Глянул Халдей: бог знает где небо - далеко. Месяц маленький, с ноготок: золотой паук золотую паутину плетет и себе под нос мурлычет, как кот. А небо - темный луг весенний, и дрожат на лугу купальские огненные цветы, лазоревые, алые, жаркие: протянуть руку - и несметный купальский клад - твой.
И еще вспомнилось Халдею - когда маленький был: в Чистый Четверг на том берегу - от стояния народ идет, и несут домой четверговые свечки.
Сразу - тридцать три года и логарифмы с плеч долой. Набежали на глаза слезы, поклонился Халдей в ноги девице веселой:
- Ну, Катюшка, век не забуду: научила глядеть.
1920
Церковь Божия
Порешил Иван церковь Богу поставить. Да такую - чтоб небу жарко, чертям тошно стало, чтоб на весь мир про Иванову церковь слава пошла.
Ну, известно: церковь ставить - не избу рубить, денег надо порядочно. Пошел промышлять денег на церковь Божию.
А уж дело было к вечеру. Засел Иван в логу под мостом. Час, другой - затопали копыта, катит тройка по мосту: купец проезжий.
Как высвистнет Иван Змей Горынычем - лошади на дыбы, кучер - бряк оземь, купец в тарантасе от страху - как лист осиновый.
Упокоил кучера - к купцу приступил Иван:
- Деньги давай.
Купец - ну клясться-божиться: какие деньги?
- Да ведь на церковь, дурак: церковь хочу построить. Давай.
Купец клянется-божится: "сам построю". А-а, сам? Ну-ка?
Развел Иван костер под кустом, осенил себя крестным знамением - и стал купцу лучинкою пятки поджаривать. Не стерпел купец, открыл деньги: в правом сапоге - сто тыщ да в левом еще сто.
Бухнул Иван поклон земной:
- Слава тебе, Господи! Теперича будет церковь.
И костер землей закидал. А купец охнул, ноги к животу подвел - и кончился. Ну что поделаешь: Бога для ведь.
Закопал Иван обоих, за упокой души помянул, а сам в город: каменщиков нанимать, столяров, богомазов, золотильщиков. И на том самом месте, где купец с кучером закопаны, вывел Иван церковь - выше Ивана Великого. Кресты в облаках, маковки синие с звездами, колокола малиновые: всем церквам церковь.
Кликнул Иван клич: готова церковь Божия, все пожалуйте. Собралось народу видимо-невидимо. Сам архиерей в золотой карете приехал, а попов - сорок, а дьяконов - сорок сороков. И только, это, службу начали - глядь, архиерей пальцем Ивану вот так вот.
- Отчего, - говорит, - у тебя тут дух нехороший? Поди старушкам скажи: не у себя, мол, они на лежанке, а в церкви Божией.
Пошел Иван, старушкам сказал, вышли старушки; нет: опять пахнет! Архиерей попам мигнул: заладили все сорок попов; что такое? - не помогает. Архиерей - дьяконам: замахали дьякона в сорок сороков кадил: еще пуще дух нехороший, не продохнуть, и уж явственно: не старушками - мертвой человечиной пахнет, ну просто стоять невмочь. И из церкви народ - дьякона тишком, а попы задом: один архиерей на орлеце посреди церкви да Иван перед ним - ни жив ни мертв.
Поглядел архиерей на Ивана - насквозь, до самого дна - и ни слова не сказал, вышел.
И остался Иван сам-один в своей церкви: все ушли, не стерпели мертвого духа.
1920
Дрянь-мальчишка
Подарили Петьке игрушку: голубоглаза, маленькие ручки, шелковые кудри, разные там кружевца да прошивки. А уж это-то как замечательно: нажать хорошенько - и сейчас тебе скажет: "лю-блю", да еще и глазки голубые закатит.
Играть бы да играть Петьке да родителей благодарить: не всякому такие игрушки дарят. Так вот нет же: глупый мальчишка, больно уж умен не в меру. День поиграл, другой. На третий - пожалуйте:
- Отчего глазами так делает? Отчего пахнет хорошо? Отчего "лю-блю"?
Перочинный ножичек, да вспорол, да до всего и добрался, отчего что.
А только ничего интересного: для томных глаз - шарики какие-то свинцовые; под розовым атласом - кожей - гнилые опилки; для "лю-блю" - резиновый пузырь с дудкой.
Зашили потом родители кое-как, да уж не то: "лю-блю"-то уж не умеет делать.
Петьку выдрали: глупый мальчишка - будет знать, как игрушки портить. Говорёно сколько раз: игрушки - для игры, а не хочешь играть, дрянь-мальчишка, отдай другому. А то ишь ты: внутри ему глядеть надо, ломать ему надо.
- Не ломать, не ломать, не ломать!
Так его.
1915
Картинки
Пришел я к приятелю - денег взаймы просить. Ни самого нет дома, ни жены нету: вышел ко мне в залу мальчик, чистенький такой.
- Вы погодите немножко. Папа-мама сейчас придут.
А чтоб не скучал я, стал мне мальчик картинки показывать.
- Ну, это вот что?
- Волк, - говорю.
- Волк, верно. А вы знаете, волк, он травку не кушает, он овечков кушает…
И этак все картинки объясняет дотошно, ну, смерть - надоел. Петуха раскрыл:
- А это что? - спрашивает.
- Это? Изба, - говорю.
Выпучил мой мальчик глаза, обомлел. Погодя, кой-как справился, нашел мне настоящую избу:
- Ну, а это что?
- А это - веник березовый, вот что.
Улыбнулся мальчик вежливенько и доказывать стал: изба - зернышки не клюет, а петух - клюет, а в петухе жить нельзя, а в избе можно, а у веника - дверей нету, а у петуха…
- Вот что, - говорю, - милый мальчик: если ты сию минуту не уйдешь, я тебя в окошко выкину.
Поглядел мне в глаза мальчик, увидал - правда, выкину. Заревел, пошел бабушке жаловаться.
Вышла бабушка в залу и стала меня корить:
- И как же вам не совестно, молодой человек? За что вы милого мальчика? Ведь он вам истинную правду говорил.
1916
Бяка и Кака
В печурке у мужика - пух утиный сушился. И завелись в пуху Бяка да Кака. Вроде черных тараканов, а только побольше, рук две, ног две, а язык один - дли-инный: пока маленькие были, сами себя языком, вместо свивальника, пеленали.
Хорошенькие такие, богомольные - мужик на ночь - Троеручице поклоны бьет, а Бяка да Кака сзади - спине мужиковой. Днем из избы сор носили; по престольным праздникам, в новых красных рубашечках, мужика поздравляли. И до масленицы было - как нельзя лучше.
На масленице - принес браги мужик: такая брага - все вверх дном. Рожи, харчи, нечистики; ухваты - по горшкам, черепки; изба - трыкнула и самоходом пошла - куда глаза глядят. А мужик - без задних ног и на брюхе - огарок догорает, потрескивает: вот-вот мужикова рубаха займется.
Бяка да Кака со всех ног кинулись: огарок тушить.
- Да пусти ты: я потушу.
- Нет ты пусти: я…
- Я мужика больше люблю; а ты - так себе, я зна-аю!
- Нет я больше. А ты Бяка!
- Я - Бяка? А ты - Кака! Что, ага?
Да в ус, да в рыло - и клубком по полу. Катались-катались, а от огарка - рубаха, от рубахи - мужик, от мужика - изба. И с мужиком, с избой вместе - Бяка и Кака: от всего - одна сажа.
1920
Четверг
Жили в лесу два брата: большенький и меньшенький. Большенький - неграмотный был, а меньшенький - книгочей. И близко Пасхи заспорили между себя. Большенький говорит:
- Светлое Воскресенье, разговляться надо.
А меньшенький в календарь поглядел.
- Четверг еще, - говорит.
Большенький ничего малый, а только нравный очень, за-воротень, слова поперек не молви. Осерчал большенький - с топором полез:
- Так не станешь разговляться? Четверг, говоришь?
- Не стану. Четверг.
- Четверг, такой-сякой? - зарубил меньшенького большенький топором - и под лавку.
Вытопил печку, разговелся большенький чем Бог послал, под святыми сел - доволен. А за теплой печкой - вдруг сверчок:
- Чтверг-чтверг. Чтверг-чтверг.
Осерчал большенький, под печку полез - за сверчком. Лазил-лазил, вылез в сопухе весь, страшный, черный: изловил сверчка и топором зарубил. Упарился, окошко открыл, сел под святыми, доволен: ну, теперь кончено.
А под окошком - откуда ни возьмись - воробьи:
- Четверг, четверг, четверг!
Осерчал большенький еще пуще, погнал с топором за воробьями. Уж он гонялся-гонялся, какие улетели, каких порубил воробьев.
Ну, слава Богу: зарубил слово проклятое: четверг. Инда топор затупился.
Стал топор точить, - а топор об камень:
- Четверг. Четверг. Четверг.
Ну, уж коли и топор про четверг - дело дрянь. Топор обземь, в кусты забился, так до Светлого Воскресенья большенький и пролежал.
В Светлое Воскресенье - меньшенький брат воскрес, конечно. Из-под лавки вылез - да и говорит старшему:
- Будет, вставай. Вздумал, дурак: слово зарубить. Ну уж ладно: давай похристосуемся.
1917
Херувимы
Всякому известно, какие они, херувимы: головка да крылышки, вот и все существо ихнее. Так и во всех церквах написаны.
И приснился бабушке сон: херувимы у ней в комнате летают. Крыльями полощут по-ласточьи, под самым потолком трепыхаются. Прочитала им бабушка Херувимскую и всякую молитву про херувимов вспомнила - прочитала, - а они все под потолком трепыхаются.
Так стало жалко бабушке херувимов. И говорит - какому поближе:
- Да ты бы, батюшка, присел бы, отдохнул. Уморился, поди, летать-то.
А херувим сверху ей, жа-алостно:
- И рад бы, бабушка, посидеть, да не на чем!
И верно: головка да крылышки - все существо ихнее. Такая уж их судьба херувимская: сесть нельзя.
В нелепом сне над старой бабкой Россией трепыхаются херувимы. Уж умотались крылышки, глянут вниз: посидеть бы. А внизу страшно: штыки - и взираются херувимы вверх со всего маху.
- Упразднить законы - вопче.