- Кого? - спросил Корнилов.
- Конечно, Вегменского! Председателя КИС!
- Третий день болеет!
- Тогда ко мне вы. С материалами. По Северу, по Северному морскому пути. Здесь у меня североморпутейцы. Очень хотят плавать по морям, а по рекам очень не хотят. И требуют перевалки на речные суда. Здесь у меня и речное пароходство: хотят, чтобы Североморпуть был транзитным, перевалки не хотят. Мне нужно слушать обе стороны. Вы поможете их слушать. Захватите материалы, понятно? И по северным земельным фондам тоже захватите, тоже будет вопрос. В связи с планом по хлебу.
Еще бы Корнилову было все это непонятно! "Североморпуть" и "Госпар" враждовали почти по всему течению Оби и Енисея, и даже Государственный арбитраж не мог их примирить. Нынче в арбитраже они как будто бы придут к соглашению, а уже на другой день та или иная сторона заявляет протест: "Ввиду того, что заседание арбитража проходило при отсутствии с нашей стороны достаточно компетентных лиц..."
Эти разногласия сказывались и в Крайплане. "Североморпуть" очень поддерживал Бондарин, он каждый год писал статьи с обзорами конъюнктуры хлебных рынков Лондона, Амстердама, Копенгагена и других портов, куда шли суда "Североморпути", доказывал, как это выгодно Сибири - сбывать в Европу свой хлеб, льняное волокно и семя, какие в этом заключаются для нее перспективы; сторону же "Госпара" неизменно держал Новгородский. Новгородский, в прошлом юрист, всегда умело спорил, но, когда спор кончался, никак нельзя было вспомнить, какие аргументы приводил он "за" и "против".
Понятен был Корнилову вопрос и о хлебозаготовках, он напоминал ему фронт в 1915 году, когда вся русская армия требовала: "Снарядов! Патронов! Патронов! Снарядов!" Вот и сейчас было так же: "Хлеба! Хлеба! Хлеба!" Правда, к осени 1916 года, когда к снабжению армии был привлечен российский "Земгорсоюз", и патроны, и сапоги были в относительном достатке, а нынче? Когда-то нынче будет в достаточном количестве хлеб? Если потребность в нем и внутри страны и на экспорт растет и растет? И так подумав о том и о другом, Корнилов собрал бумаги, которые могли понадобиться ему, и двинулся в Крайком ВКП(б). Идти недолго, минут семь-восемь, по улице Красный путь и через площадь Революции.
Семь-восемь минут - серьезное время для мыслей, воспоминаний и некоторых соображений.
Вместе с Прохиным, а еще раньше вместе с Лазаревым Корнилов несколько раз бывал у Озолиня, а однажды, опять-таки во время болезни Вегменского, Озолинь вызвал его для беседы один на один, конечно, по хлебному же вопросу - о возможности расширения посевных площадей. Но только начался тогда разговор, как зазвонил телефон, Озолинь вышел из кабинета, сел в автомобиль и уехал. Как понял Корнилов, кто-то из руководителей Большого Совнаркома или ЦК проезжал через Красносибирск и, пользуясь тем, что стоянки даже скорых поездов были здесь по часу и более, вызвал товарища Озолиня на вокзал.
Озолинь всегда производил на Корнилова впечатление личности незаурядной опять-таки своей энергией. "Опять-таки" потому, что именно в этом, в "энергическом" смысле он был соизмерим с Лазаревым. Разница в том, улавливал Корнилов, что Лазарев сам по себе производил энергию, был ее постоянным источником, в Озолине же энергия возникала не столько от него самого, сколько из его безусловного подчинения некоей громадной внешней силе. Однажды он с воодушевлением и раз и навсегда признал ее над собою, эту внешнюю силу, эту идею всех идей, и вот стал ее трансформатором. Именно таким образом он энергетически превосходил, может быть, и самого Лазарева. Такие были у Корнилова наблюдения.
Ни Лазарев, ни Озолинь, в недавнем прошлом конспираторы, ничуть не стеснялись спорить друг с другом в присутствии "бывшего", вот он и наблюдал однажды, как это происходило. Лазарев быстро-быстро ходил из угла в угол озолиньского кабинета, благо кабинет в только что построенном темно-сером, с колоннами здании Крайкома был огромен, Озолиню же все это пространство, казалось, было ни к чему, он усаживался в кресле, руки, сжатые в кулаки, укладывал на стол и говорил:
- Сядь, Лазарев. Помолчи, Лазарев. Слушай, Лазарев: в настоящее время требуется...
"Требуется!" - вот это и было самое сильное выражение Озолиня, употребив которое, он стоял насмерть и доказывал его всем устройством современного мира и всей мировой историей, которую, как, впрочем, и другие члены партии, в прошлом подпольщики, он знал хорошо.
Да, Озолинь вбирал в себя силы и энергию будто бы из всего окружающего его мира, умел, и энергия эта оказывалась огромной, неисчерпаемой, и, когда Корнилов его наблюдал, ему, кроме всего прочего, вспоминались красные латышские стрелки времен гражданской войны, неудержимые их атаки.
Почему-то считалось у них в то время высшим шиком и храбростью ломать надвое козырьки фуражек, и так со сломанными козырьками, надвинутыми на глаза, весело шли они в атаку, распевая даже и не военные, а народные какие-нибудь песенки, курземские или же латгальские...
Озолинь ими командовал.
Ни много ни мало - сначала полком, а потом и дивизией. И здорово, наверное, командовал-то...
Такие воспоминания.
Ну, конечно, Озолинь не сразу, не в начале спора произносил свое "требуется", он сперва наседал на Лазарева с вопросами, сам высказывал те и другие соображения, то и дело не в свою пользу, и тут-то Лазарев и проявлял себя, свой ум, свою память и энергию, опровергая то самое "требуется", которое, он догадывался, еще не было произнесено Озолинем, но уже витало в воздухе...
Корнилову, помнится, было любопытно за тем и другим наблюдать, были минуты потрясающе интересные, по-своему шекспировские, хотя спор никогда не касался личных судеб, а исключительно проблем советского строительства.
Еще Корнилов хотел понять - что же тогда, в гражданской войне, а теперь в мирной обстановке называлось "интернационализмом"? Он хотел понять и латышей, и бывших военнопленных мадьяр, которые беззаветно сражались на стороне красных. Ну, конечно, и тем, и другим победа Красной Армии обещала советскую и ни от кого не зависящую родину, но даже и это было не все, даже и без этого латыши и мадьяры готовы были умереть за Советскую Россию где угодно - на Волге, в Ярославле, на Урале, под Иржинском, в московском Кремле, в Сибири... Нет, в белой армии ничего подобного никогда не было, хотя красные и называли чехословаков "белыми латышами". И в белом лагере тоже были и героизм, и порыв, но порыв с надрывом, и между сражениями людей одолевали сомнения и раздоры: политические, имущественные, по поводу захваченных трофеев, сословные - при дележе чинов и званий, а национальные особенно. От интернационализма мысль Корнилова вела его к мировому обществу, которое, однако, он никак не мог себе представить.
- Прогнал! Всех! Североморпутейцев прогнал. Речников "Госпара" прогнал! - ответил товарищ Озолинь на недоумевающий взгляд Корнилова.- Почему разогнал? - спросил Озолинь.- А они даже собственные разногласия не могут мне объяснить. Смешно? Не смешно - глупо! - И тут же, без малейшей паузы Озолинь сказал: - Увеличиваем через год посевную площадь в северных районах на двадцать процентов!
Корнилов, несколько растерявшись, ответил:
- Не знаю, не знаю, какие у нас на этот счет возможности. Какие земельные фонды. Нужно подсчитать, нужно выяснить!
И тут Озолинь с места в карьер сказал:
- Требуется! - а Корнилов быстро развернул карту земельных фондов и указал на полосу северных подзолистых и залесенных почв.
- Только здесь. Но огромная раскорчевка...
- Конечно! - согласился Озолинь.- Сколько взрослых пней на десятину? На гектар?
- До сорока! Не считая маломерки!
- Не считая. Маломерку сожжем!
- А люди? Откуда?
- Людей переселим. Сколько нужно! На то есть Переселенческое управление.- Озолинь с сожалением вздохнул.- Латышей сюда бы. Еще лучше - латгальцев, умеют корчевать!
А дальше уже в полном единодушии они рассматривали земельную карту, словно это была карта военных действий: прикидывали, сколько потребуется крестьянских душ на раскорчевку, откуда и по каким дорогам пойдет снабжение продуктами, одеждой и орудиями труда, из каких населенных пунктов будет осуществляться руководство переселением и работами по раскорчевке, и товарищ Озолинь, принимая решения, и слова употреблял такие, как "правый фланг", "левый фланг", "тыл", "центр", "общее руководство", "операция". Это была его стихия, в которую он вовлек и Корнилова, и Корнилов минут через десять заговорил точно таким же языком.
И выглядел-то товарищ Озолинь вполне по-военному: зеленоватый френч, такого же цвета полугалифе, блестящие сапоги. И выражение лица командирское. И голос. К тому же он был человек увлеченный и веселый в своем увлечении. Он вынул из ящика стола пачку цветных карандашей, и они вместе стали размечать карту.
Вдруг в кабинет вошел Прохин.
Не сразу узнав Корнилова в одной из склонившихся над картой фигур, Прохин сказал:
- Здравствуйте, товарищ Озолинь!
- Ты пришел! Садись! Мы что здесь планируем? Мы планируем...- И Озолинь кратко и точно информировал Прохина обо всем, что говорилось здесь без него, и тут же спросил: - Вегменский что? Болеет?
- На поправке. Здоровье, в общем-то, слабое.
Озолинь с присущей ему привычкой (точно такой же, какая была и у Лазарева, отметил Корнилов) не дослушивать ответы до конца, перебил Прохина:
- Вопросы есть? Ко мне? Если нет, у меня будут к тебе!
Прохин недоумевал по поводу присутствия здесь Корнилова, по-видимому, продолжительного, но, безукоризненно владея собою, недоумения не показывал.
- Начнем с твоих вопросов,- ответил он.- Начнем с твоих.