– Сколько, могу помнить, я не назывался иначе.
– Гм! Я не поверил бы. А вы, сосед, что скажете?
Он обратился к сквайру, равнодушно сидевшему в кресле.
– Память этого молодого человека, может быть, не восходит так далеко, – отвечал сквайр.
– До какого же она восходит возраста? – спросил меня судья.
– Может быть, до трехлетнего или около того, – отвечал я.
– Но осмелитесь ли вы утверждать, – воскликнул сквайр громким голосом, выпрямляясь в кресле, – что вы носили тогда то же имя, какое носите сегодня!
Убеждающий тон, с которым были сказаны эти слова, заставил меня вздрогнуть, и я с усилием начал припоминать детство.
– По крайней мере, – отвечал я наконец, – очень хорошо помню, что меня всегда называли Дарси, а дети знают свое имя.
– Я так и думал, – сказал сквайр, принимая прежнюю позу в кресле.
– Итак, вас называли в детстве Дарси, – проговорил судья, – но когда же вы приняли фамилию Летимер?
– Я ее не принимал, мне ее дали.
– Я вас спрашиваю, – молвил судья более мягким голосом, – можете ли вы припомнить, называли ли вас когда-нибудь Летимером, прежде чем дали эту фамилию в Шотландии?
– Я буду вам отвечать откровенно. Я не могу припомнить, чтобы меня так называли в Англии, но также не помню и времени, когда в первый раз назвали меня подобным именем. Если из этих вопросов и ответов предстоит вывести какое-нибудь заключение, то прошу принять во внимание мой тогдашний возраст.
– Все, на что следует обратить внимание, не будет упущено, – сказал судья. – Молодой человек, как назывались ваши родители?
Это значило растревожить давно болевшую рану: я не мог перенести этого вопроса так же легко, как предшествующие.
– Я спрошу в свою очередь, – отвечал я, – нахожусь ли я в присутствии английского мирового судьи?
– В присутствии его чести сквайра Фоксли из Фоксли-Холла, члена судебного ведомства более двадцати лет, – отвечал письмоводитель мистер Николс.
– В таком случае он должен знать, что так как я жалобщик, он должен выслушать мою жалобу прежде, чем подвергать меня контрдопросу.
– В этих словах есть своя доля истины, – сказал судья, смутившись от такого юридического отпора, и пожелал узнать мнение своего соседа.
– Вы удивляете меня, Фоксли, – возразил сквайр твердым голосом, – как вы можете оказывать правосудие этому молодому человеку, когда не знаете, кто он?
– Да, без сомнения, это правда. И теперь, когда я вникаю глубже в дело, я вижу, что в словах его нет ничего основательного. Молодой человек, необходимо, чтобы вы мне сказали имя и фамилию вашего отца.
– Это невозможно, потому что я сам этого не знаю.
– Вы не знаете имени ваших родителей, молодой человек? – воскликнул судья, – в таком случае я должен заключить вас в тюрьму как бродягу.
Я постарался объяснить ему происшествие, случившееся на шотландском берегу Солвея, назвал то обстоятельство, в силу которого я очутился в настоящем положении, и просил возвратить мне свободу.
– Удивительно! – сказал судья. – И это вся благодарность, какой вы платите сквайру за все его заботы и труды!
– Сознаюсь, мистер Фоксли, что сквайр спас мне жизнь, но это не дает ему никаких прав на мою особу. Скажу более – я не требую ни наказания, ни мщения, напротив, желаю расстаться с моим хозяином как с другом, ибо не хочу предполагать в нем дурных намерений против меня, хотя он со мной поступил беззаконно и насильственно.
Сквайр, по-видимому, был взволнован. Что касается судьи, то он вступил в тихий разговор со своим письмоводителем, который ежеминутно хмурил брови.
– Гм! Молодой человек, – сказал наконец Фоксли, – неужели вы думаете провести меня этими баснями? Судя по всему, я нахожу необходимым, чтобы вы остались под наблюдением вашего опекуна до вашего совершеннолетия, пока лорд-канцлер предпишет ввести вас во владение вашим имением… Тем временем рассудок ваш…
– Не понимаю, – возразил я, – по какому праву этот господин может требовать от меня повиновения как опекун? Это наглое бесстыдство. Я не видел его никогда в жизни до тех пор, пока несчастный случай не занес меня в эту сторону месяц назад.
– И никогда не видели прежде?
– Никогда. Не знал даже его имени. Только месяц назад я познакомился с ним.
– А поклянетесь ли вы в этом? – сказал сквайр.
И, проговорив эти слова громким и резким голосом, он отодвинулся немного назад, так, чтобы его не видели ни судья, ни письмоводитель, и нахмурил брови, устремив на меня такой страшный взгляд, которого я всю жизнь не забуду. Жилы у него на лбу стали багровыми, почти черными, и образовали род эллипса, начинавшегося от соединения бровей. Я слышал о подобном взоре в одной сказке о вампирах, которую мне рассказывали рыбаки незадолго перед тем, и необыкновенную эту форму налившихся жил сравнивали с формой подковы.
Сказка эта, когда я ее слушал, возбудила во мне страшное воспоминание детства, которое настоящая сцена оживила во мне с ужасной силой; я был изумлен или, лучше сказать, так испуган только что виденным кровавым знаком, что не мог отвести глаз от этого страшного лба. Тогда сквайр вынул платок, отер лицо, и физиономия его приняла обычное выражение.
– Этот молодой человек не будет больше отрицать, что видел меня раньше, – сказал он кротким голосом, – надеюсь, он без отвращения останется в дальнейшем под моей опекой, что приведет его к более счастливой развязке, нежели он думает.
– На что бы я ни надеялся, – возразил я, стараясь собрать неопределенные воспоминания, – я вижу, что мне нельзя ожидать ни покровительства, ни справедливости со стороны господина судьи, который обязан оказывать и то и другое подданным его величества. Что же касается вас, господин сквайр, вы можете объяснить, по какому странному стечению обстоятельств вы связаны с судьбой несчастного молодого человека, и какого рода участие вы принимаете в нем? Да, я вас видел некогда – это достоверно, ибо никто не может забыть этот взгляд, который, по-видимому, дает вам власть иссушать сердца тех, на кого вы обращаете его.
Мои слова не понравились судье.
– Пора ехать, сосед, – сказал он, – мне предстоит сделать несколько миль, а я не люблю ночью ездить в здешних окрестностях.
В это время вошла Дорка и сказала, что приехал кто-то по делу к судье.
– Кто же такой? Что ему нужно от меня?
– Он прибыл на своих двоих, – отвечала Дорка, – и желает говорить с вами о деле. Он, должно быть, образованный джентльмен, потому что так и сыплет по-латыни, словно школьный учитель. Боже, какой он смешной.
Можешь себе представить, Аллан, что вслед за этим в комнату вошел Питер Пибль.
Глава VII. Продолжение журнала Дарси Летимера
При его появлении я спрятался в угол, ибо кто же не знает его и кого он не знает в Эдинбурге из посетителей судебной палаты.
– Здравствуйте, господа, – сказал он, – здесь ли продаются декреты ne exeat regno?
– Гм! Какого дьявола вы хотите? – спросил судья Фоксли, – зачем вам декрет?
– Арестовать молодого адвоката, находящегося in meditatione fugae. Он взял мою записку и защищал мое дело; я заплатил ему хороший гонорар и дал ему столько водки, сколько он мог в тот день выпить у своего отца: он для своих лет слишком любит водку.
– И что же вам сделал этот молодой пьяница? Обобрал вас? Это вероятно, если он адвокат…
– Он украл у меня свою собственную особу, сударь, свою помощь и заботы, которые должен мне, своему клиенту, ratione officii. Короче сказать, он взял гонорар, напился водки и переехал границу, оставив мое дело наполовину выигранным, наполовину проигранным, словно рыбу, прыгающую на песке. И вот я пустился за ним в погоню, напал на его следы в Дамфрисе и пришел просить у вас указа о его аресте.
При этих словах сердце мое сильно забилось, Аллан, ибо я узнал, что ты близко, и я знаю, что привело тебя, знаю, что ты прибыл ко мне на выручку.
Я, однако, старался не обнаружить своего волнения.
Судья обратился к своему письмоводителю.
– Ник, – сказал он, – как ты думаешь? Снова дело идет о шотландских законах и о самих шотландцах?
Здесь он взглянул на хозяина и, мигнув письмоводителю, продолжал:
– Я хотел бы, чтобы Солвей был так же глубок, как он широк, чтобы посещения к нам сделались гораздо реже.
Мистер Николс пошептался с Пиблем и потом сказал судье:
– Он желает иметь декрет на право перехода через границу, но этот документ выдается только против должников, а он требует его против адвоката.
– А почему бы нет, – воскликнул грубо Питер Пибль, – хотел бы я знать, какая разница между поденщиком, отказывающимся работать на наемщика, и адвокатом, бросающим взятое на себя дело? Мне кажется, что у вас в этой стране черт знает какое правосудие.
– Мне кажется, этот человек пьян, – заметил письмоводитель.
– Положительно маковой росинки во рту не было, – ответил Пибль. – Я выпил только стакан холодной воды, переехав границу, а однако, по-видимому, никто из вас не скажет мне: "Собака, не хочешь ли ты пить?"
Судья, казалось, был тронут.
– Ну, вы не считайте нас такими скупцами, как шотландские судьи, и если мой хозяин позволит, вас накормят и напоят на кухне…
У меня возникло желание, чтобы Пибль засвидетельствовал судье мою личность. Я подошел к нему, поклонился и спросил, помнит ли он меня.