Кислий снова стал убеждать, что такое чумакование очень выгодно, вот только набрать надо в дорогу побольше мажар.
Начали подсчитывать: набралось тридцать возов.
- Маловато, - вздохнул Саливон. - Нам ещё бы десятка два-три наскрести и чтоб мажары были большие.
Всё можно было бы решить, конечно, очень просто - привлечь к участию в новом обозе чумаков-камеичан, как это делалось раньше. Но Кислий не хотел общаться с беднотой.
Посоветовавшись ещё, решили: день-другой подумать, а потом сойтись и снова потолковать.
Не успели дуки выйти со двора, как приехали паны: сосед-помещик, молодой Казьо Пшепульский, со своим родственником, который при незнакомых называл себя, подчёркивая свою знатность, Йозеф-Януш Кульчицкий. Молодые люди подъехали к дому, слезли с лошадей, кинули поводья женщине, которая проходила поблизости, и начали подниматься на крыльцо. Саливон поспешил к гостям, едва успев выхватить из сундука и надеть праздничный жупан.
Чтобы всё было так, как Кислий видел у знатных панов, он ударил несколько раз в ладони, а потом крикнул:
- Гей, сюда!..
На вызов вошёл мальчик лет двенадцати-тринадцати, в белой с расшитыми оплечниками рубашке, в широких чёрных шароварах, подпоясанный зелёным поясам.
- Вина и мёду! - приказал Саливон.
- А где ж оно? - невозмутимо, с безразличием спросил мальчик.
- Пусть Одарка позаботится. Быстро! - крикнул Кислий.
Мальчонка, зевая, переступал с ноги на ногу и не уходил.
- Быстрее! - уже багровея, приказал Саливон.
- Так тётки Одарки нет в хате, они в куря шике. Курен щупают… - начал было мальчик, но Кислий не дал ему договорить.
- Прочь отсюда! - загремел он. - Господа, очень извиняюсь, - обратился Саливон мягко к гостям, - придётся выйти, дать приказание.
Уже в сенях, на ходу Кислий отпустил мальчику оплеуху, метнулся к погребу, налил в кувшины несколько жбанов вина и мёду и всё это отнёс на кухню и поставил на поднос. Когда вернулся в гостиную, снова захлопал в ладоши.
- Вина и мёду! - проговорил Саливои твёрдо и небрежно, пытаясь быть спокойным и в то же время изображая из себя важного господина.
Мальчик нёс поднос неумело. Налитое в кувшины доверху вино переливалось через край, стекало на руки, на рубашку. Увидев это, Саливон от злости изменился даже в лице, он готов был уже ястребом кинуться на мальчишку, но в этот момент вдруг услышал:
- Пан Кислинский!..
Саливон застыл, прислушиваясь, лицо его расплылось в радостной улыбке, - это ж подтверждение того, к чему он стремится, что даже снится ему во сне; да, подтверждение того, что он не какой-то казак или гречкосей, а пан… пан Кислинский… Вот если бы ещё подтвердить это официальной бумагой, а там прибавилось бы и заветное, давно желанное - шляхтич, а может, и дворянин…
- У меня к вам, пан, небольшая просьба, прошу пятьсот злотых… Такой случай: у его светлости был банкет, чудесный банкет! - повысил голос Казьо и начал потирать довольно руки. - Но мне пошла не та карта… - Выгибаясь, кривляя тонкое, красивое, но очень бледное лицо, Казьо заходил по гостиной. - Пошла не та карта, а рубли и злотые ложились, сыпались и сыпались на стол…
- Казьо, милый, оставь! - проговорил Йозеф. - Оставь… - Йозеф уже успел осушить бокал вина, да и приехал подвыпивши. Постояв около окна, он повернулся, подошёл к столу, выпил ещё бокал, сдвинул в кучу трубки, пепельницы, перевёрнутые бокалы и уселся на свободном месте, задумчивый, с вытаращенными посоловевшими глазами.
Сообразив, чего хочет Казьо, Кислий уже не прислушивался особенно к тому, что он говорит. Просьба обеспокоила Саливона, и ему было над чем подумать. Кислий дорожил знакомством с Пшепульским. Несколько раз он уже бывал у него, вернее в имении его отца. В прошлом году купил у них по сходной цене два котла и кое-какое оборудование для своей винокурни. Бывал он и в доме помещика, но за стол там ему ещё не приходилось садиться. А его затаённым желанием было - попасть на пышный банкет, войти в панский круг. "Если вести дружбу со знатным панством, - размышлял Кислий, - легче будет выбиться в вельможи. Но пятьсот злотых… Где гарантия, что не на ветер? Да и самому сейчас, когда затевается снаряжение обоза в Дикое поле, нужны деньги. Как же быть?.."
- Панове! Прошу поднять бокалы! - кланяясь, пригласил Саливои гостей к столу.
- Значит, пан согласен? - спросил, улыбаясь, Казьо.
- Дело важное. Необходима взаимная выручка и выгода, - уклоняясь от прямого ответа, проговорил Кислий. - Прошу пана Казимира дать мне хотя бы временно, на месяц-полтора, несколько пар волов с возами. И всё! - почти выкрикнул последнее слово Саливон.
Казьо нахмурился, надулся, поднятый бокал небрежно поставил на стол, жидкость плеснула, залила скатерть.
- Волы до дзябла! - пробурчал Йозеф. - Быдло! - вдруг закричал он. - Быдло! - повторил ещё раз и уставился на Саливона помутнелыми, будто стеклянными глазами.
Кислий побледнел и отвернулся.
- Волы - в компетенции эконома! - заговорил громко Казьо, будто, пытаясь заглушить оскорбительные слова Йозефа и осуждающе поглядывая на него. - Да, да! Разговор должен быть с ним, с экономом!..
- Едем?! - решительно выпалил Саливои.
- Едем, - неохотно согласился Казьо.
Кислий тут же захлопал в ладоши. В гостиную вошла Одарка. Саливон приказал ей запрягать лошадей и немедленно позвать чумака Тымыша Вутлого, которого он предполагал назначить атаманом нового чумацкого обоза, а сейчас решил взять с собой отбирать волов и возы в поместье пана Пшепульского.
Мартын Цеповяз, в белой сорочке, в белых штанах, в постолах на босую ногу, сидел на завалинке. Около него с одной стороны стояла миска, наполненная вишнями, а с другой - с просом вперемешку с пшеницей. Поблизости топтался, заглядывая в руки Мартына то одним, то другим прищуренным глазом, чумацкий "будило" - петух.
Вечерело. Но вокруг ещё было достаточно светло. Воздух чистый, прозрачный. И Мартын хорошо видит ближние, соседние и даже отдалённые, аж по ту сторону яра, хаты, сады. А за селом, на выгоне, поднял растопыренные руки великан ветряк. А там, вдали, у самого горизонта, манит взор широкая синеватая кайма леса.
Цеповяз вспоминает: тот лес раньше шумел вблизи его хаты, а поселение это называлось Каменным зимовником. Летом казак-понизовец - в походе или где-то странствует, гуляет, а как только ударят морозы и появятся белые мухи - добирается сюда, в зимовник, под крышу, в хату. Здесь вылёживается, отдыхает, а весною, когда просохнет земля, повеет тёплый южный ветер и утопчется дорога, - снова подаётся на юг, к Лугу. Но всё проходит. Теперь в селе Каменке живут потомки тех, кто однажды пришёл сюда и больше не соблазнился пребыванием среди низового товарищества. Они осели. Пустили корни и живут. А некоторые и наживаются. Как Кислий, например.
При мысли о Кислии Мартын переводит взгляд на середину села, где виднеется знакомая усадьба. Кого-кого, а род Кислиев Мартын знает хорошо. Он помнит, как впервые явился сюда их родоначальник Пётр. Говорили, будто на Сечи это был вначале неплохой казачина. Да только со временем стал очень загребущим: тянул всё, что попадало ему под руки. Наверное, это и было причиной, что выгнали его вскоре из низового товарищества. Поселившись в Каменке основательно, Пётр начал чумаковать, шататься по ярмаркам и становился всё более загребущим, жадным. Он готов был содрать всё, что есть, с живого и мёртвого. Чумацкие обозы Кислия ходили в Крым, на Дон и в Молдавию. Сам же он, когда разбогател, в дорогу уже не выезжал. За него это делали подчинённые, такие, как Цеповяз. Они чумаковали, а деньги ссыпали в мошну Петра. В отца пошёл и его сын - Саливон.
"Пусть их, богачей, пекучие боли в животе крутят!" - выругался старик. Затем поднялся, оставил завалинку и направился на огород. Отсюда виднее окрестность. Низинная часть села как на ладони: на добрые десятки вёрст протянулись сенокосы, перелески; навстречу, из-за леса, будто журавлиные стаи, выплывают пепельные, с белой каймой, облака и, не дотянувшись до крыльев мельницы, тают и тают. А вон выше, в поднебесье, облака, пронизанные солнцем, будто прочёсанные большим розовым гребнем, зубья-полосы которого достают до земли, словно указывая, где должно садиться небесное светило. Над селом сеется прозрачная синяя мгла, а зелень садов густеет, чернеет. С востока крадётся ночь.
Цеповяз принимается полоть бурьян на огороде и вскоре, утомившись, снова садится отдыхать на том же излюбленном месте - на завалинке.
Ему хорошо видно отсюда, кто проезжает или проходит улицей. Вон и сейчас кто-то идёт… Кажется, знакомые?.. Так и есть. Двором, заросшим спорышом, к хате идут двое из его, цеповязовского, бывшего обоза. Это не удивляет старика. Последние дни почти все чумаки перебывали у него в гостях. Это радовало - не забывают, спасибо им. И в то же время печалило - напоминало о прошлом. Ему стало известно: Кислий готовит в дорогу новый большой обоз на Дон - и что поведёт его Тымыш Вутлый, ученик Мартына Цеповяза. Имя это называют потихоньку, наверное, чтоб не уязвить старого атамана. Только от такой заботы ему не легче. Никто не знает и не догадывается, что в тихие лунные ночи, а бывает, и в тёмные, и в непогоду он выходит на Чумацкий шлях, чтоб там развеять свою печаль, отдохнуть сердцем, ибо что поделаешь, когда у него теперь в жизни только минувшее - воспоминания о том, что было, скитания чумацкие только снятся.
- Низкий поклон атаману! С субботою вас! - поздоровался первым Семён Сонько.
- Будь здоров, атаман! - словно луговой деркач, проскрипел Гордей Головатый.
Мартын не ответил, будто пришедшие обращались не к нему. Он сидел неподвижно и продолжал кормить с рук петуха.
- Ты оглох или не признаёшь нас? - повысил голос Гордей.