Солнце близилось уже к закату, когда Никифор и Венерка возвращались обратно из села Трындина в усадьбу, оба продрогшие, усталые и унылые. Венерка плелась позади своего хозяина, потупив голову и сконфужено повесив уши. В Трындине её никто не взял: ни псаломщиков сын, ни учитель, ни волостной писарь. Все даже смеялись над предложениями Никифора, и по этим насмешкам он понял, что Венерка стала никуда негодной рухлядью. Выйдя из сельской околицы, Никифор твёрдо решился пристрелить её. Не уходить же ему в самом деле с места из-за собаки? Кто его возьмёт, старого? Однако, он не приводил в исполнение своего намерения и уныло плёлся вязкой дорогой, припоминая свою жизнь. Припоминалась она ему какими-то отрывистыми клочками, не имевшими ни связи, ни смысла, вся изжитая как-то не по-людски, без своего угла, без семьи, без привязанности. Нынче здесь, завтра там. И с женщинами он сходился не по-людски: сегодня одна, завтра другая. Да лакею где же обзаводиться семьёй? У него был даже сын - один, он знает это наверно, но где, в каком городе - запамятовал: не то в Борисоглебске, не то в Кузнецке. Он и имени его не помнит хорошенько. И теперь у него никого нет; никого, кроме Венерки. А между тем, всю жизнь его томила тоска по семье, и когда он бывал пьян, он любил петь жалостные романсы, где пелось о том, как она, вероломная женщина, надругалась над ним, несчастным и влюблённым юношей. В жизни, в романах Никифора, страдательным лицом всегда являлась женщина, и вот, теперь, это разногласие действительности и песни, ещё более угнетало его.
Уйдя с полверсты от Трындина, Никифор присел в опушке леса, на пеньке. Здесь он решился пристрелить Венерку, а барину он скажет, что продал её проезжему офицеру за 25 рублей. Но он снова задумался. Насквозь промокшая берёзка торчала рядом с ним, как грязный веник. Серые клочья туч цеплялись за оголённый вершины леса и медленно ползли, как ленивые каракатицы, а дальше лежали мокрые поля, пронизанные затхлым запахом осени. Венерка сидела против Никифора, дрожала кожей спины, клевала носом и старчески сопела. И обе эти фигуры на мутном фоне осенних сумерек, вырисовывались такими жалкими, одинокими и бесприютными. Никифор всё думал и думал, сутуло и неподвижно сидя на своём пеньке, и ему приходило в голову, что и он кончит свои дни также как и Венерка. Ведь это людям только кажется, что они умирают своей смертью, а на самом деле их пристреливает неизвестный хозяин, когда они делаются старыми и негодными для жизни.
Никифор поднялся с пенька. Венерка же также сидела и дремала, закатывая глаза куда-то под лоб. Тихохонько и осторожно, чтоб не разбудить спящей, Никифор сделал два шага и с побледневшим лицом, стал целить. Венерка даже не пошевелилась и по-прежнему клевала носом и равнодушно сопела, раздувая поседевшие щеки. Вероятно, она не верила, что он будет стрелять в неё, и она не ошиблась: выстрела не последовало. Ружьё ходуном ходило в руках Никифора, а его глаза заволакивало туманом и старческой слезою. Он снова поднял ружьё и снова опустил его.
Неизвестно, каким образом была бы решена участь Венерки, если бы к Никифору в это время не подошёл охотник, трындинский парень, Мишутка, в дырявом кафтане, дырявой шапке и с красным носом. За его пазухой торчала краюха хлеба, а за спиной одностволка, с такой кривою ложей, что нужно было всякий раз широко разевать рот, чтобы прицелиться.
Никифор точно обрадовался ему, и путаясь и запинаясь на словах, он стал просить парня пристрелить Венерку: на днях её укусила бешеная собака, и она может взбеситься; он бы и сам пристрелил её, да у него подмок пистон.
- Собака хорошая, а ничего не поделаешь, - сконфуженно повторял Никифор, и обещал за это Мишутке гривенник.
Мишутка принял предложение с восторгом; он любил стрелять, и, если ему обеспечивали вознаграждение за выстрел, он с одинаковым удовольствием стрелял и в шапку, и в волка.
Тотчас же он привязал Венерку на свой кушак и поволок её за собой по вязкой лощине.
Венерка билась всем телом, хрипела, упиралась, крутила шеей и просила у Никифора помощи мутными старческими глазами, полными ужаса. Она не сомневалась, что смерть её неизбежна, так как за это был обещан гривенник. А Никифор смотрел на эту сцену мутными глазами, очень похожими на глаза Венерки. Он видел, как Мишутка оттащил её саженей на двадцать и привязал к дереву. Затем он отошёл шага на два и, в то время, как Венерка прыгала и металась с диким воплем и молодой резвостью, он приставил к плечу кривую ложу ружья и широко раскрыл рот. Раздался выстрел, Венерка взвизгнула, ткнулась окровавленной мордой в вязкую землю, и лес закачался в глазах Никифора.
Когда Никифор доставал из потёртого кошелька гривенник, чтобы расплатиться с Мишуткой, руки его так дрожали, что он выронил монету и никак не мог поднять её с земли; и Мишутка внезапно заметил, что Никифор ужасно стар и слаб, и даже плохо стоит на ногах. Затем, к удивлённо парня, Никифор пошёл не в усадьбу, а, вместе с ним, в Трындино, и по дороге он тыкался на пеньки, как слепой. По дороге же, в неясных и туманных выражениях, Никифор говорил ему, что всех их, в свою очередь, пристрелит неизвестный хозяин, и разве он виноват, что Венеркин черёд наступил раньше? Мишутка не понимал из его речей ни слова, и отвечал ему, что всякая тварь себе на уме: на что уж кажется глуп тетерев, а вот, поди-ка, возьми его.
Так они проговорили всю дорогу, и мутное осеннее небо капало на них старческой, жиденькой слезою.
Через час Никифор сидел в трактире "Зелёная Горка" и целовался с мужиком, из бороды которого торчала рыбья кость. Он был совершенно пьян, горько плакал и пел старческой фальшивой фистулой:
Зачем ты, безумная, губишь
Того, кто увлёкся тобой?..
Астра
У Зимницких собралось самое разнообразное общество. Поместительный дом их подмосковного имения сверкал огнями. В гостиной весело перезванивали женские голоса. Хозяйка дома, миловидная блондинка, уже начинающая полнеть, сидела у крошечного с фарфоровой доской столика, вела оживлённый разговор с долговязым драгуном и глядела на розовый воротник его сюртука. А по другую сторону столика, устало привалившись к спинке кресла, сидел известный художник Панкратов и уныло глядел себе под ноги. Весь его изнервничавшийся вид, казалось озабочивал хозяйку; порою она окидывала всю его фигуру соболезнующим взором и даже сдержанно вздыхала. Но Панкратов как бы не замечал её взглядов и сидел, не переменяя позы, углублённый в свои думы. Когда же к роялю подошла сухощавая брюнетка, чтобы спеть какую-то бойкую цыганскую вещицу, Панкратов недовольно поднялся с кресла и тихо вышел из гостиной. Отыскав на балконе трость и шляпу, он спустился в сад. Сутулясь, он двинулся по песку аллеи.
Тёплое веянье сада дохнуло на него. Было тихо; лунный свет разливался по всему саду, как прозрачная пыль. Стволы деревьев неподвижно темнели в этой серебристой пыли, и их чёрные тени изрезывали жёлтый песок аллеи, как фантастические надписи фантастических народов. Панкратов подошёл к скамье, намереваясь сесть. И в эту минуту он услышал за спиной скрип лёгких шагов; он оглянулся. К нему с озабоченным выражением лица шла Зимницкая. Художник равнодушно оглядел её; она, опахнув его духами, опустилась рядом.
- Что с вами? - спросила она его с участием.
Панкратов молчаливо пожал плечами. Зимницкая продолжала:
- Вот уже второй год, как вы сам не свой. Вы удивительно изменились. Это замечают все.
- Вы даже не пишете ничего, - добавила она со вздохом, - на этой выставке не было ни одной вашей картины.
Она замолчала, поджидая его ответа, но он сидел, устало хмурясь, и молчал. В саду по-прежнему было тихо; серебристая пыль беззвучно колебалась над сонными вершинами. Порою из открытого окна дома вырывалась задорная трель певицы и билась в кустах сада, как стая спугнутых птиц. Зимницкая вздохнула и продолжала.
- О чем вам скучать? Вы ещё молоды, талантливы, много зарабатываете. Вам бы смеяться и петь, а вы ходите, как приговорённый к смерти. О, какой вы нехороший!
- Уж не влюблены ли вы? - добавила она через минуту. - Может быть безнадёжно? Да?
Внезапно Панкратов оживился. Его глаза сверкнули. Он взял Зимницкую за руку.
- Ведь вы мой милый товарищ, да? - заговорил он возбуждённо. - И хотите ли я вам скажу всё? Мне так тяжело, и это меня облегчит.
От возбуждения он покраснел всем лицом и, погладив её руку, он продолжал:
- В некотором роде вы правы. Я влюблён, но во всяком случае не безнадёжно. И всё-таки меня мучает совсем не то. Мне, видите ли, нужно знать, кто она, где живёт, и живёт ли ещё, и любит ли она меня теперь. И представьте, что я не могу этого узнать ни за какие блага. Я знал её под именем Астры. И только. Для меня она была существом, ничего общего с землёй не имеющим. Веянье её души я слышал и понимал, и изображал на своих картинах, но относительно её земной обстановки я не знаю ни намёка. А, между тем, мне это необходимо знать теперь, чтоб навести справку; видите ли, у меня есть основания подозревать, что с ней случилось что-то недоброе. Но кто же может дать мне о ней хотя какое-нибудь сведение? Вот это-то и мучит меня.
Панкратов минуту помолчал, обхватив колено рукою, и затем продолжал: