II.
Домъ, на углу котораго была прибита небольшая, сѣрая дощечка, съ надписью на русскомъ и нѣмецкомъ языкахъ: "Акушерка М. П. Ашутина", - былъ небольшой деревянный, съ мезониномъ, въ три окна на улицу. Съ улицы не было входа и Могутовъ вошелъ на дворъ. На дворѣ играли два мальчика лѣтъ по девяти.
- Какъ мнѣ пройти къ акушеркѣ Ашутиной? - спросилъ онъ у мальчика.
- Къ тетѣ Машѣ?… Вонъ туда, - указывая на мезонинъ, звонко говорилъ одинъ изъ мальчиковъ. - Я васъ провожу къ тетѣ Машѣ.
- А вы ей племянникомъ будете? - спросилъ Могутовъ мальчика, идя вслѣдъ за нимъ по лѣстницѣ.
- Нѣтъ, это мы такъ. Она у насъ живетъ и мы ея знакомые. Мы ее тетей Машей такъ зовемъ… Тетя Маша! васъ какой-то господинъ спрашиваетъ, - стуча въ дверь мезонина, кричалъ мальчикъ.
Дверь отворилась и на порогѣ появилась акушерка.
- Ну, спасибо, что пришли. Войдите, пожалуйста. Ты мѣшаешь пройти, - беря мальчика за руку и потянувъ его въ себѣ, сказала акушерка.
- Я пойду, тетя Маша, - тамъ Гриша дожидается.
- Ну, съ Богомъ, только дай дорогу.
- Прощайте, тетя Маша! - кричалъ мальчикъ, сбѣгая съ лѣстницы.
Могутовъ, пройдя что-то въ родѣ кухни, вошелъ въ комнату и прищурилъ глаза отъ внезапнаго свѣта лампы.
- Позвольте вашу шляпу, - беря отъ него и кладя ее на стулъ у дверей, говорила акушерка. - Я васъ посажу вотъ сюда, - слабо держа Могутова за руку и подводя къ дивану, продолжала она, - а сама сяду вотъ тутъ, противъ васъ, и начнемъ прежде всего чайничать. Мнѣ страшно ѣсть и пить хочется. Я обыкновенно пью чай поздно, но сегодня рано проголодалась и прожаждалась… Можно, оказать прожаждалась? - наливая чай въ стаканы, спросила она.
- Полагать надо, можно, а впрочемъ не знаю, - оглядывая акушерку, сказалъ онъ.
Акушерка была безъ платка, въ темномъ шерстяномъ платьѣ и казалась совсѣмъ другою. Ея большіе, черные глаза сильно блестѣли и смотрѣли гордо, умно, солидно-покойно-толстыя косы волосъ на головѣ не были заколоты гребнемъ на затылкѣ, а распущенныя и заброшенныя назадъ, казалось, тянули своею массивностью ея голову за собою, - и голова ея была, поднята гордо вверхъ, а темный цвѣтъ волосъ, вмѣстѣ съ темными бровями и темнымъ платьемъ, смягчалъ смуглость ея лица, придавалъ ему матовую бѣлизну; на щекахъ замѣтенъ былъ румянецъ, около тонкихъ, плотно-сжатыхъ, губъ была улыбка и ея мужественное, крупное лицо, съ большимъ блестящимъ лбомъ, было красиво, дышало силой и отвагой молодости. Она не имѣла и тѣни подобія не только съ горничными, но и съ особами, занимающими гораздо болѣе самостоятельное положеніе въ обществѣ.
"Совсѣмъ другой стала", - подумалъ Могутовъ и началъ осматривать комнату.
Комната была не большая, но просторная и ярко освѣщена лампой. По срединѣ одной стѣны стоялъ диванъ, обитый пестрымъ ситцемъ, а у дивана - большой круглый столъ, покрытый бѣдою, чистою скатертью; на столѣ - небольшой, хорошо вычищенный самоваръ, тарелки съ сыромъ, масломъ, ветчиною и хлѣбомъ, два стакана, полоскательная чашка, металлическій чайникъ, полированный ящикъ для чая и сахара - все чистенькое, блестящее. У одной изъ стѣнъ стоялъ комодъ, а у прочихъ стѣнъ - шесть стульевъ. Стѣны были оклеены обоями, но были голы и только надъ диваномъ висѣла гравюра лермонтовскаго демона, склоняющагося надъ спящею Тамарой и нашептывающаго ей свои страстныя рѣчи, отъ которыхъ она полна нѣги, страсти и боязни. Изъ этой комнаты вела дверь въ другую комнату. Дверь была завѣшана черной каленкоровою занавѣской, подобранною по срединѣ и отведенною къ одной сторонѣ, такъ что, присмотрѣвшись, можно было замѣтить въ этой комнатѣ неширокую кровать, покрытую синимъ шерстянымъ одѣяломъ, этажерку съ тремя-четырьмя десятками книгъ, платяной шкафъ и на стѣнѣ, немного выше этажерки, въ темныхъ, простенькихъ рамочкахъ, фотографическія карточки Бѣлянскаго, Добролюбова и Чернышевскаго; на этажеркѣ лежало маленькое складное зеркало, гребешокъ и стояли будильникъ и банка помады.
- Я очень люблю чай, - говорила акушерка, подавая Могутову стаканъ, - и для меня чаепитіе - священнодѣйствіе… Лампа должна горѣть ярко, самоваръ - блестѣть и ворковать, какъ котъ, когда у него чешутъ за ухомъ. А сама я должна сидѣть вотъ такъ, - и она уперлась спиною въ спинку стула, а голову откинула назадъ, такъ что лицо смотрѣло въ потолокъ. - Потомъ я начинаю припоминать прошедшее, - сперва, какъ я были маленькой дѣвчонкой… Потомъ выпиваю стаканъ чаю, - сказала она, помолчавъ, и начала пить чай. Окончивъ стаканъ чая, она хотѣла опять наливать его, но, посмотрѣвъ на Могутова, на его нетронутый стаканъ, она сложила руки на груди и смотрѣла на него шутливо-повелительнымъ взглядомъ, которымъ умѣютъ смотрѣть только женщины и которымъ онѣ повелѣваютъ всегда сильнѣе, чѣмъ мужчина своимъ самымъ грознымъ, съ насупившимися бровями, взглядомъ. - Я просить васъ не буду, - казалось, говорилъ взглядъ акушерки, - но если вы не будете пить и ѣсть, то нарушите мое священнодѣйствіе, и я тоже не буду пить и ѣсть, буду скучная и буду вотъ такъ смотрѣть на васъ.
Онъ сидѣлъ прижавшись къ спинкѣ дивана, какъ человѣкъ послѣ дождя и вьюги попавшій въ теплую, покойную комнату, - сидѣлъ безъ мысли, безъ движенія, только посматривая на акушерку, на всю обстановку, а самому было хорошо, тепло, уютно. Но вотъ онъ увидѣлъ дѣтски-наивный гнѣвъ на ея лицѣ; вотъ онъ, какъ будто, понялъ ея взглядъ, улыбнулся и посмотрѣлъ на нее просящимъ взглядомъ, который какъ будто говорилъ: - "извольте, я буду ѣсть и пить, только не трогайте меня, дайте мнѣ покойно смотрѣть, а вы говорите, смѣйтесь, только не отходите отъ меня". Онъ началъ скоро ѣсть буттербродъ и пить чай.
- Прекрасно, - беря отъ него стаканъ и наливая ему и себѣ чай, начала она. - Вы устали, хотите отдохнуть?… Ну, я васъ не буду трогать… Потомъ я вспоминаю недавнее прошлое. Ахъ, какое это хорошее время было! Сколько жизни было тогда!.. Потомъ я начинаю мечтать. Отчего это, думаю, смотря на эту гравюру, - она смотрѣла на гравюру лермонтовскаго демона, - нѣтъ прежнихъ демоновъ? Буда дѣвался полный сарказма Мефистофель? Гдѣ тотъ гордый, немного стыдливый демонъ Лермонтова? Гдѣ герой-гражданинъ, сатана Мильтона? - Пропали, ихъ нѣтъ! И мнѣ становится жаль; что они пропали, что жизнь безъ нихъ стала какой-то сѣренькой, буржуазной… И мнѣ начинаетъ рисоваться эта жизнь. Вотъ стоятъ красивыя, нарядныя женщины и такіе же мужчины; они улыбаются, что-то говорятъ, что-то дѣлаютъ. Я прислушиваюсь прежде всего къ голосу женщинъ, - вѣдь я сама женщина, - и до меня доходятъ все одни и тѣ же слова: "J'aimais les fleurs, les bals, la musique et mou mari, qai était beau". Я присматриваюсь къ ихъ дѣятельности и вижу, что всѣ эти "женщины возятся, точно бѣлка въ колесѣ, въ самыхъ мелочныхъ воззрѣніяхъ и стремленіяхъ, такъ же малопримѣнимыхъ къ жизни, какъ женскія ножницы къ рубкѣ лѣса, что имъ и въ голову не приходило быть чѣмъ-нибудь лучшимъ птички, вѣчно охорашивающейся, вѣчно порхающей съ мѣста на мѣсто по влеченію прихоти; что нѣкоторыя изъ нихъ недовольны жизнію, потому что имъ негдѣ взять мелочей, въ которыхъ онѣ полагаютъ все свое счастіе, а не потому, что въ жизни миріады мужчинъ и женщинъ гибнутъ подъ гнетомъ порока и нищеты" . Женщины становятся мнѣ противны, гадки, и я прислушиваюсь къ мужчинамъ, присматриваюсь къ ихъ дѣятельности и вижу, что "мужчины не могутъ не любить женщинъ и, такимъ образомъ, становятся рабами мелочныхъ побужденій, мелочныхъ существъ, такимъ образомъ въ нихъ подавляется всякое великое дѣло, всякое возвышенное стремленіе изъ-за существъ, которыя тратятъ жизнь на вздоръ" , въ которомъ нѣтъ ничего общаго съ мужскою жизнью. Мнѣ становятся противны и мужчины. Я закрываю глаза, но у самыхъ моихъ ушей раздаются болѣзненные крики рожающихъ женщинъ, ихъ жалкія, страдающія лица и сморщенныя, некрасивыя, только-что явившіяся на свѣтъ дѣти… Мнѣ становится противно, гадко, я вскакиваю, - она вскочила со стула, - и вотъ такъ начинаю ходить по комнатѣ.
Она начала скоро и большими шагами ходить по комнатѣ, порывисто поворачиваясь у стѣнъ и ломая одною рукой пальцы другой, при чемъ суставы пальцевъ громко хрустѣли.
- Потомъ я сажусь опять на мѣсто и пью чай, - сказала она черезъ минуту, садясь на стулъ, и смотрѣла на Могутова тѣмъ же, просящимъ взаимности, взглядомъ.
Они молча ѣдятъ буттерброды и пьютъ чай.
- Потомъ, - продолжала она, - когда стаканы были выпиты и опять налиты, - я сажусь въ прежнюю позу, - она опять сѣла, откинувшись на спинку стула, - и громко декламирую:
Охъ, будетъ съ насъ купцовъ, кадетовъ,
Мѣщанъ, чиновниковъ, дворянъ,
Довольно даже съ насъ поэтовъ,
Но нужно, нужно намъ гражданъ!
Но гдѣ-жь они?…
Она глубоко вздохнула и, немного помолчавъ, сказала тихо:
А если есть онъ между нами,
Какими плачетъ онъ слезами!..
- затѣмъ моя поза мѣняется, - продолжала она, опять немного помолчавъ, - я кладу руки на столъ, склоняю на нихъ мою несчастную голову и начинаю плакать… Но сегодня я не буду плакать, - мнѣ сегодня очень весело, какъ никогда еще не было. Вотъ еслибы вы превратились въ разбойника и начали душить меня, я продолжала бы смѣяться говорила бы: души меня, пожалуйста, души! Мнѣ сегодня весело, я сегодня счастлива и желаю умереть веселой и счастливой… Ха-ха-ха! - засмѣялась она громко.
- Отчего вы не разбойникъ и не душите меня? - спросила она немного погодя и лицо ея приняло видъ разсердившейся старшей горничной. Онъ невольно улыбнулся, а она разразилась громкимъ смѣхомъ.