"Въ продолженіе четырехъ лѣтъ, проведенныхъ мною въ институтѣ, я не замѣчалъ существованія праздника Пасхи, такъ какъ въ это время обыкновенно начинались экзамены и было не до праздниковъ. Я не знаю, какъ благодарить васъ за письмо и посылку, которыя, послѣ столькихъ лѣтъ, напомнили мнѣ завтрашній праздникъ и, дѣйствительно, вызвали много воспоминаній изъ моего дѣтства и юности. Не откажитесь и отъ меня принять Шекспира и позвольте пожелать, чтобы для васъ онъ былъ другомъ въ минуты радости и утѣшителемъ въ минуты горя, отъ котораго да хранитъ васъ Богъ.
"Извините, что лично не могу поблагодарить васъ, такъ какъ боюсь своею персоною разрушить то уваженіе, которое вы питаете ко мнѣ по слухамъ и которое для меня было бы непріятно разрушать.
"Позвольте пожелать вамъ остаться надолго такой же доброй, какой вы есть теперь.
"Глубоко благодарный и вашъ покорнѣйшій слуга
"Г. Могутовъ".
Она прочла разъ, прочла другой разъ. Ей кажется отвѣтъ сухимъ, холоднымъ. Она задумалась и послѣ раздумья сухость и серьезность отвѣта кажутся ей вполнѣ естественными, даже необходимыми. Вѣдь онъ ничего не слыхалъ о ней, - она ничего не говорила при немъ, - понятно, что онъ, не зная ея, не могъ отвѣчать на ея письмо иначе. Онъ могъ даже подумать, что она такъ, изъ простаго любопытства, отъ скуки, написала ему и изъ-за того же хочетъ видѣть его, - и онъ могъ возвратить назадъ ея подарокъ, написать ей грубый отвѣтъ. Конечно, она очень, очень рада, что онъ не подумалъ о ней такъ, не возвратилъ посылки, а написалъ очень вѣжливый отвѣтъ и прислалъ ей на память Шекспира. Онъ не прислалъ ей сказку, книжку съ картинками, а прислалъ ей сочиненіе великаго англійскаго и всесвѣтнаго писателя Шекспира… Она разсматриваетъ книги, у нея такой самый Шекспиръ, но это все равно, - ей пріятно, она весела, она смѣется и еще разъ читаетъ письмо и находитъ теперь, что оно очень и очень мило написано… Ей очень нравится простой, но чрезвычайно изящный переплетъ на книгахъ. Она складываетъ томы Шекспира по порядку, открываетъ крышку переплета перваго тома и видитъ что-то написанное не очень красивымъ, но крупнымъ и разборчивымъ почеркомъ. "Помнишь другъ мой, Гордѣй Петровичъ, - читаетъ она, - какъ ты доказывалъ мнѣ пошлость силлогизма, что сапоги - лучше Шекспира, а Антоновичъ - лучше сапоговъ. Ты тогда впервые познакомилъ меня съ Шекспиромъ, растолковалъ его и научилъ любить его. Приготовляя твои вещи къ отправкѣ, мнѣ хотѣлось вложить въ нихъ что-либо на память тебѣ обо мнѣ. Я не придумалъ ничего лучшаго, какъ Шекспира, и не съумѣлъ ничего лучшаго написать, какъ то, что написалъ уже. Я не знаю, почему меня не исключили, хотя я протестовалъ не менѣе другихъ противъ твоего исключенія. Для тебя земля клиномъ не сошлась, а для меня, недалекаго, быть можетъ и хорошо, что не исключили. Не забывай меня, Гордѣй Петровичъ. Я всегда любилъ тебя, а теперь я никогда не забуду тебя… Коптевъ".
Ей нравится прочитанное, она довольна, что онъ ей послалъ подарокъ друга; но она отошлетъ ему его назадъ, онъ приметъ отъ нея назадъ, она попроситъ его объ этомъ дружбою и любовью его товарища. Впрочемъ, она можетъ сдѣлать лучше. Она пошлетъ ему своихъ три тома, а его пошлетъ только первый, на которомъ надпись друга. Ея одинъ томъ испачканъ кровью, но это ничего, - она можетъ написать ему, что это кровь с-нской Порціи, которая сама себѣ порѣзала руку и выпачкала Шекспира кровью изъ этой раны.
Она спокойно и сладко спала въ ночь подъ Пасху и, веселая и счастливая, какъ никогда, встрѣтила утро перваго дня Свѣтлаго Христова Воскресенья. Какъ солнышко, по мнѣнію простаго народа, играетъ, восходя въ утро перваго дня Пасхи, такъ и она, съ полнымъ жизни и счастія личикомъ, бросилась въ объятія няни въ утро перваго дня Пасхи.
- Христосъ воскресъ, няня!..
IV.
Но не всѣ встрѣчали такъ счастливо Пасху и, кажется, несчастнѣе всѣхъ встрѣтила ее mademoiselle Плитова.
. . . . . . .
V.
Переѣхавшій игралъ на віолончели, а Могутовъ слушалъ его игру, когда Лукерья сообщила, что его спрашиваютъ.
- Можетъ ошиблись, Лукерья? - спросилъ онъ. Ему казалось, что его въ такую пору рѣшительно некому спрашивать.
- Васъ спрашиваютъ! Развѣ я глухая, аль пьяна?… День нонѣ не такой! - обидчиво отвѣтила Лукерья.
Могутовъ отправился къ себѣ и, когда зажегъ свѣчу и обратился лицомъ къ вошедшему въ нумеръ Ивану, тотъ подалъ ему письмо со словами: "Приказали кланяться и подать письмо господину Могутову".
"Это та такая добрая, что на Лелю ростомъ похожа? - думалъ Могутовъ, прочитавъ письмо. - Добрая и почеркъ ничего, да и мысли самыя подходящія: я тебѣ, несчастненькому, подарочекъ посылаю, а чтобы необидно было, мы очень уважаемъ васъ… Хорошо еще что не прямо: прислали, молъ, вамъ, такъ какъ барышня у насъ добрая и всѣмъ бѣдненькимъ помогаетъ: пасхи посылаетъ, чтобы было чѣмъ разговѣться… А давно уже я не пробовалъ пасхи…"
И ему вдругъ вспомнились его дѣтство, среди семьи и въ пансіонѣ, юность въ томъ же пансіонѣ и жизнь въ Петербургѣ во время Пасхи.
- Куда прикажете поставить? - спросилъ Иванъ, которому надоѣло такъ долго ожидать, но который чувствовалъ уваженіе къ тѣмъ, кто не набрасывался на посылки "какъ на какую-нибудь невидаль".
- Я и забылъ про васъ! Поставьте, пожалуйста, сюда, - указывая на столъ, отвѣтилъ Могутовъ. - "Человѣка нужно поблагодарить само собой, а за пасху само собой, - думалъ онъ, когда человѣкъ освобождалъ салфетку и подносъ. - А то не отослать ли все сіе назадъ?… Обидится; а за что ее обижать? Можетъ-быть она и искренно добра, искренно любитъ неимущихъ, понимаетъ неправду въ мірѣ, да воли у ней нѣтъ сдѣлать большее, чѣмъ вотъ эти подарочки… Что бы ей послать въ обмѣнъ? Развѣ книжку? Ишь, сколько мнѣ наслала ихъ добрая душа, тоже женская добрая душа, - смотря на свою библіотеку, продолжалъ думать онъ. - На Шекспирѣ хорошъ переплетъ, - ну, Шекспира и пошлемъ".
- Отвѣта не будетъ? - недовольно спросилъ Иванъ, ибо уже черезчуръ мало вниманія оказываютъ ему, пришедшему "не съ пустыми руками".
- Вы присядьте, пожалуйста. Я вотъ сейчасъ отвѣтъ на письмо напишу, - отвѣтилъ Могутовъ.
Онъ написалъ уже извѣстный намъ отвѣтъ, спросивъ человѣка, какъ зовутъ барышню. Потомъ онъ досталъ, завернулъ въ бумагу и перевязалъ веревочкой четыре тома Шекспира, которыхъ онъ еще ни разу не раскрывалъ и не зналъ, что они - подарокъ его петербургскаго сожителя, предполагая, что всѣ книги присланы акушеркой для развлеченія на первыхъ порахъ отъ скуки въ провинціи. Онъ отдалъ письмо и Шекспира, вмѣстѣ съ рублемъ на чай человѣку и просилъ кланяться, благодарить и отдать все барышнѣ.
По уходѣ человѣка онъ началъ болѣе уютно разставлять на столѣ присланное Екатериной Дмитріевной.
"Какъ удивится завтра Переѣхавшій, - думалъ онъ при этомъ, - когда увидитъ мой пасхальный столъ! Какъ горячо онъ примется доказывать чепушность сей чепухи съ масломъ, хотя сія чепуха очень, полагать надо, вкусна, даже и безъ этого хорошаго масла, и безъ этого сыра, а только съ этой колбасой и саломъ. И отъ апельсиновъ, чай, не откажетесь, Викторъ Александровичъ? Вы очень любите фрукты и любите фразировать о замѣнѣ мясной пищи растительною… Выспрашиваете съ иронической улыбкой, сколько это стоило мнѣ? - За Шекспира вымѣнялъ. Не знаю, удалось ли бы обмѣнять Шекспира на сапоги, а на эти явства удалось…"
И ему невольно пришелъ на умъ извѣстный силлогизмъ россійскихъ "протоколистовъ" о Шекспирѣ, Антоновичѣ и сапогахъ; потомъ онъ вспомнилъ о Коптевѣ, чтеніи съ нимъ Шекспира и споръ о ложности все того же силлогизма. Онъ присѣлъ у окна, смотрѣлъ на темное небо, гдѣ кое-гдѣ слабо видны били звѣздочки, потомъ вдругъ началъ декламировать и, Богъ его знаетъ почему, прежде всего началъ съ монолога Ричарда III о женщинахъ:
Была-ль когда такъ женщина добыта?
Была-ль когда такъ куплена любовь?…
Ему захотѣлось писать къ акушеркѣ, что онъ откладывалъ до полученія работы. Онъ сѣлъ за столъ и началъ писать. Письмо было длинно, два большихъ почтовыхъ листа, касалось больше воспоминаній прошлыхъ дней и заканчивалось сообщеніемъ адреса. Письмо онъ кончилъ около полуночи. Раздѣваясь, онъ опять, одинъ Богъ видитъ почему, началъ декламировать изъ того же Шекспира длинный монологъ Кассія въ Бруту. Декламировалъ онъ очень недурно. Начало:
Не знаю я, какой твой взглядъ на жизнь,
Какъ на нее другіе люди смотрятъ,
Но ужь по-моему гораздо лучше
Совсѣмъ не жить, чѣмъ жить и трепетать
Предъ существомъ такимъ же, какъ и я.
Онъ проговорилъ тихо и спокойно, какъ самый обыкновенный разговоръ. Отъ словъ:
Мы рождались свободными какъ Цезарь!
голосъ его постепенно возвышался, и онъ былъ громокъ и проникнутъ внутреннею силой, когда, въ одномъ бѣльѣ, онъ произносилъ окончаніе монолога:
Вѣкъ жалкій, ты униженъ, посрамленъ!
Римъ, ты утратилъ благородство крови!
Ну, слыхано-ль со времени потопа,
Чтобъ вѣкъ былъ полонъ именемъ однимъ?
Онъ загасилъ свѣчу и укрылся хорошенько фланелевымъ одѣяломъ, такъ какъ въ нумерѣ было свѣжо. Онъ не скоро заснулъ, долго и съ любовью вспоминая акушерку. Засыпая, ему вспомнились слова Отелло:
Когда бы Дездемоны
Я не любилъ, за всѣ богатства моря
Не заключилъ бы въ тѣсныя границы
Жизнь вольную, безбрачную свою!
Она меня за муки полюбила,
А я ее - за состраданье къ нимъ.
ГЛАВА V
Какъ "мы" надумали строить дорогу. - Развѣ такъ можно? Я судъ найду! Кошка и мышка, или генералъ и Софья Михайловна. - Блаженъ кто вѣруетъ, - легко тому на свѣтѣ. - Заснула няня и ничего не слышала она
I.