: уж так мне эта барышня ненавистна! - кажется, в целом свете постылее ее человека нет! - Что ты, глупенькая! - начнешь ты ее, бывало, урезонивать, - какой еще тебе барышни лучше! Два-три раза платье наденет - и тебе отдает! - Нет, говорит, Алексей Степаныч! Верите ли, говорит, как начну я ее утром обувать - она в постели лежит, а мне ножку протянет - ну, так она мне ненавистна! - так ненавистна!.. И что ж бы вы, сударь, думали! Как объявили, этта, волю - ни она, ни Петр-буфетчик так-таки ни минуты у Чацких и не остались! И не забудьте, ему под шестьдесят, да и ей тоже под эту цифру в это время было!
- Может быть, капиталец скопили?
- Как не скопить - был капиталец! Да чего! Из Венева-то явились сюда, мелочную лавочку здесь сняли, а через год и в трубу вылетели! После уж к нам наниматься приходила; да я, признаться, побоялся нанять, а к Софье Павловне отписал: гак, мол, и так, не пожелаете ли обратно заблудшую овцу взять?
- Что ж Софья Павловна?
- Ничего. Зла, говорит, я не помню, а прощать только бог может, и я каждый день и на утренней, и на вечерней молитве его о том прошу, чтоб он сей ужасный ее грех простил.
- Однако строгонька-таки Софья Павловна!
- Человек, сударь, - слабости свои имеет. Да ведь и обработала же их меньшая братия-то! Александр-то Андреич, чай, сами знаете, всегда либералом был, а тут, как комитеты-то эти в пятьдесят восьмом году открыли, - он и еще припустил. Тогда, впрочем, везде эти либеральные лавочки завелись. И что ж бы вы думали! - как только рескрипт пришел, на другой же день у Александра Андреича ни одной души из дворни не осталось! Ну вот, он и нашелся в фальшивом положении: с одной стороны, по закону, два года имеет право безмездно услугой пользоваться, а с другой стороны - либерализм примешался…
- Как же он выпутался?
- Победствовал-таки, а после того, однако ж, задумываться стал: "хороша, говорит, свобода, но во благовремении".
В эту минуту в среде молодых людей раздался взрыв сдержанного смеха.
- Вы чему, господа, смеетесь? - полюбопытствовал Алексей Степаныч.
- Ах, папенька, неужто ж нам посмеяться между собой нельзя! - вскликнула Соня.
- Отчего не посмеяться! да отцу-то отчего не открыть?
- Разве вам интересно? Ну, мы об учителях вспомнили!
- Вот она так всегда мне отвечает! С Павлом Алексеичем хоть целый день шушукаться готова, а перед отцом - молчок! И об чем только вы шушукаетесь? Верно, он и тебя нашпиговал, что человек от обезьяны происходит?
- Вы, папенька, в таком странном виде это представляете, как будто я говорю, что это вчера или третьего дня произошло, - вступился Павел Алексеич.
- Что вчера, что за шесть тысяч лет, - это все равно, мой друг! Все-таки оно неправильно. Потому сказано: Адам, Ева… и притом в шестый день… Как же ты после этого об Адаме и Еве полагаешь?
- А так и полагаю, что ничего не полагаю!
- Нельзя не полагать, мой друг! велено полагать! По-твоему, и мир не в семь дней сотворен, и от сотворения мира до Рождества Христова не 5508 лет протекло, а несколько десятков тысяч столетий - так, что ли?
- Ах, папенька! вы со мной точно участковый надзиратель разговариваете!
- Для твоего добра, мой друг! Ведь ты и при посторонних людях чепуху-то эту несешь, а нынче, слава богу, гаду-то этого довольно-таки развелось! А ты умненько себя, голубчик, держи! Ты линию-то свою веди, да так, чтоб комар носу не мог подточить!
- Слушайте-ка, Алексей Степаныч! - вступился я, - а помните, что вы сами давеча насчет молодых-то людей говорили?
- Что же такое?
- А вот, что молодым людям и самих себя довольно, что не правы те старики, которые претендуют, что молодые люди не ищут их общества.
- Так-то так, да ведь родительское сердце - загадка, сударь. Ежели рассудить по справедливости, так оно и действительно так: какие же у нас с детьми общие разговоры могут быть? Баловать их, жалеть, радоваться на них - вот настоящая задача! Ну, а как коснется до дела - тут и спасуешь! Все думаешь, как бы поближе да потеснее, да как бы за свою любовь-то благодарность получить!
Сказавши это, Алексей Степаныч так нежно и любовно погладил по голове маленькую Леночку, сидевшую около него по правую руку, что та сейчас же расшалилась и опрокинула к нему все свое светящееся личико.
- Следовательно, - продолжал он, - всякому свое. И старикам, и молодым. Мы - будем об нынешнем направлении рассуждать, а молодежь - пусть сама для себя сюжеты выискивает!
Обед кончился; мы встали из-за стола и, в ожидании кофея, приютились с Алексеем Степанычем в его кабинете.