С поля подходили ребята. Самолет, подпрыгивая на кочках, подруливал по пыльной траве. Подрулив к старту, самолет развернулся, взревев и напустив облако мучнистой пыли, остановился (двигатель стал работать на малом газе редко, как мотоцикл, - чах-чах-чах); по трапу спустился сперва Палыванч, за ним следом Игорь. Ребята смущенно замолкли. Каждый нашел какое-нибудь занятие, даже Леха перестал рассказывать и стал выбивать пыль из своей куртки. Пряча глаза, боком, Игорь прошел к столу, где лежали сумки с распущенными парашютами, расстегнул, отвернувшись от всех, лямки, снял парашют. Все напряженно молчали, молчал и он, застыв в неловкой, неестественной - полунаклонившись - приниженной позе.
- Иди в казарму, - сказал ему Палыванч, - уборку пока сделай.
Игорь прошел рядом с Вадиком, тот брезгливо посторонился. Ему было жаль товарища, он понимал, что дурно так поступать, как он поступил - отказался от друга, стал его презирать и сторониться, - но перебороть в себе это не мог…
9
После прыжков, когда вернулись в казарму, на Вадика напала сонливость. Ни о чем не хотелось думать, есть не хотелось тоже - спать, спать, спать… Он снял сапоги и лег на койку.
Трудно передать, что ему снилось… Что-то похожее на облако, или на тесто, или еще на что-то бесформенное. Оно не имело названия, не имело очертаний но оно было ужасно. Ужасно не тем кратковременным ужасом, что бывает иногда во сне, когда за тобой кто-нибудь гонится (крокодил, медведь или разбойник), и когда в самый последний миг приходит спасительная мысль, что это тебе снится, - тут эта мысль присутствовала постоянно, Вадик осознавал себя, помнил, что он спит, но тоска и беспрерывный ужас не оставляли… Странный и непонятный был сон.
Вадик барахтался, а студенистая масса всасывала его, вбирала… какие-то шестеренки крутились вокруг, и Вадик проскакивал-проплывал меж их зубов… и вот они заклинили, попали зуб на зуб… все кругом тряслось, лихорадочно лязгало… душно и тоскливо… и хочется кричать, звать на помощь, а почему-то нельзя, почему-то запрещено…
Разбудил его Пашка Корень. Вадик с трудом поднялся - в теле вялость и ломота, голова болит, во рту - поганый привкус йода.
- Пойдем ужинать, - сказал Корень (был он отчего-то печален, глаза запали). - Хватит спать… А друга твоего домой отправили, - сообщил он как бы между прочим.
- А-а… - отозвался Вадик, поведя вокруг себя взглядом, - что ж поделаешь…
Спала почти вся казарма - слышалось бессвязное бормотание, зубовный скрежет, - вставали угрюмые, с красными, налитыми кровью, бессмысленными глазами. И казалось, всем страшно было вспоминать свои сны…
Вадик выпукло и объемно увидел вдруг все происшедшее с ним сегодня; секунду за секундой пережил заново весь прыжок, и от этого сделалось так страшно и тоскливо - аж зашатало… Он удивлялся себе: неужто тот парень, что падал сегодня с километровой высоты вниз головой, с зажмуренными глазами, с поджатыми судорожно ногами и оскаленным ртом, - неужто это он?! И было удивительно, как он мог так ликовать сегодня после прыжка?! Ведь впереди еще - два!
Потом трезвый голос внутри Вадика сказал, что зря он всё это вспоминает, домысливает и представляет, зря он самого себя травит; завтра опять прыгать - еще два прыжка, и значит, надо ободрять себя, настраивать, давить в себе слабость, а он, дурак, наоборот - пугает. Нюни распустил… Ведь, в принципе, все у него хорошо: в грязь лицом не ударил (не то что Игорь), и завтра также прыгнет; прыгнет - и ничего с ним не случится, разбиваются единицы, один на миллион, неужто он один на миллион?
Это говорил разум, и Вадик был с ним согласен, но душа… Ныла.
10
Конечно - и ничего с Вадиком не случилось, - наутро он прыгнул во второй раз, а потом - и в третий.
Правда, когда проснулся наутро, долго вслушивался, надеясь на чудо, может, дождь пойдет или буря какая-нибудь разразится. Но чудес, как известно, не бывает.
На старте Палыванч сказал, косолапо расхаживая перед строем:
- Ребята, не дрейфь. Второй прыжок - переломный. Вчера вы как бараны перлись… Сегодня уже знаете, как и что. Потому и страшно… Главное - второй прыжок. Закрепительный. Потом за уши не оттянешь от парашюта.
И действительно, после прыжка - переломного или, как говорил Палыванч, "закрепительного" - Вадику стыдно было вспоминать вчерашние свои страхи…
Наутро Вадик шел по родной улице со значком на лацкане пиджака: "Спортсмен-парашютист 3 разряда". Шел - и улица казалась другой, незнакомой, не такой, как раньше; конечно же, за пять дней не изменилось ровным счетом ничего - а вот другой стала улица… Встретил деда Колюшонка. Он сидел на лавке у своего дома и качал на коленях завернутую в полотенце трехлитровую банку - сбивал из сливок масло; у ног его, пипикая и пуская носом пузыри, ползали внуки.
- А, Владислав! - закричал дед, увидев Вадика. - Ну как? Прыгнул?
- Прыгнул.
- А Игорек, товарищ-то твой, он как?
- Не знаю, - отмахнулся Вадик, поскорее проходя мимо.
- Куда же ты? Расскажи…
- Потом, потом…
Вадик почти бежал по улице, боясь с кем-нибудь встретиться. Особенно с Игорем. Как с ним вести себя, что говорить? Забежав в проулок, он, оглядываясь и одновременно ненавидя себя за эти оглядывания, снял с лацкана новенький голубенький значок…
Но дома все равно поинтересовались, как прошли прыжки, все ли было хорошо.
- Нормально все, - выдавил Вадик, чуть не подавившись холодцом.
- А что же Игорь не приходит к тебе?
- Да мы с ним чуть-чуть поссорились там. Из-за пустяка…
Так и пошло: говорил всем, что хорошо, нормально все было на прыжках, с Игорем стремился не встречаться… После службы - Игорь служил в стройбате - история эта забылась в людской памяти намертво, и лишь Вадик с Игорем по-прежнему, встречаясь, опускают глаза и расходятся молча. Так у них и до сих пор.
Тесные врата
Когда мы с сыном выскочили из трамвая, рейсовый автобус, тупоносый, забрызганный высохшей грязью и оттого похожий на борова, уже выезжал с автостанции. Я замахал рукой, автобус на углу остановился.
- Куда? - спросил шофер, полуобернувшись и протягивая ко мне короткопалую, красную, с загнутыми внутрь ногтями руку.
- Извините, опоздали… У меня - вот… - показал я билеты, купленные накануне.
Шофер разочарованно отвернулся, бросил через плечо:
- Проходите, не стойте в дверях…
На заднем сиденье оказался знакомый, вместе в школе учились когда-то. Он почти не изменился, лишь посуровели и огрубели черты лица да глаза стали беспокойными; одет он был в заграничное кожаное пальто, великоватое ему, купленное, видно, по случаю.
- Здравствуй, Сергей! - окликнул я знакомого.
- A-а!.. Привет! Ты… ты зачем?.. - ощупывая меня цепкими, невинно-синими глазами, спросил он. - В такую погоду только дома сидеть…
- А сам?..
- Я - по делу. Надо. Край!
Сергей выдержал паузу, но заметно было, что молчание это далось ему трудно: что-то прямо-таки распирало его.
- К предкам надо… кое-что там… - И, не вытерпев, подмигнул счастливо: - Тачку беру. "Ниву" - понял? Последний раз трясусь на этой колымаге. Все! А ты?
- А мы едем к деду… К деду Андрею.
- A-а… - Глаза его сделались бесцветными. - Это у тебя сын уже такой? Ну ты даешь… Как звать тебя, мужик?
- Андрюшка.
- Надо говорить - Андрей! - поправил я сына.
- Андрей.
- A-а… Ну-ну… Молодец.
Глаза Сергея стали темными, и он отвернулся к окну…
Вышли мы среди сырого, распахнутого поля. Автобус укатил дальше по лоснящемуся черным атласом гудрону, а мы свернули на развороченный тракторами проселок, серый от недавнего дождя. Долго шли в гору, туда, где дорога размывалась, сливаясь с мутно-лиловым небом. Сын быстро устал, начал отставать и потихоньку канючить, а я все шел и шел, и торопил сына - мне хотелось поскорее взойти на эту гору, чтоб увидеть конец пути, то место, мой родной хутор, куда мы шли… И вот мы на самой маковке. Внизу - бурая, изрезанная коровьими стежками, как морщинами, широкая балка; трава на ней местами так сильно выбита скотом, что долина кажется покрытой лишаями. В километре от нас желтеет глинистая плотина с разлившейся за ней стылой водой. Лес, начинающийся от пруда отдельными купами, клоками, клинами, дальше все гуще, темнее, с рыжими вкраплениями необлетевшего дуба, с бледными прослойками осинника на мочажинах, - тянется по балке к самому ее началу, узенькому овражку, "головке" по-нашему. Там, по обе стороны от головки, сереют дома с выгоревшими, одного, табачно-кофейного, неказистого цвета крышами; тусклым стеклышком, положенным на ил, поблескивает еще один пруд, точнее, прудок, - прямо посреди хутора… В детстве я знал как собственную ладонь и лес, и пруды, и хутор, - сейчас мне все кажется неведомым, незнакомым.
Мы присели на ящик, что валялся возле "грани", - дубового, врытого в вершину земляного холмика, отесанного столба с нанесенными на его затесях непонятными цифрами. Решили перекусить.