Завидев садовника, ребенок заулыбался. Вдалеке показалась арба, доверху нагруженная сеном. Старик пошел ей навстречу, вспомнил, что сегодня базарный день - суббота и нужно купить продукты.
… К вечеру он возвратился домой успокоенным и даже повеселевшим. Напевая вполголоса свое любимое "Иду ли средь садов зеленых…", приготовил мясо, развел огонь и, о чем-то вспоминая, громко засмеялся.
- Ох, ну и скажет же Абдуджалил! Это я-то живу одной орешиной! А сам он чем живет? Вот уж три года двух гнедых холит-поит, хочет отличиться в козлодрании, разве не ясно? Каждому - свое. Я люблю орешину. Ну и что здесь плохого?
Старик посмотрел на орешину и быстро отвел взгляд. Настроение опять упало. Он уже машинально продолжал готовить обед. Плов получился невкусным и застревал в горле.
"Хоть бы внучек Мамадали был рядом, - подумал старик, - сидели бы сейчас вдвоем и разговаривали. Почему же все-таки дорога должна пройти именно через мой дом? Дрова будут к зиме! Надо же такое придумать!
Он вышел во двор. Темнота окутала уже все вокруг, нельзя было различить деревья.
По улице мимо дома прошла машина, проплыла по стене тень от листвы орешины. Старик постоял еще с минуту, потом пошел, лег обессиленно, закрыл глаза.
Утром он проснулся раньше обычного. В голове шумело. Свесив ноги на пол, старик посидел несколько минут на кровати, решая что-то про себя, потом встал, привычно умылся над арыком и пошел в сарайчик. Здесь хранились его столярные инструменты, аккуратно развешанные по стенам. Гулямкадыр-ата взял пилу, топор и пошел к орешине. Сердце гулко колотилось в груди, и, хотя погода была нежаркой и налетал то и дело прохладный ветерок, на лбу его выступила испарина.
- Попробую-ка сам начать, пока нет Мамадали. Пусть не говорит, что дедушка уж до того слаб, что не может справиться с единственным деревом.
Он провел пилой по затвердевшей коре, потянул к себе, но руки его задрожали, и пила со звоном упала.
"Нет, так не годится, - подумал старик, - коли пилить, так пилить, а то что же такое получается? Я не смогу спилить посаженное мною дерево, другой не сможет, а где же проводить дорогу, где строить новые дома? Что сейчас главнее для кишлака? Орешина или улица? Конечно, улица. Значит, надо пилить".
И он снова взялся за пилу, приговаривая в лад:
- Да, старина, что-то уж больно ты завозился. Ну, берись же, старик, тяни. Руки-то чего дрожат? Да тяни же!
Он с силой двинул пилу вперед, она задела за какой-то сук, зазвенела и переломилась. Тяжело дыша, старик растерянно огляделся по сторонам и вышел со двора.
В правлении колхоза сидели Абдуджалил и председатель кишлачного Совета, рассматривали бумаги.
- Входите, входите, - пригласил садовника председатель и густо покраснел.
- Абдуджалил! - забыв поздороваться, начал старик. - Подавай машину, переезжаю!
- Вот и давно бы так! - обрадовался тот. - Сейчас пришлем людей и машину.
За какой-то час все вещи садовника были уложены и перевезены в новый дом. В опустевшем старом доме остался один хозяин. Виновато смотрел он на орешину, сидя на своем любимом месте у столба веранды. И еще бы он, наверное, долго сидел так, но тут вернулся из интерната Мамадали. И то ли от радости, то ли от горькой стариковской обиды блеснули на глазах садовника прозрачные слезинки.
- А, ты уже здесь, сынок, - сказал Гулямкадыр-ата, пряча лицо в ворот халата, - а я тебя дожидаюсь. Выходит, плов теперь будем готовить в новом доме. Знаешь, в каком?
- А я давно уже знаю, - выпалил Мамадали и, будто выдав какую-то тайну, покрылся румянцем. - Мне Абдуджалил-ака показывал. До чего хороший!
- Ну что ж, тогда веди туда деда.
Новый дом был действительно хорош. Просторный двор, высокая веранда, большие светлые комнаты.
Старый человек впервые готовил для себя и внука плов в новом доме и невольно прислушивался к реву бульдозера возле своего старого жилья и, чтобы не заразить ребенка собственной тревогой, чуть слышно напевал свое любимое "Иду ли средь садов зеленых…". А рев бульдозера слышался даже и ночью.
… На прошлой неделе повел Мамадали своего деда по новой улице. Как ни упирался старик, а не смог он отказать внуку. Новая дорога пролегла ровной широкой лентой, под ногами похрустывал гравий.
Чем ближе подходил Гулямкадыр-ата к тому месту, где прежде стоял его старый дом, тем сильнее билось его сердце. Вон на том месте был айван. Все сглажено с землей. А от арыка не осталось и следа. Но что это? Вроде бы новый арык прорыли?
Старик глянул вверх по каналу и замер… На краю дороги стояло чем-то знакомое громадное дерево, гордо разбросав широкие ветви. У его корней примостилась новенькая голубая скамеечка. Почему же раньше не замечал он этого дерева? Да ведь это орешина! Его старая орешина!
- Рахмат, спасибо… - только и сумел сказать садовник, обняв внука за плечи. А тот осторожно поддерживал деда.
В глазах старика блестели слезы. Теперь он их не прятал.
Честь
Она проснулась от страха - какие-то люди гнались за ней, обвиняли ее, потом она увидела мать - та тоже показывала на нее и смеялась вместе со всеми…
Зумрад не сразу очнулась от сна, но постепенно страх ушел, и она увидела себя в своей комнате: вставать еще рано было - она легла после ночной смены, но постель Муниры была уже пуста, простыни, подушка смяты - видно, только что поднялась.
Зумрад надела халатик, откинула за спину длинные темные волосы и вышла в сад. Под навесом из виноградных лоз спала мать - тетушка Рисолат. За садом шаткая деревянная лесенка вела вниз, к речке Боз-су. На берегу Мунира, подоткнув подол платья, обмывала свои красивые ноги.
- Что ты так рано? - Она смотрела на Зумрад сквозь влажные волосы, свесившиеся на лицо. - А я вчера ждала, ждала тебя… Поговорить хотелось…
- Да? - машинально ответила Зумрад: она стояла на валуне, смотрела на желтоватую бурливую воду арыка, на возникавшие то и дело, быстро уносившиеся воронки и думала о своем.
- Вчера он… ну, Карим, снова приходил, - увезу, говорит, тебя в Гулистан. Дали ему, оказывается, хорошую квартиру.
- Разве тесно тебе у нас? - спросила Зумрад.
Мунира легко вздохнула.
- Не понимаешь ты ничего. Да и не слушаешь меня… Ну и ладно. Дело-то не в квартире.
- А в чем же тогда? Ты ведь говорила - не любишь его?
- Так это было когда… А вчера он мне показался другим. Трудно сказать… - Мунира подсела ближе к Зумрад, смотрела, как та умывается, и щебетала: -Знаешь, говорит, что никого нет у него, кроме меня, что только на мне женится, ни на ком больше. Здорово, правда? Потом мы еще гуляли, долго-долго…
- Целовались, наверное?
Мунира засмеялась радостно.
- Верно, а ты откуда знаешь? Бедненький! Представляешь - он весь так дрожал, так бледнел, я чуть не умерла от смеха.
- А тот, Закир, что с ним?
- Инженер-то? Ой, да что может быть с ним? Сходили два раза в кино, да и только. Ну, что скажешь - ехать мне?
- Куда?
- Господи, да в Гулистан же, вот глупенькая!
- Смотри, будь осторожна, не пожалеть бы потом!
- Вот заладила: будь осторожна, будь осторожна! - Мунира презрительно сморщила носик. - Что ж, по-твоему, мне так и оставаться старой девой? Смотри, мне девятнадцать уже, а старых дев все парни боятся…
Подруги часто спорили, но ни разу не поссорились всерьез - слишком разные были, чтоб до настоящей ссоры дошло. С полгода уже, как жили они вместе, в доме матери Зумрад. Обе работали в одном автопарке, водили троллейбусы, но подружились только недавно - на вечеринке, где встречали в одной компании Новый год, и сошлись так, что со стороны казалось - водой не разольешь, все свободное время вместе проводили.
Мунира была сирота - отец умер рано, она его и не помнила, мать скончалась четыре года назад, а других родственников у нее не осталось. Но она тянулась к людям, веселая была, радостная, и вечно переполнена какими-то событиями, мыслями или новостями, и всегда спешила все рассказать: что на сердце, то и на языке. Тетушка Рисолат сразу полюбила ее и, видя, что подруги все свое время проводят вместе, предложила Мунире перебраться к ним: что ей одной жить в пустом родительском доме - трудно, да и скучно, и обидит кто, не ровен час.
Мунира легко согласилась.
Подруги не были похожи и внешне, но стройная, рыженькая, веснушчатая Мунира нравилась Зумрад, нравились ее большие чистые глаза небесной голубизны. И обижаться она не умела, и скучно с ней никогда не бывало: казалось, она вся начинена словами - с трудом успевает выпаливать. Сколько вечеров они проговорили допоздна, вспоминая знакомых, и разные случаи, и книги, и кино, и всякое другое… Зумрад знала: вернись она вчера пораньше, пока Мунира не заснула еще, та ей не дала бы спать до утра, все рассказывала бы о Кариме. А она бы слушала и переживала за подругу.
Сейчас она сидела над желтым быстрым потоком, слушала Муниру, думала, сравнивала ее с собой… Но та уже говорила о другом:
- Пойдем сегодня на концерт Караклаич, хорошо?
- Есть билеты? Откуда у тебя?
- Билетов нет пока, но Карим будет нас ждать. Обещал…
- Опять Карим! Зачем морочишь ему голову?
Мунира усмехнулась.
- Сам виноват. Пусть не ходит за мной!
И тут они увидели незнакомого человека у калитки. Зумрад бросила подруге:
- Сходи узнай, что ему нужно.
А сама через сад побежала в дом-привести себя в порядок.
Мать куда-то вышла уже - видно, за хлебом.
Вернулась Мунира:
- Тебя спрашивает.
- Да кто же он?
- Не знаю. Говорит, важное дело. Но вы разве незнакомы?
- Первый раз вижу его.