- А! Среди всех тех ударов, о которых скоро услышите, стоит ли еще говорить о таком ударе? И этот урод, на набитый мешок похожий, - Маня показала на проходившего, точно распухшего господина, который с широко раскрытыми глазами осмотрел ее, - и лучший из людей - только короткий, очень короткий момент проносятся по земле, и весь вопрос не в продолжительности этого мгновения, так как оно все равно ничтожно по краткости, а в том, как это мгновенье будет использовано, сколько сознания будет в него вложено в том смысле, что раз живешь, коротко живешь, и третье, что никому, кроме дела, которое вечно в тебе и за тебя будет жить, ты не нужна и не принадлежишь. Постарайся стать на мою точку зрения и понять одно, что все, что я говорю, не слова, а мое дело, и с точки зрения этого дела ты понимаешь, как я отношусь и к своим и к маминым невзгодам, которые являются для дела вредными, тормозящими его, поэтому отвратительными. Законно, целесообразно одно: общее, равное благо людей, и враги этого блага, похитители его, - наши враги без пощады. Они будут, конечно, ненавидеть нас, будут искажать смысл нашей деятельности, но им и не остается ничего больше… Можешь передать маме, что я лично счастлива, что попала в лучшую струю человеческой жизни, и что, что бы меня ни ждало, я лучшего ничего и не желаю. Желаю только, чтоб это все было чем больше, тем лучше.
Маня остановилась и весело протянула вперед руку.
- А теперь прощай и не поминай лихом. В мою память лишние деньги отдавай, а может быть, когда-нибудь и не в мою уже память, а в силу своего собственного сознания.
У Мани сверкнули слезы.
- О, какое это было бы счастье.
Маня отвернулась и пошла прочь.
- Маня! Маня! - звал ее Карташев.
Но Маня, не поворачиваясь, села на проезжавшего извозчика и быстро уехала.
Подавленный, недоумевающий Карташев еще долго стоял и смотрел вслед уехавшей сестре.
Неужели его сестра, эта Маня, может быть, очень скоро уже будет стоять перед своей жертвой, будет видеть ее кровь, конвульсии смерти, а потом и сама умирать? Сделаться палачом ей - Мане, которая сама и добрая, и умная, и любящая. Красивая… могла бы жить, наслаждаться жизнью… Как могла оторваться она от всего этого?.. Мог ли бы он? Нет, нет. Даже если бы и сознавал, что истина у них. Но разве могут они с уверенностью сказать, что истина у них? Где факты? И разве жизнь не разрушила уже все фантазии Фурье, построенные на том, что стоит только захотеть. Но, чтоб захотеть, надо знать, чего хочешь. Надо самознание, образование, а среди ста миллионов темной, беспросветно темной массы когда наступит это самознание? И это равенство, это равенство всех и вся… Возможно ли оно? Возможен ли прогресс, сама жизнь среди непроглядной серой пелены этого равенства без семьи, близких, из-за жалкого куска хлеба? Какая-то беспросветная тюрьма, арестантские роты, та же община, деревенская, в которой самые талантливые спиваются, ссылаются, делаются негодяями.
Карташев энергично, быстро шел в свое министерство.
Нет, нет. Жизнь не так прямолинейна, и если две тысячи лет тому назад попытки Христа, действовавшего не руками, а силой убеждения, силой большей, чем руки и насилие, ничего не достигли и до сих пор, то не достигнут и эти…
- Извозчик! - позвал Карташев пустого извозчика.
Он ехал и опять думал и думал.
Ему жаль было Мани. Она стояла чистая и светлая перед ним. Помимо его воли, все существо его проникалось уважением к ней, каким-то особым уважением к существу высшему, чем он, способному на то, о чем он и подумать не мог бы. Через нее и ко всей ее партии было то же бессознательное чувство.
Приложение
Инженеры
XIII (продолжение)
В министерстве Карташев встретился с своим товарищем по институту, Короедовым. В институте они питали друг к другу обоюдную симпатию.
Короедов был всегда с виду тихий, скромный, замкнутый в себе. С виду даже равнодушный ко всему, кроме занятий. Но это было только с виду. В душе Короедов очень сильно реагировал на все явления общественной жизни и очень едко умел подчеркивать смешные и слабые стороны своих выдвигавшихся товарищей.
Так и называли его: "Ядовитый господин".
Он пускал свои ядовитые стрелы всегда тихо, без шуму, в виде замечания вскользь, чуть ли не на ухо соседу.
Чертежный стол Карташева стоял рядом с Короедовым, и Короедов любил делиться с ним в те редкие часы, когда Карташев работал, своими впечатлениями.
Карташев слушал и весело смеялся, следя за игрой умного и тонкого лица Короедова.
Ему особенно нравилась улыбка Короедова, с легким подергиванием лица. Это начинавшееся подергивание всегда было признаком того, что какая-нибудь новая стрела уже опять готова. И, заметив, Карташев бросал свою работу, подходил к столу Короедова, наклонялся с локтями к его чертежу и терпеливо ждал.
И все впечатление от Короедова осталось, как о молодом, ядовитом и симпатичном и умном собеседнике.
Встретившись на лестнице, они радостно и долго трясли друг другу руки.
Потом одновременно, как настоящие институтки, за-закидали друг друга вопросами:
- Ну, что? Как живете? Где вы теперь?
Сперва Карташев рассказал о своем житье-бытье, а потом с обычной своей манерой, как будто нехотя, как о чем-то нестоящем, заговорил о себе Короедов.
Он служил в частном обществе здесь, в Петербурге, и в то же время пристроился к институту в качестве репетитора.
- И я собираюсь жениться, - усмехнулся он. - Помните нашего товарища Ясневского, ну, так вот на его сестре.
- Вы много получаете? - спросил Карташев.
- Да всего тысяч десять в год. Захотел бы, и двадцать было бы: Петербург большой…
"Вот как делают карьеру", - подумал Карташев.
- Да, вы столичные.
Короедов усмехнулся.
- А кто вам мешает такими же столичными сделаться?
- У меня ни связей, ни протекции.
- Пустяки. Застревать в провинции молодому инженеру надолго не следует.
- Да, но, знаете, бросить насиженное место, ничего определенного не имея в виду…
Короедов, тихо усмехаясь, ответил:
- Волка бояться, в лес не ходить.
Речь перешла на товарищей. Стали вспоминать одного за другим. Оказалось, что Володька все еще на Урале.
- Ну, а наши радикалы, - спросил Короедов, - Эрдели, Скальковский?
- Ничего не знаю о них.
- Из ихних ни с кем не соприкасались?
"И даже сегодня", - подумал Карташев, вспомнив о сестре, и сказал:
- Так вскользь приходилось.
- Вы к ним как относитесь?
- Во всяком случае с уважением, - горячо ответил Карташев. - Если они и ошибаются, то сами и платят за это.
- Конечно, конечно, - сочувственно ответил Короедов и весело спросил: - Слушайте: вы долго еще в Петербурге пробудете?
- Несколько дней.
- Видите: в воскресенье моя свадьба, может быть хотите быть моим шафером?
Карташев покраснел и с удовольствием ответил:
- Конечно, хочу.
- Ну, и отлично. Тогда вот что: сегодня вы свободны?
- Совершенно.
- Тогда, может быть, поедем обедать к моему будущему тестю: я вас познакомлю с невестой.
- Прямо к обеду? Ваш тесть кто такой?
- Он председатель правления, тоже наш инженер. Они живут в Царском. С пятичасовым поездом мы бы и поехали.
- Отлично.
"Председатель правления?!" - думал Карташев.
- Тогда, значит, на Царскосельском вокзале в пять часов? А теперь я пойду.
Карташев попрощался и, поднимаясь по лестнице, думал, что как это все хорошо вышло. Шутка сказать - познакомиться с отцом Ясневского, в роли шафера, своего, так сказать, человека. А какой скромный Ясневский: никогда и не заикнулся в институте о своем отце.
Маленький, белобрысый Ясневский, с большими голубыми глазами, всегда молчаливый, задумчивый встал в памяти Карташева.
В пять часов вечера Карташев приехал на вокзал, где уже ждал его Короедов.
Ясневские занимали в Царском большую, хорошо устроенную дачу, с большим парком.
Пройдя чрез этот парк, Карташев с Короедовым поднялись по ступенькам террасы, где нашли все общество, кроме главы дома, Карташева Короедов прежде всего представил хозяйке дома, представительной, полной, высокого роста, прекрасно сохранившейся еще даме. Рядом же с ней сидела и дочь ее, Агнеса Станиславовна, невеста Короедова. Очень красивая, похожая на мать, с массой тонких, золотистых волос, с голубыми глазами, дочь, как бы воочию подтверждала, какая красавица была ее мать.
И мать и дочь остались довольны впечатлением, произведенным на Карташева, и впечатлением, какое застенчивый Карташев произвел на них.
Пока Карташев знакомился и здоровался с мужчинами, мать вполголоса сказала дочери:
- Il est beau.
- Oui, tres beau.
Приветливо пожимая руку товарищу своему Ясневскому, Карташев слышал эти слова, но и виду не подал. За Ясневским стоял другой его товарищ по выпуску, маленький, с молоденькой фигуркой гимназиста, вечно веселый, вечно довольный немчик Гартвиг, с которым Карташев на одном из институтских вечеров сошелся на "ты".
И теперь Гартвиг уже беззвучно смеялся, разведя руки.
- Ты какими судьбами? - спросил он, здороваясь дружески с Карташевым и по своей обычной манере надвигаясь на него. - Постой, постой, я хорошенько посмотрю на тебя… Поправился… Нет, ничего, молодец. Правда, молодец? - обратился он к Агнесе Станиславовне и, тряхнув густыми, прямыми, каждый врозь, волосами, весело рассмеялся.