За ярославским офеней и другие смекнули: глядь, уж за Хряпалой - чисто крестный ход, гужом идут. Разве только дураки какие, вовсе петые, не спопашились за спину Хряпа-лову от Хряпалы спрятаться.
Петых дураков Хряпало живо докончил и без пропитания околел, конечно. А ярославский народ зажил припеваючи и Господа Бога благодарил: жирная земля стала, плодородная от помета, урожай будет хороший.
1920
Электричество
У слесаря Галамея в поясницу вступило: мочи нет, одолел ревматизм этот самый окаянный. Галамей и то, и другое, и на пороге ему баба поясницу обухом секла, и мазево всякое - ничего толку. Уж и за что взяться - не знает.
А тут сосед какой-то возьми и накапай ему в мозги про электричество: одно-де тебе и осталось лекарство - электричество от всех болезней может.
Утром чем свет Галамей взбодрился: одной рукой за поясницу, другою - сапог натягивает.
- Ты куда ж это ни свет ни заря? - баба Галамеева спрашивает.
- А электричеством, - говорит, - лечиться пойду. Одно мне только теперь и осталось.
- Ой, батюшка, ты бы как полегче, дело-то такое - умеючи надо. Ты бы сперва к доктору.
- Дура-баба: а звонки электрические кто на почте наладил?
- Ты-ы, батюшка…
- Ну, то-то. И без доктора, мол-ка, управлюсь. У Галамея, брат, своя башка на плечах.
Взвалил проволоки медной круг - и пошел. Посередь самой Тамбовской остановился, штаны расстегнул, проволокой себе пониже пояса обмотал, а на другом конце крючочек сделал - и ждет. А рань еще, камни розовые, ставни закрыты, мальчишки в белых фартуках на головах корзины несут. И самый первый трамвай через мост гудит.
Услыхал Галамей, изловчился, накинул крючочек на самый трамвайный провод: ну-ка, господи благосло…
Ка-ак его шкрыкнет электричество это самое, заплясал, скрючило в три погибели - и наземь свалился.
Ну, тут, конечно, шум, гам, кондуктора, пассажиры выскочили, оттащили Галамея. За доктором. Тер-тер, кой-как доктор оттер Галамея, открыл Галамей один глаз.
- Ну, как? - доктор спрашивает. - Как чувствуете?
- Ничего, - говорит, - не чувствую. Вылечился, слава тебе, господи.
И богу душу отдал.
1917
Дьячек
Слыхано ли, чтоб кто-нибудь по выигрышному билету выигрывал, да не по газете, а взаправду, так, чтоб и деньги выдали? А вот выиграл же кураповский дьячок, Роман Яковлич Носик, и вчерашнего числа получил в казначействе пять тысяч. Теперь - чисто царь: все может.
Роман Яковлич Носик - сложения деликатного, и мысли у него - деликатные, возвышенные: насчет облаков, стихов господина Лермонтова. А в кураповской церкви - милее всего дьячку Моисей на горе Синайской, в облаках алых, золотых и лилейных.
Всю ночь дьячок ворочался с боку на бок: что бы это такое ему теперь сделать? И то хорошо, и это не плохо, да надо что-нибудь такое повозвышенней. И никак не придумать.
Пошел утром в церковь, Моисею-пророку помолиться. Только увидал Роман Яковлич нестерпимую синь синайскую и на самой маковке из облаков нездешний град - сразу и осенило.
Прибежал к дьячихе:
- Ну, мать, собирайся! Нонче выезжаем.
- Да ты спятил, что ли? Куда тебя буревая несет?
А дьячок от волнения уж вовсе невнятен:
- Жа-жалаю, чтоб, значть, к-как Моисей… На горе Синайской… чтоб, значть, облака…
Ехали, ехали, текала, охала, пилила дьячка всю дорогу дьячиха. Приехали, стой: Кавказ называемый. Гора - две капли воды - Синайская, и зацепились за маковку неописанной красы облака.
Только хотел дьячок на колени пасть - глядь, стоит телега парой, на грядушке - солдат кривой:
- Пожалте, Роман Яклич, я за вами.
- Чего такое? Кто послал? Куда?
- А на маковку, в облака в самые… - и такой у кривого солдата глаз пронзительный, так насквозь и низает. Жуть, а ехать все равно надо: сел Роман Яковлич с дьячихой на телегу - и покатили.
Сорок дней - сорок ночей на маковку ехать. Дьячиха - знай себе подзакусывает да чай с молоком пьет. А дьячок - будто к причастию, не пьет - не ест, исхудал, лицом посветлел. Уж будто видать и соборы синекупольные, и зубцы белые, и завтра Роман Яковлич, как Моисей, - в облаках…
Под сороковой день ночью на постоялом лошадей кормили.
- Ну, завтра - чуть свет приедем… - И показалось, кривой солдат подмигнул: - Время есть, - может, назад повернуть?
- Что ты, кривой, господи помилуй! На самый напоследок - да повернуть?
Закрылись веретьем да сверху армяком дьячковым, улеглись в телеге дьячок с дьячихой, погнал лошадей солдат. Дьячиха давно уж храпит, а дьячку - не до сна, сердце колотится, а нарочно глаза закрыл: потуда не откроет, покуда не осияет нестерпимая синь синайская, не запоют нездешние голоса…
И случился грех: уморился ждать, задремал дьячок, как и приехали, не учуял. Только слышит - гаркнул кривой солдат:
- Вставай, Роман Яклич, приехали!
Стал дьячок глаза разожмуривать, потихоньку-потихоньку, чтоб не ослепнуть. Раскрыл: мга, изморось, осень, слякоть…
- Ты чего ж, кривой, брешешь, чертов сын? При-е-хали! А облака-то где?
- А это самые облака и есть, друг ты мой Роман Яклич… - да как загогочет - и пропал, и нет никого: одна изморось, мга, туман.
1915
Арапы
На острове на Буяне - речка. На этом берегу - наши, краснокожие, а на том - ихние живут, арапы.
Нынче утром арапа ихнего в речке поймали. Ну так хорош, так хорош: весь - филейный. Супу наварили, отбивных нажарили - да с лучком, с горчицей, с малосольным нежинским… Напитались: послал Господь!
И только было вздремнуть легли - воп, визг: нашего уволокли арапы треклятые. Туда-сюда, а уж они его освежевали и на углях шашлык стряпают.
Наши им - через речку:
- Ах, людоеды! Ах, арапы вы этакие! Вы это что ж это, а?
- А что? - говорят.
- Да на вас что - креста, что ли, нету? Нашего, краснокожего, лопаете. И не совестно?
- А вы из нашего - отбивных не наделали? Энто чьи кости-то лежат?
- Ну что за безмозглые! Да-к ведь мы вашего арапа ели, а вы - нашего, краснокожего. Нешто это возможно? Вот, дай-ка, вас черти-то на том свете поджарят!
А ихние, арапы, - глазищи белые вылупили, ухмыляются да знай себе - уписывают. Ну до чего бесстыжий народ: одно слово - арапы. И уродятся же на свет этакие!
1920
Петр Петрович
Умнее Петра Петровича в целом свете нету: и все думает, и все думает, сопли распустит - и думает.
А сопли у Петра Петровича - лиловые, а происхождения Петр Петрович индейского. А жена у Петра Петровича - клюшка Аннушка, рябенькая: другой месяц женаты.
И как вылупились из земли слепые еще головенки первых трав - занасестилась Аннушка. Причесываться перестала, расшершавилась - ходит и квохчет и охает, а Петр Петрович на одной ноге стоит и думает, думает: вот - яйца, с рыженькими веснушками; а не нынче-завтра из них индюшата выйдут, желтые, как одуванчик, пуховые, как одуванчик.
- Ну до чего интересно!
А рябенькая Аннушка - свое бабье дело делает: в кошелке на яйцах сидит. Неделя, другая. Извелась Аннушка, не пьет - не ест, с места не сходит.
Петру Петровичу не терпится.
- Ну, как там у тебя?
Краснеет Аннушка:
- Да теперь уж, поди, как следует. Только еще пушком не обросли. Еще недельку бы надо.
- Ну-у: неделю! Так и не дождешься. Экие вы, бабы!
Умнее Петра Петровича в целом свете нету, и все думает, и все думает: на одну ногу станет - и думает.
И решил Петр Петрович: бабы - известно, рохли, копухи, чего на них глядеть, надо по-нашему, по-индейпетушиному.
Пришел к Аннушке - один глаз прищурен: хитрый - беда!
- Поди-кось попей, Аннушка. В лоханке - вода свежая, а я без тебя за яйцами пригляжу.
Ушла Аннушка пить, а Петр Петрович - в кошелку: кок - одно яйцо, кок - другое, кок - третье. Теплые индюшата, дышат, ей-богу! Обрадовался - вот как, и ну их из скорлупы тянуть.
Вытянул - а они страшные, голые, хлипкие, и самое, где задик, с отонком яичным срослись жилами, кровью. Отдирать стал - кишки тянутся, назад совать в скорлупу - назад не входят.
Отскочил Петр Петрович, побледнели сопли - и глядит, клюв разиня: яйца разбитые, и свесились через край желтенькие головки на нестерпимо-длинных, тоненьких шеях. И уж еле дышут.
Захлопал крыльями Петр Петрович - и скорей через забор, пока Аннушка не увидела. Бабы - они ведь какие: беда с ними!
1916
Халдей
Сидел Халдей с логорифмами, тридцать лет и три года логарифмировал, на тридцать четвертый придумал трубу диковинную: видать через трубу все небо близехонько, ну будто вот через улицу. Все настоящо видно, какие там у них жители на звездах, и какие вывески, и какие извозчики. Оказалось - все, как у нас: довольно скучно. Махнул рукой Халдей: эх… - и загорился.
А уж слух пробежал про трубу Халдееву, народ валом валит - на звезды поглядеть: какие там у них жители. Ну прямо додору нет до трубы, в очередь стали, в затылок.
И дошел черед до веселой девицы Катюшки: веселая, а глаза - васильки, синие. Околдовала глазами Халдея, пал Халдей на белые травы, и нет ему слаще на свете Катюшки-ных губ.
Катюшка и говорит Халдею:
- А небо-то нынче какое. На небо-то глянь!
- Да чего там, видал я: и глядеть нечего.
- Нет, ты погляди.
Хи-итрая: подвела Халдея к трубе не с того конца, не с смотрячего, а с другого, ну, где стекла-то маленькие.