А от вас требуют, чтобы вы были даже "мило" одеты: "У нас бывают люди!" На что толкают эти порядочные люди молодую девушку, которая имела несчастье попасть в их дом? Каким трудом должна заниматься девушка с 9 часов вечера до 10 утра, чтоб быть "одетой"? Разве они не толкают, как толкает меня теперь мой Поль, и не говорят: "Достань! Я не могу показываться с тобой в плохом костюме!" Да, но в таком случае оставьте мне мои рабочие часы! А то говорят: "Mademoiselle, у нас сегодня гости, вы поможете по хозяйству. Останьтесь вечером. Вы разольёте гостям чай!" И ещё вздыхают, добрые люди: "Ах, бедной девушке всё-таки развлеченье! Посмотрит, как танцуют". А эти гости! Вот ещё типы! Люди, которые подбегают к вам, берут чай и поворачивают спины всегда прежде, чем сказать: "merci". Сначала отвернётся, а потом уж вспомнит сказать. Нет ничего хуже "вежливости" русских. А здесь они не просят, а умоляют кучера: "Je vous en prie, monsieur le cocher, s’il vous plait". А там! Дома они хамы, а потому за границей обжираются вежливостью. Это для них диковинное блюдо. И заметьте, mesdames, чем больше ползает у ваших ног здесь русский, тем, значит, он там, дома, важнее, грубее, наглее, любит накричать, разнести, - "рррас-пюшать", как они говорят.
- Ils sont très, très polis, les polissons russes, avec les petites femmes! - раздались восклицания кругом. - Ah, c’est vrai! И сидевшие кругом женщины принялись вспоминать важных и солидных русских и рассказывать про различные "интимности", в которые те пускались.
Становилось немножко тошно.
- Ах, свинья! Ах, свинья! - восклицали женщины с хохотом.
А моя рассказчица задумалась, как будто вспоминая что-то трудное, наконец, очевидно, вспомнила во всех подробностях, расхохоталась на весь зал и воскликнула:
- Ну, настоящие свиньи!
И продолжала, когда хохот и воспоминания утихли:
- А те гости, которые разговаривают с mademoiselle, разливающей чай: "Такая хорошенькая, и вдруг в гувернантках! Почему вы не пойдёте в оперетку? Вы, должно быть, прелестно сложены! Вы рождены совсем не для того!" Нечего сказать, хорошие вещи говорятся в этих, так называемых, "порядочных домах". И это все: и старые и молодые. Из поколения в поколение растёт, умирает, валится, гниёт и снова вырастает та же мерзость! И я ненавидела этих детей, из которых растёт всё то же, всё тоже. Эти молодые побеги крапивы и бурьяна. "Будем искать места компаньонки или лектрисы!" сказала я себе. А вы знаете, что значит искать место компаньонки или лектрисы в России! Право, они какие-то там помешанные! Они только об одном и думают! В тот же день, как вы печатаете такое объявление, вы получаете 20 писем. Я была честная девушка, и от предложений, которые мне делались, я бежала, чувствуя, что у меня подкашиваются ноги, боясь, что меня вот-вот схватят. Наконец, старик. Старик, не встающий с кресла. Разбитый параличом, умирающий, одинокий, тоскующий один в своём кресле, всеми забытый, - один пред лицом подступающей смерти. "Вы мне, старику, будете читать, дитя моё, - сказал он, - и время не будет тянуться так ужасно". И в первый же день дал мне книгу, читая которую покраснел бы пожарный: "Прочтите мне вслух!" О, эти русские! У них на три четверти татарская кровь течёт в жилах. Плохо даже нарисованной женской ноги они не могут видеть без того, чтоб в их татарской крови не проснулось инстинктов. Тогда как мы ко многому такому относимся просто с весёлым смехом. Но я чувствовала смущение, когда читала вслух такие вещи. "Чего ж вы краснеете? Чего вы краснеете? - останавливал меня старик. - А, вы понимаете, в чём дело?" Это его забавляло, это ему доставляло удовольствие. Он иногда прерывал меня на таких местах, где слёзы душили мне горло, и я чувствовала, что всё во мне оскорблено. "А вы знаете, дитя моё, что это?" И он принимался объяснять пространно, подробно, - и когда я выскакивала почти в испуге, он тянулся достать мою руку: "Что с вами, дитя моё? Что с вами?… Что?.. Что?.. Что?.." И никогда он не был больше похож на мертвеца, мне казалось, что он разлагается в эти минуты. Никогда он не был так близок к смерти. Я боялась, вот-вот захлебнётся слюнями, вот-вот задохнётся, у него разорвётся сердце. Я чувствовала ужас, слышала трупный запах. Я не помню, как выбежала во время одного такого припадка. Я закричала горничной: "Он умирает! Он умирает!" Я бежала с лестницы, словно меня догонял покойник. "Место у дамы! Место у дамы!" мечтала я. И попала к почтеннейшей даме, отличнейшей фамилии, одинокой, старой, патронессе, спиритке, состоявшей в каких-то необыкновенно благочестивых обществах. У неё в доме было так тихо, что даже залетавшая случайно муха, и та переставала жужжать, испуганная тишиной. Иногда в огромных комнатах что-то стукало, где-нибудь скрипел или трескался как зеркало натёртый паркет, - и старуха говорила тихо и прислушиваясь: "Это духи". Мне хотелось в такие минуты кричать от страха. Она заставляла меня читать ей благочестивые книги, требовала, чтобы я ходила вся в чёрном, делала выговоры: "Что это у вас глаза как блестят сегодня, дитя моё? Что это вы краснее, чем всегда?" - и целыми часами увещевала меня: "Молитесь, умоляйте Господа, за грехи умоляйте". Умолять милого, доброго Бога, Который с улыбкой смотрит на нас, маленьких людей, как мы здесь карабкаемся, - и берёт нас к Себе, когда мы устаём, - умолять Его мне, когда я знаю, что и грехов-то у меня нет, - какое кощунство! Мне было противно это лицемерие, которое заставляет во всём видеть только мерзость и гадость, которое заставляет подозревать гнусные грехи и преступления в честной девушке, видеть гнусность в румянце, грехи в блеске юных глаз. Я бросила эту мерзкую, с грязным воображением старуху. Пусть спасается одна! Вот бы её поженить с предыдущим стариком! И я, право, не знаю, как это случилось. Ханжество ли меня толкнуло в другую сторону, старик ли своими грязными разговорами пробудил во мне дремавшую чувственность, возраст ли требовал, - но только я сама не помню, как отвечала поцелуем на поцелуй пожилого вдовца, моего нового хозяина, поцелуем на поцелуй, когда мне хотелось в эту минуту искусать его противное, налившееся кровью лицо. Это был вдовец, к которому я поступила гувернанткою дочери. Я забеременела. Он нанял мне маленькую квартирку и ездил каждый день. "Это интересно!" говорил он. Ах, татары! Вы говорите, что французы испорчены. Но это маленькие шалости в сравнении с татарским необузданным развратом, который живёт у вас в крови. Когда я родила, мне дали 100 рублей и сказали, чтобы я убиралась, куда угодно. "Ну, нет, так с матерями не поступают!" сказала я, подкараулила моего вдовца и плеснула ему в лицо серной кислотой, В лицо не попала, немножко обожгла шею и воротничок, - но и за это мне предложили убраться из города!
- Mais non! Qu’est ce qu’elle parle!
- Она болтает глупости. Как? Мать? - закричали кругом.
Они слушали со смехом, как обольщали честную девушку, но когда дело зашло о поступке над матерью, у них вырвался крик, крик из сердца.
- Ну, да! Ну, да! Мне предложили убраться из города! Чего вы кричите, mesdames! Предложили, потому что это был солидный, известный в городе человек, пользовавшийся общим уважением! Потому что оказалось, что я шантажистка! Что я желаю сорвать денег на неизвестно от кого прижитого ребёнка! Мне предложили убраться из города, - да ещё пояснили, что мне делают благодеяние. Могли бы отдать под суд. Я требовала суда. Мне отвечали; "Ещё бы, вам этого-то и нужно! Вы скандалом и грозите!" В конце концов, меня убеждали, что мне делают доброе дело. Во всех странах делаются несправедливости, но нигде при этом столько не смеются, сколько у вас! Я должна была ехать в другой город и там попала в "дом", потому что хозяин дома заплатил за меня долг в гостинице. Кажется, сам хозяин гостиницы мне всё это и устроил, - конечно, не лично, - о, это вполне респектабельный господин! Пользующийся большим уважением! Но через своих служащих, - ведь не терять же ему квартирные деньги. Если будешь терять квартирные деньги, потеряешь в конце концов и респектабельность и уважение! Если прежде я знала только, как вы делаете гадости, то на новом месте я видела достаточно, как вы каетесь. Странное место для покаяний, - но это так! Трактир, кабак позорный дом, это места, куда вы ездите больше "для души", чем для тела. Вы напиваетесь, в пьяном виде делаетесь Гамлетами, рыдаете, бьёте себя кулаками в грудь и каетесь. Удивительная страна покаяний! Вам нужно залезть в грязь по уши и реветь. Вы называете это "совестью", я называю алкоголизмом. В конце концов этот дом, а в особенности эти кающиеся пьяные, у которых жесты удивительно расходились со словами, мне ужасно надоели. Мне надоело рассказывать три раза в вечер, как дошла я до жизни такой, - и когда один кающийся художник предложил мне пойти к нему, я пошла с наслаждением. Это был славный малый и большой пьяница. Шлаков. Вы не слыхали о таком художнике?
- Нет.