- Что вы, молодой человек, конфузитесь все? - спросил Корнев, подходя и встряхивая Сережу за его худенькие руки.
- Я не конфужусь.
- Вы вот берите пример с этого нахала… Право.
Корнев показал на Карташева. Карташев, снова повеселевший, проговорил: "Бери пример!" - подпрыгнул и упал на диван.
- Вот так? - спросил Корнев, падая на другой диван.
Он поднялся, посмотрел на Карташева и, весело рассмеявшись, опять откинулся на спину и заболтал ногами.
- Очень мило! - произнесла Маня, заглядывая и скрываясь.
- Mille pardons…
- Я буду спать… - сказал Карташев.
- Неужели будешь? - живо спросил Корнев.
Карташев не ответил.
- А я чем хуже?
Корнев повернулся на бок и закрыл глаза. Через несколько минут оба уже спали.
- Спят, - осторожно заглянула Маня. За ней заглянули Наташа и Сережа…
- Спят, - прошептала Наташа, входя на цыпочках на террасу.
- Надо ставни закрыть, - сказала Аглаида Васильевна. - Сережа, позови Степана… Очень симпатичный Корнев и деликатный, не смотря на кажущуюся резкость.
- Он деликатный, - согласилась Зина, - это в городе, в компании Рыльского, Долбы…
- Он всегда был деликатный, - горячо вступилась Наташа. - Он замечательно отзывчивый, остроумный…
Зина улыбнулась и закрылась книгой.
- Пожалуйста, не думай… я вовсе в него не влюблена.
- Я вовсе ничего не думала…
- Дети, - остановила Аглаида Васильевна, - пожалуйста, без этих ужасных мещанских слов: "влюблена". Кто в ваши годы бывает влюблен?
- Конечно, - согласилась Наташа, - симпатичный человек, и я очень рада, что он гостит… Степан, осторожно закрой у папиной комнаты ставни - они в голубой… Не стучи.
Степан для меньшего шума пошел на цыпочках. Маня, перегнувшись, весело его наблюдала.
- Некрасивый Корнев, - проговорила она, - вот Рыльский красивый.
Корнев проснулся первый и не сразу сообразил, где он. В щели пробивались уже низкие лучи солнца и густой золотистой пылью играли полосами по дивану и стенам; виднелся кусочек голубого неба и весело манил к себе. Корнев с удовольствием потянулся, оглядывая в полумраке уже знакомую обстановку голубой диванной.
- Ты… черт… спишь?
Карташев открыл глаза.
- Не сплю, дьявол.
- Мне кажется, что я здесь уж сто лет безвыездно живу. Тебе не кажется? Квасу бы.
- Крикни.
Корнев помолчал и вдруг заорал:
- Дьяволы, квасу!
- Слушаю-с, - ответил за дверью Степан.
- О! - рассмеялся Корнев и даже поднялся. Потом опять лег.
Когда Степан принес квас, Корнев сел на диван, взял стакан, выпил залпом и крякнул. Он облокотился руками о колени и так остался.
- Еще прикажете?
- Нет, спасибо.
Но так как Степан все еще стоял в ожидании, то Корнев громко, немного раздраженно повторил:
- Спасибо… не хочу.
Степан ушел, а Корнев продолжал сидеть в той же позе, наблюдая с интересом самого себя: действительно ли он ни о чем не думает?
- Окончательное бревно… ни одной мысли… И черт с ними! - Он величественно поднялся, наскоро оправил костюм и, с засунутыми в карманы руками, с откинутой головой, напевая что-то себе под нос, пошел по комнатам. В миниатюре это был теперь вылитый портрет своего отца. Он нашел Зинаиду Николаевну в одной из комнат в углу, в удобном кожаном кресле.
- Читать изволите? - осведомился как-то небрежно Корнев.
- Да, - ответила Зина.
- Что-с?
- Жорж Занд: "Орас".
- Так-с… Не читал.
- Выспались?
- Как бык… Pardon за выраженье… Сегодня в голову все особенные какие-то лезут…
- Вы никогда не стеснялись, кажется, в выражениях.
- Вы думаете? Тем лучше… Нет, я окончательно в каком-то ошалелом состоянии. Мне кажется, что все это мое, что я здесь вечно жил и в моем распоряжении и жизнь и смерть или, по крайней мере, тысяча душ. Это много или мало?
- Не знаю.
- У вашей маменьки сколько было?
- Не знаю.
Корнев подумал.
- Вы не находите, что я как будто поглупел?
Зина рассмеялась.
- Не знаю.
- Вы, кажется, тоже находитесь в каком-то особенном состоянии незнания. Нет, я теперь положительно убеждаюсь, что я поглупел. Тем лучше: глупцам принадлежат радости жизни… Это я сказал или великий философ? С точки зрения высшей философии, еще вопрос открытый: кто менее гениален - глубочайший философ с вопросами, которых не решит, или величайший глупец, который не думает о них… Это шекспировская глубина, или я олух царя небесного.
- Это со сна, - рассмеялась Зина.
- Сосна? Не олух, а сосна… Гм!
- Вы в каком-то особенном ударе…
- Да, я кончу тем, если буду продолжать так, что выйду из гимназии и поступлю в полк.
- Прекрасная карьера!
- Я так и думал. Не смею больше утруждать вашего превосходительства… Pardon, я думал, что я уже в полку вашего супруга… Знаете, анфилада комнат… Аглаида Васильевна что изволит делать?
- На балконе с батюшкой.
- Говоря простым жаргоном - "с попом"… Наталья Николаевна?
- В саду.
- Честь имею…
Корнев с заложенными руками пошел дальше.
- Я положительно чувствую себя как дома, - оглянулся он в дверях.
- И отлично, - ответила Зина.
- Очень рад…
- У нас есть, - вернулся Корнев, - один родственник, старичок. Он сошел с ума, то есть не с ума, а забыл всех. Придет к нему дочь: "Здравствуйте, папаша". - "Позвольте узнать: с кем имею честь говорить?" - "Я ваша дочь". - "Очень рад… а ваша мамаша кто?"
Зина положила книгу на колени, откинулась в кресло и тихо, буззвучно смеялась.
- Я пойду знакомиться с батюшкой: "Очень рад, а ваша мамаша кто?"
Зина пошла за ним. Выйдя на балкон, Корнев несколько мгновений стоял и смотрел на батюшку и Аглаиду Васильевну.
- Товарищ моего сына.
- Очень рад, - проговорил Корнев и покосился на Зину.
Та едва удержалась от смеха и поспешила скрыться в комнаты.
Отец Даниил, маленький, с косичкой, с большим вздернутым носом и грубым крестьянским лицом, осторожно придерживая кресло, почтительно поздоровался с Корневым.
- Выспались? - спросила Аглаида Васильевна.
- Благодарю вас, - ответил величественно Корнев и, засунув руки, стал спускаться по ступенькам в сад.
Он шел, мурлыкая какую-то песню, и бессознательно отдавался прелести чудного вечера. Сквозь деревья вырывались брызги последних лучей и, казалось, осыпали сад облаками золотой пыли. Где-то хлопал бич, несся чей-то голос, мычал возвращавшийся скот, а еще дальше, где-то в степи, замирала тихая, нежная, полная грусти и мелодии малороссийская песня. Корнев подошел к пруду и долго смотрел вдаль на греблю, на поникшие ветлы, на золотую поверхность пруда и отраженное с белыми облаками небо, вдыхал в себя с новой силой поднимавшийся аромат сада, тот особенный аромат смолистого, старого, густо поросшего сада, который смешивался теперь с сухим ароматом далекой степи. Корнев опустил голову на грудь и задумался; какие-то неясные, сладкие думы неслись легко, ласкали душу и рисовали жизнь в какой-то сказочной, волшебной перспективе. Идеалы жизни вставали в чудных, красивых образах и манили к себе. Корнев поднял голову и, точно проснувшись, оглянулся. Он не отдавал себе отчета: он положительно забылся в каком-то очаровании… Он ли это? Мог ли он думать, что с ним может произойти что-либо подобное? Может быть, он способен теперь читать и стихи Фета? Что это: недостаточная способность смертного или высший порыв человеческого организма?
"Какая ерунда", - подумал Корнев, провел рукой по лицу.
Между деревьями на скамеечке сидела Наташа, и Корнев только теперь заметил ее. При виде Наташи новая волна радости охватила его.
- Я не заметил вас, - сказал он.
- А я видела и знаю, о чем вы думали.
- Я не думал… я стоял…
- И наслаждались природой.
Наташа сидела, облокотившись о дерево, и в рамке зеркального пруда, в огне заходящего солнца казалась каким-то воздушным видением.
- Да, откровенно говоря, я совсем охвачен, очарован, подавлен… и просто нет меня. Хочу чувствовать и не могу. Думаю, и как будто не я это думаю… так кто-то, где-то… Нет, положительно такого чувства я еще не переживал. Знаете, в воспоминании и поездка наша кажется мне каким-то сплошным очарованием: мне кажется, я бог знает когда уже уехал из города. Нет, надо Тёму сюда. Он там спит и пропускает прелесть…
- Засыпающего дня?
- Да… засыпающего под какую-то тихую, особенную, непрерывную музыку какого-то полного без конца оркестра. Вы замечаете? Еще немножко, и я начну стихами говорить.
- Ведите Тёму.
Карташев, проснувшись, лежал и думал об Одарке. Она ему приснилась, и взгляд ее глаз он еще ощущал в душе. Из гостиной доносилась музыка Мани, игравшей "La donna e mobile". Он вспомнил, как, бывало, в детстве, сидя на окне, под вечер, любил слушать шарманку, игравшую эту арию; кусок сыра был так вкусен, и так нежно-тоскливо замирала последняя нота в гаснувшем дне… Он встал, вышел в другую комнату и, наткнувшись на открытую книгу о Данте, увидел стихи, присел и начал читать. Ему понравились две строчки, и он, сидя же, их выучил. Еще одни были длинные стихи, они тоже пришлись ему по вкусу, и он принялся и за них.