- Без труда, мой друг, нашему брату шагу нельзя сделать. Опять-таки говорю: наше счастие, что они, молодые-то люди, дела не знают. Ежели бы не это - нам бы совсем от них мат пришел. Давно бы они нас расточили. Реформы у них одни в голове, а дела - и звания нет. Ни рассказать, ни съютить, ни изложить… Ну вот, он попрыгает-попрыгает, да к тебе же и придет с повинной. Так-то.
- Стало быть, вам он и в отставку ни разу подавать не предлагал?
- Нет, бог миловал. Однажды, поначалу, заикнулся было: "Лучше бы, говорит, вам…" - да тут сторож записку ему от метрессы подал - он и позабыл. А недавно так даже сам со мной разговор начал: "Действительно, говорит, я теперь припоминаю: Москва… господин Фамусов… дом на Собачьей площадке… только вас вот… ну, хоть убейте, не помню!" Где, чай, припомнить!
Сказавши это, Алексей Степаныч взглянул на часы и всполошился:
- Господи, никак, я у тебя засиделся! Смотри-ка, три часа! Чай, и Сахар Медович уж в департаменте!
- Да посидите, Алексей Степаныч! Я с вами об внутренней политике поговорить хотел. Все лучше, как знаешь, чего держаться. А не знавши-то, чего доброго, и опять впросак попадешь!
- А ты не попадайся! Своим умом доходи! Нынче у нас так: сказывать не сказывают, а ты все-таки старайся! Впрочем, ведь я не таков. Я, пожалуй, не прочь добрый совет дать. Только не нынче, а в другой раз.
Глава III
Прошел месяц, в продолжение которого я не видал Молчалина. В начале сентября, идя по Невскому, я почувствовал, что кто-то сзади прикоснулся к моему плечу. Оглядываюсь - Алексей Степаныч.
- Забыли? грешно, сударь! - молвил он, - а не худо бы проведать старого сослуживца!
- И то сколько раз собирался к вам в департамент зайти, да совестно: все думается, как бы вас от занятий не оторвать! - оправдывался я.
- Как будто только и света в окне, что департамент! чай, и квартира у нас есть. Свой дом, батюшка! На Песках, в Четвертой улице! Хорошо у нас там - тихо. И в Коломне тихо живут, да та беда - место низкое, того гляди, наводнение в гости пожалует. Пятнадцатый год домовладельцем и прихожанином в своем месте состою… ничего! ни в чем не замечен!
- Непременно! непременно! как-нибудь утром в праздник…
- Зачем утром! прямо к обеду в будущее воскресенье милости прошу! По воскресеньям мы в три часа обедаем. В прочие дни к седьмому часу вряд по службе исправиться, а в воскресенье - мой день!
- Неужели вы каждый день в департаменте до седьмого часа сидите?
- А то как же! Вот теперь половина двенадцатого, а я только еще на службу ползу, да и тут, пожалуй, разве писарька какого-нибудь заблудящего на месте застану. Это ведь прежде водилось, что чиновники в департамент с девяти часов забирались и всем, бывало, дело найдется. А нонче, велика ли птица столоначальник, а и того раньше половины первого не жди, а не то так и ровно в час. Идет, это, каблучками стучит, портфель под мышкой несет, всем корпусом вперед подался… Ну, ни дать ни взять либо сам директор, либо его курьер!
- Удивительно, как они дело делать успевают!
- Чего "удивительно"! Коли по совести-то говорить, так ежели бы он и в три часа пожаловал, хуже бы не было!
- Что так?
- Да так. Дел совсем нет. Обегать нас как-то стали. Кажется, кабы сами мы дел не придумывали, а жили бы себе полегоньку, так и в департамент совсем бы ходить незачем!
- А что вы думаете! ведь не худо бы это было!
- Чего лучше!.. небось ты первый обрадовался бы! А знаешь пословицу: бодливой корове бог рог не дает? Нельзя, сударь, этого! потому чиновнику тоже пить-есть надо! Ты сообрази, сколько в Петербурге чиновников-то - и вдруг всю эту ораву, за неимением дел, упразднить! нет, пусть лучше хоть и без дела, а в департамент похаживают!
- Да для чего же?
- Бога пусть помнят, от страха не отвыкают!
- Чем же вы занимаетесь, ежели дела так мало?
- Я-то найду чем заняться. Нет дела - газету почитаю, перья починю, все как следует приготовлю… А там, смотришь, бумажонка какая ни на есть наклевалась. Покуда ее сообразишь да пометишь, да к исполнению передашь - ан через полчаса она и опять к тебе с исполнением воротится! Ну, и опять сообразишь, поправишь, переделать отдашь - смотришь, и к Вольфу пора кофей пить. Да я всегда дело найду, а вот молодежь, хоть бы господа столоначальники - те совсем заниматься перестали!
- Что ж они делают?
- Что ему делать! Придет в первом часу - с полчаса очнуться не может: потягивается да позевывает, потом папироску закуривает, спичками чиркает; потом на стол сядет, ногами болтает; потом свистать начнет… Прежде, бывало, из "Елены Прекрасной", а нонче "Мадам Анго" откуда-то проявилась. Покуда он все это проделает, глядишь, уж четвертый час: скоро и "чадушке" время прийти. Ну, тут он действительно на часок присядет да что-нибудь и поскребет пером.
- А "чадушко" рано ли приходит?
- Неровно. Иногда в пятом в исходе, а иногда и в шестом в половине. Ну, и пойдет тут у нас беготня. Сильно он нас, стариков, этим подъедает. Веришь ли, хоть и дела нет, а домой придешь весь словно изломанный! Так как же? до воскресенья, что ли?
Я дал слово, и мы расстались.
В следующее воскресенье, ровно в три часа, я уже был у Молчалина. Деревянный одноэтажный домик Алексея Степаныча снаружи казался очень приличным и поместительным. Приветливо глядел он своими светлыми семью окнами и трехоконным мезонином на улицу, словно приглашая взойти на чисто выметенное крыльцо и дернуть за ручку звонка. Сбоку, у крыльца, находились запертые ворота с неизбежною калиткой; поверх ворот виднелось пять-шесть дерев, свидетельствовавших, что в глубине двора существует какая-то садовая затея.
Из передней я вошел прямо в зал, где уж был накрыт большой стол человек на двенадцать. Тут же находился и Алексей Степаныч, хлопотавший около стола с закуской.
- Вот и отлично! - встретил он меня, подавая обе руки, - три часа ровнехонько. Аккуратность - вежливость царей, как говаривал покойный Александр Андреич; ну, а мы хоть с коронованными особами знакомства не водим, но и между своими простыми знакомыми аккуратность за лишнее не почитаем!
- Позвольте вас перебить, Алексей Степаныч. Вы сказали: "покойный Александр Андреич" - разве он скончался?
- Скончался, мой друг! Пять дней тому назад от Софьи Павловны телеграмму получил: "Отлетел наш ангел"! А сегодня по ранней машине и нарочный от нее с письмом приехал. Представь себе! и недели не прошло, а уж Загорецкий процесс против нее затевает!
- По какому случаю?
- Да просто по тому случаю, что подлец. Это настоящая причина, а обстановку он, конечно, другую отыскал. Вот видишь ли, Александр-то Андреич хоть и умный был, а тоже простыня-человек. Всю жизнь он мучился, как бы Софья Павловна, по смерти его, на бобах не осталась - ну, и распорядился так: все имение ей в пожизненное владение отдал, а уж по ее смерти оно должно в его род поступить, то есть к Антону Антонычу. Только вот в чем беда: сам-то он законов не знал, да и с адвокатами не посоветовался. Ну, и написал он в завещании-то: "а имение мое родовое предоставляю другу моему Сонечке по смерть ее"… Теперь Загорецкий-то и спрашивает: какой такой "мой друг Сонечка"?
- Гм… а ведь дело-то ее, пожалуй, плохо!
- То-то, что некрасиво. И ведь какие чудные эти господа филантропы! Вот хоть бы Александр Андреич - это Софья Павловна мне пишет, - и умирая, все твердил:
Будь, человек, благороден!
Будь сострадателен, добр! -
да и ей, жене-то, не переставаючи говорил: "Верь людям, друг мой Сонечка! Человек - венец созданий божиих!" С тем и умер. А самого простого дела сделать не сумел! "Другу моему Сонечке" - на что похоже? Теперь над ней самый ледащий адвокатишко - и тот измываться будет. "Так это вы, скажет, друг мой Сонечка!.. Очень приятно с вами познакомиться, друг мой Сонечка!" Каково ей будет при всей публике эти издевки-то слушать? А ведь они, адвокаты-то, нынче за деньги какие хочешь представления дают. Читал, чай, процесс игуменьи Митрофании?
- Читал-таки.
- Да, удивительное это дело, мой друг. Вот нас, чиновников, упрекают, что мы, по приказанию начальства, можем в исступление приходить… Нет, вот ты тут подивись! Чиновнику-то начальство приказывает - так ведь оно, мой друг, и ушибить может, коли приказания его не исполнишь! А тут баба приказывает! - баба! А как он вцепился из-за нее - кажется, железом зубов-то ему не разжать. На Синай всходил! каких-то "разбитых людей вопь" поминал! Скажи ты мне на милость, как это в них делается, что он вдруг весь, за чужой счет, словно порох вспыхнет?
- Не знаю, право; одни говорят, что тут происходит психологический процесс, другие - что процесс физиологический.
- А я так, признаться, думаю, что они себя дома исподволь к этому подготовляют. Изнурительное что-нибудь делают. Вот я намеднись в театре господина Хлестакова видел, так он тоже разжигался: то будто он директор, то будто министр! И ведь в таком азарте по сцене ходит, что никак ты не разберешь: понимает ли он, что лжет, или взаправду чертики у него в глазах ходят! Должно быть, и тут так, в адвокатском этом ремесле!
- Да; какая-нибудь тайна тут есть…
- Знаешь ли что! я бы такую штуку сделал: я бы присяжным заседателям предоставил: о подсудимом - само собой, а об обвинителях - само собой мнение высказывать. Подсудимый, мол, виновен, а обвинителя, за публичное оскорбление подсудимого, сослать в места не столь отдаленные!