Через час, вся свежая и благоухающая, она уже сидит за чайным столом и пьёт чай вместе со своим управляющим-агрономом Адарченко. В комнате светло и уютно. На всех предметах лежит печать профессии юного агронома. В углах торчит засушенное просо в сажень ростом, у письменного стола портрет красивой тирольки-коровы с великолепными формами, под столом тыква, похожая на Монблан. И всё это очень нравится Надежде Павловне. Они сидят и пьют чай. Она в каком-то соблазнительно-шелестящем наряде, он в грубых высоких сапогах и грубого сукна куртке, из-за которой пестреет расшитый ворот малороссийской рубахи, завязанный красной лентой. Её лицо всё движется и играет, как шампанское, жизнью, весельем, смехом, а он угрюм. Очевидно, присутствие женщины его стесняет, - и его лицо, юное и симпатичное, принимает выражение тупого, чисто хохлацкого упрямства. Она сыпет на него вопросами, атакует его и так, и сяк, и эдак, а он хмурит бровь, сутулится и отвечает ей фразами сухими и отрывистыми, как пистолетный выстрел.
- Вот, например, ваша хозяйка, - болтает Надежда Павловна, играя глазами, - я слышала, она очень милая, умная и весёлая женщина. Почему же вы не заехали в Москву познакомиться с ней, когда ехали мимо. Вы дикарь, вы ужасный дикарь! Ну разве же можно быть таким необщительным?
- Почему вы знаете, что Надежда Павловна умная и милая женщина? - угрюмо спрашивает её, в свою очередь, Адарченко.
- Я слышала, мне говорили.
- Вам соврали; она хлупая, - говорит Адарченко, произнося букву "г" по-хохлацки с сильным придыханием, почти как х.
По лицу Надежды Павловны скользит лёгкая тень смущения. Однако, она сейчас же оправляется.
- Почему вы думаете, что она глупая?
Адарченко угрюмо сутулится.
- Я не думаю, а знаю это наверное по её письмам, - отвечает он, - она хлупая и безхрамотная. Она пишет мне: "Сколько десятин вы думаете засеять на будущий ход пшеном?" Во-первых, пшено написано через "е", а засеять через "ѣ"; а, во-вторых, каждый дурень знает, что сеют не пшено, а просо.
По лицу Надежды Павловны снова скользит тень смущения.
- Ну, это такие пустяки… - говорит она, шелестя платьем.
- И при этом она очень скупа, - угрюмо продолжает Адарченко, - жестокосерда и на рабочих смотрит, как на скотов. Пишет мне: "Не дорохо ли вы платите за работы?" Дорохо платите! Это за лошадиный труд-то! А на что ей деньхи? На хлупыя тряпки? По Москве хфорсить?
- Ну уж вы… - смущённо шепчет Надежда Павловна, но Адарченко её перебивает.
- Хфакт, - говорит он, произнося букву "ф" с сильным придыханием, - хорькая правда!
Он пожимает плечами, сутулится, и всё его юное лицо дышит искренним презрением. Надежда Павловна слегка ёжится под его взглядом.
- А многие умные люди, - пробует она защищаться, - всегда говорили ей, что у неё нежное сердце, тонкий ум…
- Мужчины ховорили? - перебивает её Адарченко.
- Мужчины.
- В хлаза?
- И… и… в глаза.
- Какой же дурень скажет женщине в хлаза, что она хлупа, как охлобля? - вопросом отвечает ей Адарченко. - А вы бы послушали, что эти же самые мужчины ховорят о ней за хлаза? Вы не слышали, а я слышал. Доронин, Сапожников, Сихизмундский, все соседи, близко её знающие, вы послушали бы, как они о ней отзываются за хлаза?
- Как?
- Так же, как вот и я. Хлупая, нахлая, подлая.
Надежда Павловна едва не подскакивает с кресла. Ей хочется крикнуть: "Как вы смеете, наглый вы человек!" Но она спрашивает:
- Это за что же?..
Она опускает загоревшиеся глаза, разглядывает кольца на своих тонких пальцах и гневно теребит кружева. По её движениям, резким и порывистым, видно, что она раздражена до последней степени, что ей хочется бить посуду, но она сдерживается. Адарченко сутулится ещё больше.
- А вы не слышали её истории с мужем? - спрашивает он её.
При этом вопросе глаза Надежды Павловны тухнут, лицо слегка бледнеет, а на её лбу, под глазами и в углах губ, появляются тени.
- Н-нет… то есть да… то есть не совсем… - шепчет она.
- У неё был муж, - с расстановкой говорит Адарченко, - умный, честный, дельный; человек, вот именно, каких мало. Она от него сбежала с каким-то хнусным хфертом. Хфлиртовать захотела; сына с собой взяла, а мужу дочку оставила. А потом пишет мужу: "давай меняться, мне девочки больше нравятся". Это нехлупо? - спрашивает Адарченко Надежду Павловну.
Та молчит и сидит, опустив глаза. Адарченко переставляет ноги и продолжает:
- А девочка захворала корью и умерла: корь застудили, не дохлядели. А кому было за ней смотреть? Отцу некогда, - отец с утра до ночи по полю мычится, деньги добывает, жене на хфлирт. А хорничная мне ховорила, девочка перед смертью всё мать звала: "мама, мама, мама!" Это не подло? - спрашивает Адарченко Надежду Павловну.
Та молчит, тени на её лице растут. Ресницы и уголки её розовых губ начинают вздрагивать.
- Если бы она знала об этом, то поверьте… - наконец, шепчет она.
- Что знала? - упрямо перебивает её Адарченко. - Что больные дети мать к себе зовут? Если она не знала об этом, значит, она холая дура!
Он встаёт и взволнованно ходит из угла в угол по комнате. Порою он подходит к окну и глядит на чернильную кляксу, чернеющую за окнами, а его лицо сразу выражает собою и бесконечную жалость к погибшей девочке и бесконечное презрение к её матери.
- Да, - говорит он, слоняясь от угла до угла, - если бы не нужда, я бы не стал и работать для такой хнусной женщины. На что ей деньхи? Да, нужда, ничего не поделаешь. Брату двадцать рублей в месяц высылать надо. А где их взять?
Между тем Надежда Павловна сидит в своём кресле с потемневшими глазами и думает: "Почему ей никогда в жизни не говорил ничего подобного ни один мужчина? Зачем ей льстили всегда и все? Зачем ей лгали? Зачем ей внушали в семье, в школе, в обществе, что покорять мужские сердца и блистать - самое почётное занятие для женщины? За что её заставляют теперь выслушивать такие тяжкие оскорбления?"
Ей делается жалко самое себя до слез. Адарченко слышит рыдания и оборачивается. Надежда Павловна сидит в кресле, поставив локти на стол и глубоко втиснув тонкие и бледные пальцы в крутые завитки чёрных волос. Её голова трясётся, она рыдает.
"Вот ещё штука-то!" - думает Адарченко; он подходит к ней, трогает её за плечо и говорит:
- Вы о чём? Что с вами? Да будет же вам! Вам жалко девочки? Да? Вот видите, вам жалко, мне тоже жалко, до слёз жалко, а мать в три хода ни разу не заглянула на её мохилку! А вы ещё за неё заступаетесь! Да будет же вам! - трогает он её за плечо.
Однако, Надежда Павловна продолжает рыдать, и Адарченко с тоской думает: "Чем бы её утешить?"
При этом он вспоминает, что, когда женщины плачут, им дают воды. Он подходит к самовару, берет стакан и цедит в него дымящейся воды.
- Нате вот, выпейте, - сконфуженно говорит он, поднося стакан к губам женщины.
Та делает глоток и тотчас же отстраняет стакан рукою. На её губах скорбная улыбка, в глазах слезы.
- Вы мне весь рот обожгли, - говорит она, - вода горяча!
Она снова начинает плакать. Тем временем Адарченко бережно несёт стакан к окну и ставит его на подоконник.
- Я вот сейчас остужу, вы подождите, не плачьте, - говорит он и думает:
"Вот чудная женщина! Святая женщина! Какое нежное сердце! Однако, я разжалобил её на свою шею!"
Он снова сконфуженно подходит к ней и начинает её утешать.
- Послушайте, перестаньте! - теребит он её за плечо. - Ведь девочка, может быть, умерла и не оттохо, что у неё мать убежала. Дети вообще часто мрут. Это уже их хфортуна такая. В деревнях вон 50 процентов умирает. Хфакт. И мать её, наверное, прекрасная женщина. Ведь мужчинам верить нельзя. Они за хлаза о всех женщинах скверно ховорят. В хлаза лебезят, а за хлаза ругают…
Он долго говорит всё в том же роде с каплями пота на лбу и слезами в глазах. Ему от души жаль эту чуткую к чужому горю женщину.
Мало-помалу лицо Надежды Павловны начинает светлеть, и через четверть часа оно всё играет, как шампанское.
Только к концу вечера она на минуту задумывается. Как она раскроет, однако, завтра утром своё инкогнито?
Бритва
I
Хмурый осенний день неприветливо глядел на землю. Было ещё не поздно, но мутные волны сумерек уже затопляли мало-помалу всю окрестность, выцветшую и полинявшую от ненастья. В воздухе пахло сыростью; дул ветер; обнажённые вершины сада гудели по-зимнему, а вся усадьба купца Лопатина, брошенная среди плоского поля, имела вид донельзя жалкий и затерянный. Так, по крайней мере, казалось Степе Лопатину, уныло расхаживавшему по пустырю за садом. По его бледному лицу, едва опушённому бородкой, бродило выражение безысходной тоски. "Зачем я пойду туда? - думал он, поглядывая на усадьбу. - Чего я там не видал? Батюшка пилит старосту, староста - рабочих, рабочие дубасят скотину. Вот и вся музыка. И другой не услышишь во веки веков!"