По обѣ стороны улицы тянулись громадные дома съ красивыми фасадами, громадными вывѣсками, всевозможными товарами въ окнахъ лавокъ и дорогими занавѣсами въ окнахъ верхнихъ этажей; по улицѣ неслись щегольскіе экипажи, тарахтали ломовые извощики, трусцой бѣжали лошади легковыхъ извощиковъ, шелъ богатый и бѣдный людъ. "И среди этого царства собственности, - думалъ онъ, глядя по сторонамъ улицы, - гдѣ все точно раздѣлено на мое и твое, гдѣ одинъ богатъ не въ мѣру, а другой бѣденъ до голодной смерти, - не мечта ли фабрика съ полнымъ равенствомъ для всѣхъ? Положимъ, артельное начало живетъ доселѣ въ русскомъ народѣ; положимъ, что propriété c'est le vol все болѣе и болѣе подтверждается научными изслѣдованіями вотъ этой собственности (онъ указалъ на домъ Утина), но въ силахъ ли единицы завести иную жизнь?… Трудъ и упрямая воля развѣ не дѣлаютъ чудесъ? Развѣ не было уже примѣровъ?…" И рядъ мыслей, сценъ и картинъ закружился у него въ головѣ. Вотъ стоитъ передъ нимъ громадная фабрика. На ней не видно, что и какъ приготовляется, какъ сбывается, на чьи деньги она построена, но за то видны довольные., счастливые, сытые и прекрасно одѣтые рабочіе, видны библіотеки, школы, больницы… Вотъ роятся мысли Мальтуса, Милля, Прудона, Лассаля. Онѣ противорѣчатъ одна другой: то поддерживаютъ возможность осуществленія дивной фабрики, то разрушаютъ ее въ пухъ и прахъ; но въ концѣ концовъ логика беретъ верхъ и возможность дивной фабрики становится несомнѣнной, благодаря тому, что мы, русскіе, сохранили артельное начало, что собственность и капиталъ не сильно еще развиты у насъ, что людей готовыхъ работать на общее благо у насъ всегда было довольно… И вотъ несутся передъ нимъ герои русской жизни, благодаря которымъ шевелилась мысль въ русскомъ обществѣ. Онъ любуется героизмомъ, стойкостью и смѣлостью Рылѣева и другихъ декабристовъ; онъ, полный грустнаго участія и любви, смотритъ на худое, съ большими, кроткими гназами, лицо Бѣлинскаго; онъ дрожитъ, вспоминая трагическую судьбу Полежаева; онъ съ наслажденіемъ смотритъ на Добролюбова… И вѣрованія, стремленія, надежды, жизнь и смерть этихъ людей наполняютъ его голову… Онъ незамѣтно дошелъ до Тучкова моста, остановился около перилъ, лицомъ къ Петербургу, и, свѣсивъ голову, смотрѣлъ на Малую Неву, а въ головѣ новыя мысли и образы. Онъ видитъ Іоанова, и любуется, и завидуетъ его стойкому, ровному, упрямому характеру; онъ видитъ Краснова, но не Краснова больнаго, чахоточнаго, а полнаго силъ, мужества, отваги, похожаго на сатану Мильтона, - и онъ любуется и завидуетъ ему; онъ видитъ Сидорова, припоминаетъ все, что зналъ изъ его жизни, - и находитъ и его вполнѣ достойнымъ любви… "А что же я самъ?" - задаетъ онъ вопросъ и, вмѣсто отвѣта, предъ нимъ пробѣгаетъ вся его жизнь. Вотъ промелькнуло его дѣтство - сухое, плаксивое, безъ красныхъ, памятныхъ, ясныхъ дней. Вотъ проносятся годы отрочества, но и тамъ слезы, горесть, злость, несправедливость, свистъ розогъ… Вотъ проносится передъ нимъ образъ Лели и заволокъ собою все, - онъ смотритъ на него, любуется имъ и слезы подступили въ глазамъ… Онъ тряхнулъ головой, провелъ рукою по волосамъ и проглотилъ слезы, не вызвавъ ихъ наружу… "Гдѣ ты теперь, моя дорогая?" - хладнокровно задалъ онъ себѣ вопросъ и обдумывалъ, почему нѣтъ Лели въ Петербургѣ, почему она не пишетъ къ нему, въ С-лѣ ли она?… "Что, если ее убили дорогой?… И я виновникъ этому?… Да, я, одинъ я!.." Что-то сжало его, мысли оставили его и онъ, угрюмый, смотрѣлъ на темную воду Малой Невы.
Изъ-подъ моста, какъ балетная фея изъ-за кулисъ, выпорхнула хорошенькая лодка. У руля сидѣла дѣвушка, вся въ бѣломъ, съ распущенными свѣтлыми волосами и въ матросской шляпѣ, съ золотою надписью "голубка" на ободкѣ и съ двумя длинными, черными лентами, съ золотыми якорями на концахъ. За веслами сидѣли два молодыхъ мужчины, въ бѣлыхъ кителяхъ, съ погонами гвардіи, и въ бѣлыхъ фуражкахъ. Лодка шла быстро. Гребцы ровно и сильно налегли на весла и вѣтеръ шаловливо игралъ и волновалъ змѣйками волосы и черныя ленты шляпы рулеваго. Вѣтеръ дулъ на встрѣчу лодки.
- Впередъ, гребцы! - раздался звонкій голосъ дѣвушки у руля, а вѣтеръ подхватилъ его и понесъ по Невѣ, на мостъ и далеко, далеко. - Гребите, браво! Будетъ считать отъ моста вашъ капитанъ!..
Головка въ шляпѣ "голубка" оглянулась на мостъ.
Могутовъ вздрогнулъ. Онъ смотрѣлъ на лодку, и эта рѣзвая, живая барышня, повернувшаяся теперь лицомъ къ нему, была очень похожа на его Лелю, была вылитая его Леля.
- Леля, Леля! - закричалъ онъ во все горло, самъ не сознавая, что онъ дѣлаетъ, и, какъ шальной, схватился за перила моста, наклонился весь впередъ и еще разъ закричалъ, что было мочи:- Леля, Леля!.. Я - Гордюша! Узнай меня!
Голосъ его оборвался. Хорошенькая головка въ шляпѣ "голубка" смотрѣла на него, смотрѣли на него и гребцы, военные въ кителяхъ, опустивъ весла, а лодка двигалась сперва по инерціи впередъ, но все тише и тише, потомъ стала и начала неправильно пятиться назадъ. Прошла минута. Дѣвушка быстро повернула головку назадъ и, какъ ружейный выстрѣлъ, пронесся по рѣкѣ ея звонкій, молодой, пѣвучій крикъ: "впередъ!" Военные схватились за весла, дружно налегли на нихъ - и лодка понеслась. "Что за сумашедшій я человѣкъ, - продолжалъ думать Могутовъ. - Мало ли похожихъ есть на свѣтѣ?… Тамъ, тамъ, далеко отсюда, моя Леля, моя сестра! Здѣсь нѣтъ ея, - она бы нашла меня… А можетъ-быть ея и на свѣтѣ уже нѣтъ?… Что я за несчастный Макаръ, - зачѣмъ преслѣдуетъ меня горе-злосчастье?… Любилъ отца - и отецъ погибъ, погибъ опозоренный! Любилъ брата - и братъ погибъ, погибъ подъ розгами! Нашелъ самъ себѣ сестру, любилъ ее больше себя - и, навѣрно, погибла и ты, моя Леля, - погибла тоже не отъ радости и счастья!.."
Онъ тряхнулъ головой, хотѣлъ идти съ моста, но ноги не двигались, а глаза все смотрѣли на лодку. Лодка неслась скоро, вотъ она видна уже съ моста чуть-чуть, вотъ совсѣмъ не видать лодки, а онъ все стоитъ, въ глазахъ его мелькаетъ лодка; онъ видитъ Лелю въ лодкѣ у руля, въ шляпѣ съ распущенными волосами; онъ слышитъ ея звучный, пѣвучій крикъ "впередъ!" - и не военныхъ онъ видитъ за веслами, а себя и своего сожителя Коптева, и быстро несется лодка подъ ударами веселъ въ ихъ могучихъ рукахъ, и вотъ едва видна она, вотъ и совсѣмъ не видно лодки…. Какой-то туманъ заволокъ его глаза…
II.
"Какъ мнѣ ѣсть хочется!" - отходя отъ моста, оказалъ онъ громко и, пройдя мостъ, вошелъ въ первую мелочную лавочку. За прилавкомъ сидѣлъ рябой лавочникъ, въ рубахѣ на выпускъ и въ растегнутомъ жилетѣ вмѣсто сюртука.
- Дадите мнѣ три фунта хлѣба полубѣлаго и два фунта ветчины за это портмоне? - сказалъ Могутовъ, показывая лавочнику не новый, но совершенно цѣлый портмоне, за который онъ полгода назадъ заплатилъ рубль двадцать копѣекъ.
Лавочникъ взялъ портмоне, осмотрѣлъ его снаружи, открылъ, осмотрѣлъ внутри, засунулъ въ каждое отдѣленіе пальцы и долго возился ими тамъ; потомъ вынулъ изъ своего кармана грязный, старый, маленькій портмоне и долго посматривалъ то на свое, то на Могутовское.
- Можно, - сказалъ одъ наконецъ и началъ перерѣзывать цѣлый хлѣбъ пополамъ.
- Три фунта съ осьмой, да пущай, - сказалъ лавочникъ, взвѣсивъ одну половину хлѣба. - Два фунта съ лишнимъ, да пущай, - сказалъ онъ опять, когда отвѣсилъ кусокъ ветчины.
"Вотъ теперь сядемъ подъ деревомъ, да и закусимъ", - думалъ Могутовъ, выходя изъ лавки съ хлѣбомъ и ветчиной, завязанными въ носовой платокъ… Онъ сѣлъ подъ деревомъ въ Петровскомъ паркѣ. Мѣсто не было глухое, видна Малая Нева, шагахъ въ тридцати - шоссе на Петербургскую сторону, по шоссе двигались, хотя и не часто, проѣзжавшіе и пѣшеходы. Онъ сидѣлъ лицомъ къ шоссе и ѣлъ хлѣбъ и ветчину, поглядывая по сторонамъ. Ему хотѣлось не думать о Лели и, глядя на людей, возбудить въ головѣ мысли не о себѣ и не о ней; но не слушалась голова и только Лелей была волна она.
"Какъ бы я то прокатилъ тебя, Леля, въ такой лодочкѣ!.. Я бы не занимался для себя только, а работалъ бы на сторонѣ: давалъ уроки, чертилъ, переписывалъ…. Зарабатывалъ бы еще рублей тридцать пять, а на пятьдесятъ, шестьдесятъ рублей въ мѣсяцъ мы съ тобой славно зажили бы… Какой бы я тебя умницей сдѣлалъ! Ты бы брала уроки музыки, упражнялась въ языкахъ, а тамъ и сама помогала бы заработывать деньги: ты вѣдь у меня умницей была, доброй, послушной и смѣлой…. Черезъ три года - конецъ ученію, я - техникъ, и хорошій техникъ, вольный казакъ, дорога широкая…. Но отчего же нѣтъ тебя? Отчего не пишешь ты къ Гордюшѣ?… Ушла, навѣрно ушла, изъ С-ля. Но гдѣ же ты, моя дорогая? Жива ли? Или…" Голова его сама собой наклонилась, челюсти перестали жевать, лицо стало злымъ, руки безсознательно сжимали хлѣбъ и ветчину…. Онъ тряхнулъ головой, началъ скоро и жадно ѣсть и пристально всматриваться кругомъ. Онъ смотритъ на рѣку; но широкая, покрытая блестящею зыбью, рѣка не вызываетъ въ немъ мыслей. Онъ смотритъ на берегъ, видитъ у берега лодку - и въ головѣ опять рисуется лодочка съ рулевымъ въ шляпѣ "голубка", но онъ силой гонитъ прочь и лодочку, и рулеваго.
"Не примутъ ли меня дней на десять въ перевозчики? - говоритъ онъ громко. - Я пробовалъ грести въ Колпинѣ,- кажется, хорошо… Вотъ поѣмъ, отдохну, да и отправлюсь на набережную… Сперва нужно къ Уржумцеву. Хорошо, если есть деньги, а если нѣтъ?… И безъ денегъ уйду пѣшкомъ. Тамъ регулярно уже устроимся, мысли глупыя не полѣзутъ въ голову".
Онъ смотритъ направо отъ себя и видитъ правильные ряды крупнаго гранита - камня, сложеннаго въ полукубики, а позади - человѣкъ десять рабочихъ, въ однѣхъ рубахахъ и шароварахъ, съ подвязанными мочалою волосами, чтобы вѣтеръ не забрасывалъ волосъ на глаза, съ обвернутыми въ тряпки ногами. Они брали камни, клали ихъ между ногъ и разбивали ихъ желѣзными молотами.