Призыв Клиневича, с энтузиазмом встреченный почти всеми мертвецами (кроме патриархального купца и генерала Первоедова), и сладострастная атмосфера странного кладбищенского сборища в какой-то степени связаны с классическими и современными Достоевскому "образцами" эротической (или, по выражению M. E. Салтыкова-Щедрина, "клубничной") литературы, в том числе с нашумевшим романом П. Д. Боборыкина (1836–1921) "Жертва вечерняя" (1868), второе издание которого появилось в 1872 г. Салтыков-Щедрин в статье "Новаторы особого рода" подверг роман Боборыкина язвительной критике, увидел в нем "нимфоманию и приапизм", попытку "узаконить в нашей литературе элемент "срывания цветов удовольствия"". Особенное внимание Салтыков-Щедрин уделил героине романа и ее искусному соблазнителю Домбровичу, иронически объяснив свое предпочтение этим героям тем обстоятельством, что они являются в произведении Боборыкина единственными "живыми лицами". Героиня, по мнению сатирика, нимфоманка, все интересы которой вертятся вокруг "безделицы": ухищрения Боборыкина сообщить ее действиям и мыслям трагический колорит выглядят несостоятельными. Селадон Домбрович ("пламенный обожатель безделицы") - теоретик и практик разврата одновременно. "Эта célébrité, - замечает Салтыков-Щедрин, - такая слизистая гадина, до которой нельзя дотронуться, чтобы не почувствовать потребности обтереться". Домбрович - "человек сороковых годов", и это обстоятельство не прошло мимо внимания критика, принадлежащего к тому же поколению: "Еще одно слово: г-н Боборыкин относит своего литератора к числу эстетиков сороковых годов. Мы не возражаем против того, что в сороковых годах могли быть и даже были эстетики-литераторы вроде Домбровича, но утверждаем, что в то время не могли появиться, а ежели бы даже и могли, то не имели бы успеха, произведения, подобные "Жертве вечерней"".
По-видимому, не прошел мимо факта принадлежности Домбровича к поколению людей 1840-х годов и Достоевский. Один из персонажей "Бобка" - тоже идеолог безудержного разврата - вряд ли случайно носит фамилию Клиневич. "Идеи" Домбровича, внушаемые им пылкой вдове, просты, конкретны и очень близки к mot Клиневича: "…нужно уметь наслаждаться настоящею жизнью. Кисло-сладкими фразами ничего не сделаешь. В таком светском обществе, как наше петербургское, еще можно жить; разумеется, умеючи <…> Иван Александрович Хлестаков говорит, что он "любит срывать цветы удовольствия". Но знаете ли, что срывать их умно и разнообразно - очень нелегкая вещь <…> Жить с прохладцей и, - протянул он, - ничего не бояться". "Ничего не стыдиться" Клиневича - это в сущности вариант призыва Домбровича "ничего не бояться". На практике теория Домбровича реализуется в "афинских вечерах", на которых "все позволено" и где все собрались для "веселья". "Да, мы хотим любить и любить без всяких фраз и мелодрам! - откровенничает "просветившаяся" героиня романа. - Мы хотим жить и очень долго будем жить "в свое удовольствие!"".
Неуемной жаждой плотских наслаждений охвачены и мертвецы "Бобка", желающие последние два-три месяца как бы жизни провести "в свое удовольствие": "Главное, чтобы весело провести остальное время…".
Веселые вечера в "Жертве вечерней" быстро переходят в разнузданные оргии: "Ужин перешел в настоящую оргию. И я всех превзошла! Во мне не осталось ни капли стыдливости. Я была как какая-нибудь бесноватая <…> Сквозь винные пары (шампанского мы ужасно выпили) раздавался шумный хохот мужчин, крики, взвизгиванья, истерический какой-то смех и во всей комнате чад, чад, чад!". Cp. в "Бобке": "Поднялся долгий и неистовый рев, бунт и гам, и лишь слышались нетерпеливые до истерики взвизги Авдотьи Игнатьевны". Развратники Боборыкина занимаются непристойными "литературными" играми, а также участвуют в своеобразной "пети-жё": "От письменного вранья мы перешли к простому. Мы заставили каждого из мужчин рассказать про свою первую любовь. Сколько было смеху! <…> Домбрович рассказал историю, где выставил себя совершенно Иосифом Прекрасным". К такому же примерно состязанию призывает мертвецов, не исключая и женщин, Клиневич: "Мы все будем вслух рассказывать наши истории и уже ничего не стыдиться".
В рассказе есть свой кладбищенский философ Платон Николаевич, как и многие другие действующие или упоминаемые персонажи, являющийся лицом вымышленным, "художественным". Тем не менее некоторые штрихи его биографии напоминают о Николае Николаевиче Страхове: "…наш доморощенный здешний философ, естественник и магистр. Он несколько философских книжек пустил…". H. H. Страхов (1828–1896) защитил магистерскую диссертацию по зоологии на тему "О костях запястья млекопитающих" (1857) и к 1873 г. был автором нескольких философских книг, в том числе и книги "Мир как целое. Черты из науки о природе" (СПб., 1872), восторженная анонимная рецензия на которую появилась в "Гражданине" (1873. 1 янв. № 1).
Представления "доморощенного" философа Платона Николаевича о загубленной жизни ближе к мистическим идеям Сведенборга, а не к рационалистической, отвергающей веру в чудеса и "потустороннее" существование после смерти концепции человека и мира Страхова. Но вполне вероятно, что повторяющийся каламбур: "Во-первых, дух <…> Но дух, дух. Не желал бы быть здешним духовным лицом <…> Много заметил веселости и одушевления искреннего <…> слышу дух от него, дух… <…> нет от меня никакого такого особого духу, потому еще в полном нашем теле как есть сохранил себя <…> дух действительно нестерпимый, даже и по здешнему месту <…> признака могильного воодушевления <…> Вонь будто бы души <…> воистину душа по мытарствам ходит…" (курсив наш. - Ред.) - навеян одним "этимологическим" рассуждением Страхова: ""Он дышит, он жив!" - говорим мы в известных случаях. Даже самые слова - дыхание, дух, душа - происходят от одного корня".