Поглаживая камень, на котором сидел, Платон отвечал едва слышно, почти не раздвигая бескровные губы, не шевеля точно каменной бородой:
- Ты не бойся того, что я скажу тебе, чужестранец, но соединить мудрость и власть невозможно. Мудрец с юных лет не знает дороги на площадь, не ведает, где судьи творят свой неправедный суд, постановления и законы ему ненавистны, потому что он не находит в них справедливости, а подчас и здравого смысла, участвовать в союзах, в собраниях, посещать политические обеды, добиваться политической власти ему не пригрезится и в мрачном сне.
- Власти добиваться и я не хочу, но я вот знаю уже, где творят суд, и ведаю дорогу на площадь.
- Тогда, чужестранец, ты не мудрец, ибо истинно мудрый живёт в действительной жизни лишь бренным телом и доволен вполне, если имеет хлеб, жилище и плащ, даже если тот плащ давно износился, а жилищем ему служит старая амфора из-под вина, как Диогену, не моему комментатору, нет, настоящему Диогену, а деньги и славу мудрый не ставит и в грош. И по этой причине ум мудреца, освобождённый от пут, проникает повсюду, измеряет недра земли и то, что скрыто в ней и над ней, повсюду исследуя сущее. Сначала он любит отдельное прекрасное тело, пока ещё молод и глуп. Затем, постигая сродство всех живых тел, начинает любить все прекрасные формы. Затем научается любить духовную красоту и прилепляется наконец своим сердцем к той единственной безотносительной красоте, которая проявляется одинаково и в мире телесном, и в мире духовном. В созерцании красоты этого мира и проходит жизнь мудреца. Лишь она одна даёт в его глазах цену жизни. Лишь ради неё стоит мудрому жить. Подумай об этом наедине.
- Но позволь, мудрый обязан к тому же приобщить всех остальных к открытой его размышлением красоте!
- Все прочие никогда не поверят ему. Даже самого мудрого все прочие не поймут. Они только увидят, что тот, кто зовёт себя мудрым, не умеет должным образом увязать свой дорожный мешок, ни в меру приправить кипящее кушанье, ни произнести, когда это выгодно, льстивую речь, всегда сладостную как для уха тирана, так и для уха толпы. Для них он всего лишь посмешище, слабоумный глупец. Они же любят под именем красоты пылких женщин, жирную пищу и хмельное вино. В пище, в женщинах и в вине для них вся радость, вся ценность, вся привлекательность жизни. Они уважают и готовы слушать лишь тех, кто сам имеет в избытке и обещает, что они также когда-нибудь станут иметь много пищи, много женщин и много хмельного вина.
С этим не спорил, поскольку каждый день видел всё это на торге, в суде, в парламенте, даже в монастыре, только добиться хотел:
- Может быть, правы всё-таки те, кто жаждет только пищи, только женщин, только вина? Ведь люди не боги. Они только люди. С бренным телом, но всё-таки с телом. Так пусть все одинаково трудятся, одинаково удовлетворяют людские потребности, все имеют женщин, пищу, вино и крышу над головой и будут счастливы своим земным счастьем с хорошей пищей, с верными жёнами, с добрым вином? Может быть, ничего другого им и не надо для счастья?
- Ишак тоже счастлив, когда имеет много колючек. Ишак тоже не верит, что истинная красота не в колючках, ибо лишь свободное созерцание превращает скота в человека, а жирная пища, пылкие женщины и хмельное вино превращают человека в скота. Или ты думаешь об этом иначе?
Взмахнул возбуждённо рукой:
- Это я знаю, так что? По-твоему, остаётся только, помолясь Господу, броситься своей волей на меч или самому отворить себе жилы?
- Зачем, чужестранец? Мудрецы должны жить, ибо лишь великие боги решают за нас, когда нам надлежит отсюда уйти в подземное царство Аида.
Воскликнул победно:
- В таком случае я должен действовать, если Господь ещё не решил, что для меня настало время уйти! Пусть я сделаю мало для превращения скота в человека, но кому-то после меня станет полегче сделать что-то ещё, а это само по себе уже будет много, то есть больше, чем есть, хочу я сказать!
Старик же напомнил бесстрастно, должно быть давно привыкнув к бессмертию:
- Пройдут тысячи лет.
Отрезал решительно:
- Пусть проходят! В том вина не моя!
Наконец мудрец взглянул на него, взглянул, как показалось ему, испытующе:
- Я всё сказал тебе, чужестранец, что думаю об этом предмете после долгого и упорного размышления. Не ты первый слышишь меня. Не ты первый всё решаешь по-своему.
Протянул к нему руку:
- Да, я как будто решил. Но ты, мудрейший из мудрых, мне очень помог. Большое спасибо, учитель.
Ученик выдвинулся откуда-то сбоку, склонился над зелёной травой и вежливо сказал:
- Мудрейший из мудрых, нынче ты зван на свадебный пир. Тебе уже надо идти.
Хотел закричать, что как раз и не надо идти на свадебный пир, что великие боги уже готовы решить, что учитель не вернётся с этого пира живым, но старик вдруг исчез, точно с помощью волшебства ученик перенёс его куда-то с древнего камня, лежавшего у подножия мраморной статуи, и он вновь увидел себя в своём кабинете.
Глава двадцать первая
НА СЛУЖБЕ КОРОЛЮ И ОТЕЧЕСТВУ
Нагорела свеча. Колебалось красноватое пламя. Дымил чёрный шлейф над загнувшимся крючком фитилём. На прежнем месте лежала раскрытая книга. На той же странице лежала костяная закладка. Буквы, построенные в ряды умелой рукой, были готовы продолжать давний-предавний, затянувшийся спор. Он устал и не хотел продолжать, размышлял над трактатом, в котором страстно хотелось изобразить идеальное государство а также исправить ошибки мудрого грека, что научил его размышлять. Трактат писался урывками, однако просто, легко, потому что заранее было обдумано всё и всё решено.
Открыв наконец, бывая на торге, заседая в парламенте и в суде, что самый корень добра утаился от многих отуманенных алчностью, логически выводил, как поступал в своих диалогах Платон, все возможные следствия, которые при одном этом условии стали бы неизбежны. Следствия выводились точно бы сами собой: каждое новое заключение естественным образом вытекало из предыдущего, воображение тотчас подхватывало его на своё остриё, картины жизни счастливых, но пока что неведомых граждан рисовались одна за другой, повествование с удивительной стройностью продвигалось вперёд. Разумеется, не мог не взять за образец монастырь, общежитие иноков, они не владели ничем, ведь всё, что имели в стенах обители, было общим для всех, и труд, и пища, и стол. Тем не менее прямо сказал, что подобного образа жизни не существует между мирянами, и наименовал трактат свой "Нигдеей", а по-латыни "Утопией", указывая на то, что это всего лишь мечта, быть может, мечта на тысячу лет.
Из опытов торга, суда и парламента имел довольно верное представленье о том, как устроены люди, как нерасчётливо было бы обманывать их, не объявив напрямик, что это всего лишь мечта, ибо, открыв ужасный обман, они отшатнутся от правил, добровольно принятых иноками, которых люди мирские не хотят на себя принимать. Ещё нерасчётливей было бы их уверять, что это всего лишь заоблачная мечта, ибо во имя мечты способны отказываться от своего, нажитого только немногие, тогда как мыслитель желал вселить твёрдую веру, что общий труд и общая собственность могут распространиться у всех, и нужно не чудо, чтобы ввести справедливость и равенство, как испокон века мечтает народ, а всего лишь мудрый правитель.
Над этим положением пришлось потрудиться. Долго бился над тем, каким способом свести мечту и действительность, каким образом показать, что такая мечта могла бы воплотиться в реальность. Проще всего было бы прямо указать на образ жизни в обителях, где впервые явился идеал. После долгого размышления увидел, что это было бы крупной ошибкой. Простота и добродетели первоначального христианства давно покинули обиталища монахов. Добровольные служители Господу, подобно мирянам, вспоминали о заповедях Христа только во время молитвы. В море наживы их общая собственность явилась не более чем островком, и они поддались соблазну алчности и стяжания. Их богатства росли, а с богатствами росло и растление душ. Обжорство, пьянство, разврат стали их образом жизни, на это указывали все просвещённые люди Европы. Мог ли он представить читателям такой образец?
Своей вымышленной стране придумал дать очертания Англии, указав таким способом самое место, где скорее всего могла осуществиться мечта. Этого было, разумеется, мало. Тогда решил описать своё невольное путешествие в Брюгге, нечаянную встречу с Питером Джейлсом, которого образованные друзья на латинский лад именовали Эгидием. Назвал своего тогдашнего спутника Кутберта Тунсталла, начальника королевских архивов, упомянувши его учёность и доблесть, уверенный в том, что это известное имя лишний раз засвидетельствует правдивость рассказанной истории. С той же целью поименовал Темзиция, славного своим красноречием, настоятеля собора в Касселе, упомянул свою поездку в Антверпен. Его посольство во Фландрию ещё было у всех на устах, благодаря чему имена его спутников и названия городов сообщали видимость подлинности новому устройству и новой жизни людей, описанной им.