Выдумка его вдохновила. Одно за другим вводил имена живых современников, от итальянца Веспуччи, торговца и морехода, до англичанина Мортона, кардинала и канцлера. Одну за другой упоминал недавно открытые, но уже многим знакомые земли. Называл события, памятные всем. Сообщал всем известные факты. Повествовал о бедах и происшествиях, приключавшихся у всех на глазах всякий день. Из столь истинных происшествий составилась первая книга трактата, не без лукавства названная "Первой книгой беседы, которую вёл выдающийся муж Рафаил Гитлодей о наилучшем состоянии государства, в передаче знаменитого, мужа Томаса Мора, гражданина и виконта славного британского города Лондона". Наконец, всему сочинению предпослал письмо, адресованное Эгидию. В том письме Эгидий именовался свидетелем будто бы и в действительности происходившей беседы его с Гитлодеем. Непринуждённо писал:
"Дорогой Пётр Эгидий, мне, пожалуй, и стыдно посылать тебе чуть не спустя год эту книжку о государстве утопийцев, так как ты, без сомнения, ожидал её через полтора месяца, зная, что я избавлен в этой работе от труда вымысла; с другой стороны, мне нисколько не надо было размышлять над планом, а надлежало только передать тот рассказ Рафаила, который я слышал вместе с тобой. У меня не было йричин и трудиться над красноречием изложения, речь рассказчика не могла быть изысканной, так как явилась без приготовленья, экспромтом; затем, как тебе известно, эта речь исходила от человека, не столь сведущего в латинском языке, сколько в греческом, и чем больше моя передача походила бы к его небрежной простоте, тем она должна была быть ближе к истине, а о ней только одной я в данной работе должен заботиться и забочусь..."
Небылица получилась прекрасная, трактату придав убедительность, живость и какой-то особенный блеск, каким так восхищался в словесности, созданной греками. Воодушевлённый удачей, передал трактат в типографию. Он издавался в Лувене, и уже там его нарекли "Золотой книгой, столь же полезной, как и забавной, о наилучшем устройстве и о новом острове Утопии".
Живость и блеск книги, её глубокие мысли в самом деле пленили многих читателей. Они без преувеличения нашли её золотой. Её читали и перечитывали, пытались вытверживать наизусть. Обнаружились смельчаки, готовые отправиться на поиски славного острова. Новые издания следовали одно за другим. Имя автора стало известно всей просвещённой Европе. Слава его расшумелась.
Гийом Бюде признавался: "Я люблю и высоко почитаю его за всё то, что он написал об этом острове Нового Света. Наш век и будущие века будут иметь в этой истории драгоценный источник практически пригодного законодательства для всех, кто хотел бы воспользоваться им и применить его в своих государствах..."
Восхищался милый Эразм: "Мне кажется, что природа вряд ли когда-нибудь сотворила что-нибудь равноценное его тонкому, ясному, живому уму и что трудно сыскать человека с большими достоинствами, чем он. Прибавьте к этому могучий дар слова, вполне соответствующий его интеллекту, удивительную бодрость духа, остроумие и то, что по своему характеру он чрезвычайно деятелен, и вы не упустите ничего из тех качеств, которые должны быть присущи отличному адвокату..."
Уиттингтон уверял: "Мор - человек редкостной учёности и ангельского ума. Равных ему я не знаю. Ибо где ещё найдётся человек такого благородства, скромности и любезности? И если то ко времени - предающийся удивительной весёлости и потехе, в иное же время - грустной серьёзности. Человек на все времена..."
Его слава докатилась до самого короля. Генрих, если правду сказать, в отличие от других монархов, умел восхищаться величием творящего духа. Передавали, как однажды некий напыщенный лорд пожаловался ему на Гольбейна. Тогда Генрих громко ответил, чтобы слышали все:
- Я могу сделать семь лордов из семи мужиков, однако же я не смогу сделать одного Гольбейна из семи лордов.
Писателя потянули на королевскую службу. Он был введён в королевский совет. Ему поручили докладывать о прошениях, поступавших на высочайшее имя. Так мудрый Генрих отдал дань его талантам и добродетели и превратил его в ходатая за обиженных и оскорблённых, и Мор стал им с удовольствием. Но и в королевском совете сохранил свою независимость, как сохранял её в парламенте и в суде. Когда кардинал и канцлер Уолси потребовал назначить себя верховным констеблем, он один во всём королевском совете выступил против подобного назначения, которое могло дать тому непомерную власть. Уолси в гневе воскликнул:
- Как вы не постыдитесь, мастер Мор, будучи ниже всех по должности и званию, быть несогласным со столь многими благоразумными и благородными людьми? Вы показываете себя бестолковым и глупым советником!
Весело ответил ему не смутившись:
- Благодаренье Господу, что его величество имеет лишь одного глупца в королевском совете.
Его независимость тоже нравилась Генриху. Его возвели в достоинство рыцаря, предоставили должность помощника казначея. Он сопровождал кардинала и канцлера в его дипломатических миссиях. За достойную службу Генрих наградил его землями в Кенте и Оксфорде. Его избрали председателем палаты общин по предложению когда-то оскорблённого кардинала, с одобрения просвещённого государя, и он тотчас провалил утверждение новых налогов, что не могло доставить удовольствия Генриху. Монарх вызвал его и надменно спросил:
- Я тебя назначаю послом. Ты должен без промедления отправляться в Мадрид.
Ответил поклоном на нежданную королевскую милость, которая в этом деле была неприятна:
- Я всегда весь к вашим услугам, милорд, однако здоровье моё слишком расстроено, чтобы безнаказанно выдержать жаркий климат Испании.
Генрих улыбнулся невольно:
- Ну что ж, я подыщу для этой поездки другого, а твоими услугами воспользуюсь в каком-нибудь ином месте.
Его назначили канцлером в графство Ланкастер. Затем Генрих поручил ему сопровождать кардинала, и философ вёл переговоры в Амьене с представителями французского короля.
Два года спустя его величество призвал его вновь.
Глава двадцать вторая
КРУШЕНИЕ НАДЕЖД
Генрих мерил шагами свой кабинет, слегка припадая на правую ногу. Решение не давалось ему, а времени оставалось всё меньше. Он был возбуждён и сердит.
Вдруг в кабинете стало темно. Стремительно повернулся и встал у окна. Над парком стояла чёрная туча. Ветер прошёл по вершинам деревьев. Листва зашумела. Длинными толстыми струями пролился спорый дождь. Они точно стояли в окне, сверкая в лучах заходящего солнца, и вдруг пали на землю, словно скошенная трава. Дождь прекратился. Радуга встала над парком дугой, обещая назавтра солнечный день.
Судьба узника висела на волоске, и Генрих размышлял, себе в поучение, о Карле и Лютере, о короле и мятежнике, которого государь пощадил, тогда как обязан был наказать. Тогда Карл был занят другим. Карл представился своим новым подданным с большим опозданием. Он прибыл в Вормс в конце января. В Германии уже царила анархия. Карл её не видеть не мог, но остался к ней равнодушен. Его приветствовали буйные толпы. С малой свитой и без охраны проезжая по улицам города, глядя на мятущиеся либо обнажённые, либо покрытые шляпами головы, Карл молчал и держал себя с холодным величием. В резиденции императора был устроен скромный приём. Германские князья представились своему новому государю. Они с нарочитой дерзостью приветствовали его по-немецки. Он не понимал их и бросал в ответ несколько общих слов по-латыни. Друг другу они не понравились. Запахло открытой враждой. Карл не обратил на это внимания, поспешил учредить совет регентства, избавлявший его от необходимости бывать часто в Германии, тем более постоянно жить в нелюбимой стране. Это пришлось по вкусу князьям. В отсутствие императора они получали большую свободу, почти независимость. Любая власть их уже тяготила. Священная Римская империя германской нации готова была развалиться. Казалось, Карл оставался к этому равнодушен.
Далее начались неприятности. Карлу нужны были деньги на войну с Франсуа, на содержание регентства тоже. Он потребовал от каждого князя внести в его казну по пятьдесят тысяч флоринов. Деньги были большие. Одни князья их не имели, другие не захотели внести. Карла это не тронуло. Взамен этих денег потребовал от каждого князя солдат и в придачу небольших сумм, что были ему для захвата Италии и коронации в Риме.
Ну, такого добра в Германии было сколько угодно. Разорённые крестьяне оставались без пропитания. В городах было полным-полно безработных. Те и другие готовы были под любым предлогом восстать, и князья с удовольствием вербовали их в армию Карла, рассчитывая тем самым снять напряжение, в котором были сами виновны своей неумеренной жадностью, и восстановить порядок в княжествах и городах.
Таким образом, Лютер добрался в своей тележонке. когда стороны понемногу приходили к взаимному пониманию. Трубач с башни городского собора подал сигнал. Загудел колокол. Городишко насчитывал не более семи тысяч жителей. Не менее двух тысяч высыпало на улицы, чтобы приветствовать и ободрить вождя.
Произошло это утром в середине апреля. Карлу доложили после позднего завтрака, и король повелел, чтобы вероотступник на другой день явился в зал епископского дворца в четыре часа пополудни и предстал перед кайзером и империей.
Лютер посчитал должным идти пешком как простой горожанин. Улицы снова были забиты народом. Ему не давали пройти. Герольд и рейхсмаршал вынуждены были провести его обходными путями. Всё-таки во дворец удалось попасть вовремя. Тем не менее его заставили ждать два часа.
Наконец монаха ввели в зал заседаний. Депутаты сейма с любопытством уставились на него.