VII
Еще за обедом Вася несколько раз выскакивал из-за стола и подбегал к окну. Мать строго на него смотрела и качала головой, но у мальчика было такое взволнованное лицо, что у ней не повертывался язык побранить непоседу. Когда смиренный Кирилл принялся обличать милостивцев, Вася воспользовался удобным моментом, подбежал к Нюрочке и шепнул:
- Нюрочка, айда наверх… Сейчас на мысу круг соберется!
Повторять свое приглашение ему не пришлось, потому что Нюрочке самой до смерти надоело сидеть за столом, и она рада была случаю удрать. Дети скрылись потихоньку, и только материнский глаз Анфисы Егоровны проводил их до порога да сестра Таисья строго покачала головой. Вырвавшись на волю, дети взапуски понеслись наверх, так что деревянная лестница только загремела у них под ногами. По пути Вася заглянул в ту светелку, где давеча прятались Нюрочка с Оленкой, и весело захохотал. Оленка стояла в углу, привязанная веревкой к стулу. Вместо угощения перед ней лежал клок сена. Она не смела пикнуть в чужом доме и так простояла все время обеда. Конечно, все это проделал Вася и теперь с детскою жестокостью хохотал над несчастною девочкой, у которой от слез распухло все лицо.
- Ах ты, разбойник!.. - послышался голос Таисьи, которая своими неслышными шагами, как тень, поднялась по лестнице за детьми.
Завидев тетку, Оленка горько заревела.
- Тпрсо! тпрсо!.. - дразнил ее Вася, протягивая руку, как манят лошадей. - У ней нокоть, у Оленки, как у лошадей бывает.
Но его кудрявая голова очутилась сейчас же в руках у Таисьи, и он только охнул, когда она с неженскою силой ударила его между лопаток кулаком. Это обескуражило баловня, а когда он хотел вцепиться в Таисьину руку своими белыми зубами, то очутился уже на полу.
- Ступай, жалься матери-то, разбойник! - спокойно говорила Таисья, с необыкновенною ловкостью трепля Васю за уши, так что его кудрявая голова болталась и стучала о пол. - Ступай, жалься… Я тебя еще выдеру. Погоди, пес!..
Вася едва вывернулся из Таисьиных рук и, как бомба, вылетел в открытую дверь. Нюрочка со страху прижалась в угол и не смела шевельнуться. Таисья обласкала Оленку, отвязала и, погладив ее по головке, сунула ей прямо в рот кусок пирожного. Оленка принялась жевать его, глотая слезы.
- Пойдемте, деушки, на балкон, круг смотреть, - говорила Таисья, подхватывая девочек за руки. - Перестань, Оленка, хныкать… Ужо накормлю и тебя на куфне.
Они пошли каким-то темным переходом и попали в другую светелку, выходившую широким балконом прямо на улицу. Нюрочка так и ахнула от восторга, когда они вышли на балкон: под их ногами раскинулась как на ладони вся Самосадка. Река Каменка делала красивое колено к Желтой горе, а за ней зубчатою стеной поднимался бесконечный лес, уходивший из глаз. За Березайкой красиво пестрела большая караванная контора, склады железа, барки, амбары и сложенные бунтами снасти. Собственно селение раскидало свои избушки в четыре неправильные улицы, лучами сбегавшиеся на мысу. В яркий солнечный день картина получалась замечательно красивая, и даже Таисья вздохнула, любуясь всем "жилом". Она особенно долго смотрела на глинистую дорожку, которая на том берегу Каменки желтою змейкой уползала в лес.
- Таисья, а где круг? - спрашивала Нюрочка, сгорая от нетерпения.
- А вон… вон, где люди-то собрались на мысу, гляди прямо-то.
Действительно, на самом мысу уже собралась толпа, образуя широкий круг. Пока стояли одни подростки да сновала пристанская детвора. Борьбу начинали по исстари заведенному обычаю малыши, за ними выступали подростки, а большие мужики подходили уже к концу, когда решался на целый год горячий вопрос, кто "унесет круг" - ключевляне или самосадские. Лучшие борцы приберегались к концу борьбы, и последний уносил круг. Этот обычай переходил из рода в род, и Самосадка славилась своими борцами, которые почти каждый год торжествовали и у себя дома и на Ключевском заводе.
- Вон он, тятька-то… - проговорила Оленка, указывая рукой на круг.
- Ишь какие вострые глаза: узнала тятьку! - похвалила Таисья, заслоняя глаза от солнца рукой. - Твой тятька в кругу шарашится. Прежде-то сам хватски боролся, а ноне, ишь, ребятишек стравляет.
- Эй ты, святая душа на костылях! - кричал снизу Вася, окруженный целою толпой пристанских ребятишек.
- Ах, разбойник… Ужо вот я скажу матери-то! - бранилась Таисья, грозя Васе кулаком. - И востер только мальчишка: в кого такой, подумаешь, уродился!
Вася в ответ скакал на одной ноге и показывал язык.
Пьяный Никитич знал свое дело, и борьба завязалась. Сначала выпущены были пятилетки, и с балкона было видно, как в воздухе мелькали босые детские ноги. Прибывавшая толпа шумно выражала свое одобрение победителям. Мальчиков-ключевлян было немного, и их скоро перекидали приставляне. Боролись не в охапку, по-мужицки, а за вороток, подшибая ногой. По обычаю, каждый боролся три раза. Ребята боролись скоро, и на круг выходили все новые борцы. Никитич бегал по кругу с палкой, отодвигая напиравших сзади праздных зрителей, и зорко следил, чтобы борьба стояла правильно. Заслышав шум на мысу, народ так и повалил к кругу. В толпе запестрели кумачные красные бабьи платки. Около них увивалась пристанская молодежь, разряженная по-праздничному - в кумачные рубахи, плисовые шаровары и суконные пальто. Халатов и шелковых цилиндров молодежь уже не носила. Таисья, глядя с балкона на происходившую внизу суету, только вздыхала.
Когда на кругу выступили подростки, на балкон пришел Самойло Евтихыч, Анфиса Егоровна и Петр Елисеич. Мужчины были слегка навеселе, а у Самойла Евтихыча лицо горело, как кумач.
- Ну-ка, поворачивай, молодцы! - кричал он с балкона гудевшей на мысу толпе. - Эй, самосадские, не выдавай!.. Кто унесет круг, приходи получать кумачную рубаху - это от меня!
Когда-то и сам Самойло Евтихыч лихо боролся на кругу с ключевлянами, а теперь у него зудились руки.
- Тишка, Илюшка, валяй в круг! - кричал он, свешиваясь с балкона. - А где Васька? Пусть и он попробует, как печенки отшибают… Эх, не в отца уродился!..
- Разве он мужик? - уговаривала расходившегося мужа Анфиса Егоровна. - Тоже и придумаешь… Петр Елисеич, какая красавица у вас в Ключевском заводе выросла, вон стоит с бабами. Чья это?
- Это сестра брательников Гущиных, - с гордостью объяснила Таисья, - Аграфеной звать.
- Это сестра нашему обережному Матвею? Удивительно красивая девка.
Казачок Тишка и новый груздевский "молодец" Илюшка стояли уже в кругу и попробовали счастья вместе с другими груздевскими молодцами. Но им не повезло. Тишка сошел с круга на втором борце, а Илюшка полетел на землю от первого. Круг делался все плотнее, несмотря на отчаянные усилия Никитича, раздвигавшего напиравший народ. Господский кучер Семка уронил четверых самосадчан и несколько поддержал этим репутацию своего завода. Брательники Гущины были, конечно, налицо и терпеливо ждали своей очереди. Впереди всех стоял красавец Спирька Гущин, на которого проглядели глаза все самосадские девки. Из других ключевлян выдавались обжимочный мастер Пимка Соболев и листокатальный мастер Гараська Ковригин - тоже не последние борцы, уносившие круг у себя дома. Тут же толкался в народе подгулявший дозорный Полуэхт Самоварник, ко всем приставал и всем надоедал.
- Родимые мои… - повторял Самоварник, помахивая подобранным халатом, как хвостом. - Постарайтесь, голубчики! Штобы не стыдно было на завод воротиться…
- Сам поборись, Полуэхт.
- Не могу, родимый мой: кость у меня жидкая.
Все были уверены вперед, что круг унесет Матюшка Гущин, который будет бороться последним. Он уже раза два уносил круг, и обе стороны оставались довольны, потому что каждая считала Матюшку своим: ключевляне - потому, что Матюшка родился и вырос в Ключевском, а самосадские - потому, что он жил сейчас на Самосадке.
- Мочеганы пришли… - загудела толпа, когда к кругу подошли Терешка-казак и лесообъездчик Макар Горбатый. - Пустите мочеган бороться…
- По шее мочеган! - раздался чей-то одинокий голос и замер.
Мочегане вошли в круг и присоединились к своим Ключевским. Встретившая их насмешками толпа сейчас же успокоилась, потому что началась настоящая борьба: выступил в круг младший брательник Гущин. Воцарилась мертвая тишина. Борцы ходили по кругу, взявши друг друга за ворот чекменей правою рукой, - левая шла в дело только в момент схватки. Вся суть заключалась в том, чтобы ловко ударить противника ногой и сбить его на землю. Младший брательник Гущин погиб на шестом борце и вызвал шумные одобрения со стороны своих ключевлян, как до него кучер Семка. Второй брат упал под первого борца, и торжествовали самосадчане. Так же бесславно погиб и третий брат, за которым выступил Спирька. Огорченный неудачей двух братьев, Спирька в течение пяти минут смял трех лучших самосадских борцов.
- Эх вы, вороны, разве так борются? - кричал с балкона Груздев, размахивая платком. - Под левую ногу Спирьку ударь, а потом через колено…
Но в этот момент Спирька уложил пластом четвертого. Не успела Анфиса Егоровна сказать слова, как Груздев уже полетел по лестнице вниз, без шапки выбежал на улицу - и круг расступился, давая ему дорогу.
- Ай да Самойло Евтихыч! - поощряли голоса. - Ну-ка, тряхни стариной…
- Давайте мне чекмень… - говорил Груздев, засучивая рукава.
- Мотри, Самойло Евтихыч, кабы я тебя не зашиб, - предупреждал его Спирька. - Руки у нас жесткие, а ты обмяк…
- Ладно, разговаривай! - храбрился Груздев, надевая чекмень. - Только уговор: через голову не бросать.
- Да где тебя бросить, Самойло Евтихыч: с хорошую крицу весишь…