- Из-под сараю, - ответила Груня. - Мамка велела забежать по тебя, созвать тебя в бане мыться. Она сегодня баню топила.
- Ладно, ладно, - заговорил Савелий, видимо, довольный приглашением внучки. - А ты, что ты так шибко запыхалась? Разве бегом бежала?
- Бегом, потому в лесу одной-то страшно, - ответила Груня. - А ты не слыхал, я тебя кликала?
- Нет, не слыхал. А ты Гришку видела?
- Не видела.
- Где он, пострел? Вот бы только рыжка напоить, да и пошли бы мы с тобой, - хлопотал Савелий.
- Кличь его, дедушка, может, он и недалеко где-нибудь, - сказала Груня, подходя к конюшне и садясь на рундук. - А я подожду тебя здесь, да пойдем вместе, одна-то я боюсь лесом идти.
- Хе-хе, - рассмеялся Савелий, - да какой это лес? Вот там, - добавил он, указывая рукой вверх по пруду, - вот там лес, так лес, не то, что здесь.
И он стал накидывать зипун и снимать со стены аркан, подтрунивая над страхом Груни. На опушке леса показался Гриша.
- Где ты гулял, соколик? - обратился к нему Савелий. - Давай-ка напоим рыжка, да мне идти надо.
И Савелий ушел в конюшню.
- Что, чать, досталось тебе от подлеца-то? - спросила Груня вполголоса, когда Гриша проходил мимо нее.
- Нет, ни единого не досталось, я убежал, - также тихо ответил Гриша.
Скоро рыжка был напоен, и Савелий, заперши конюшню на замок, пошел рядком с своей внучкой, успевшей между тем отдохнуть и оправиться от испуга и волнения.
Проводив их глазами, Гриша сел на то место, где сидела Груня, и задумался.
"Теперь мне от Чижова житья не будет, - думал он, - во всем как есть начнет он меня сугонять. Беда мне будет от него. И ведь уродился же я такой бессчастный! С самого, значит, сызмальства мне во всем несчастье. Отца у меня деревом пришибло, как я еще мальчонком был маленьким, мать - старуха хворая, робить не может; покос, что от отца остался, сосед чуть не оттягал[6], спасибо Ермакову - заступился, а то бы совсем разорили. И так достатку никакого не имею, а тут еще Чижова лешак подсунул в этаком деле".
Гриша вздохнул и, порывисто встав с места, пошел бродить около конного двора.
"Хотя бы с кем посоветоваться, - думал он опять, - да и тоже, с кем. Один я, как палец; с матерью баять не стоит, потому у нее на все один ответ: терпи да богу молись, а известна пословица, что коли сам плох, так не поможет и бог".
И опять Гриша вздохнул. Вдруг его точно подтолкнул кто; он остановился и развел руками с довольным видом человека, внезапно осененного счастливой мыслью.
"Что же это я дядю Набатова-то забыл? Ведь хоша он мне и не родной дядя, однако все родня же. Хоша он мать мою и не любит, однако, может, меня-то ничего, - а он человек умнеющий. Вот к нему-то мне и надо бы сходить побаять, авось бы, он что мне и посоветовал. Дурак я, дурак, что раньше не сходил к нему! Может быть, давно б уж не было меня на этой проклятой конюшне. Завтра же схожу", - решил Гриша в свеем уме, опять усаживаясь на рундуке с целью дождаться тут дедушку Савелья и еще с вечера отпроситься у него домой. Но дождаться дедушку Савелья он не мог, потому что старик, разопревши в бане и плотно поужинав пельменями, не захотел идти ночевать на конюшню, а улегся на полатях рядком со своим зятем и проспал тут до утра, вопреки приказанию Чижова не отлучаться с конюшни по ночам. Было уже часа три утра, когда Савелий пришел на конюшню и отпустил Гришу домой, заставив прежде выпустить лошадей.
XI
Придя домой, Гриша нашел дом запертым, матери его не было дома, и он в ожидании ее принялся прибирать и подметать двор. Прибравши и без того чистый двор, Гриша вытащил засунутый в поленницу топор и стал заколачивать ступеньки лестницы, вываливающиеся из покосившихся брусьев. Он любил заниматься хозяйством и улаживать свой дом, но, несмотря на все его старания, дом и все надворные строения, требовавшие радикальной поправки, разваливались и явно клонились к упадку. Не успевал Гриша подпереть одно прясло изгороди, как падало другое, и ему то и дело приходилось починять то то, то другое. Когда он сколачивал ступеньки и оглядывал крыльцо, окно соседнего дома, выходившего в ограду к Грише, отворилось, и в нем показалась всклокоченная рыжая голова его соседа, Семена Шестова, прозванного Жбаном. Гриша не заметил его и продолжал свое дело.
- Ай да сосед у меня молодец! - насмешливо заговорил Семен Жбан. - Как ни погляжу - все-то он по дворику похаживает да топориком поколачивает. Такой-то себе дворец сколотил, что просто на поди! Экова, знать, и в Москве нету.
И Жбан рассмеялся неприятным смехом.
Гриша только оглянулся и, не сказав ни слова, продолжал свое дело.
- А вот что, соседушко дорогой, я тебе посоветую, - заговорил опять Жбан все тем же насмешливым тоном. - Ты шибко-то топором не стукай, пожалуй, еще и уронишь крыльцо-то: вишь, оно у тебя словно живое, так ходенем и ходит. - И Жбан опять засмеялся.
Гриша все молчал; он положил топор иа прежнее место, взошел на крыльцо и, вынув верхний косяк над дверью в сени, просунул туда руку и отворил дверь с защелки.
- Ишь, загордел как, - продолжал подзадоривать Жбан, - с нашим братом и говорить не хочет. Да побай, соседушко, пожалуйста, ответь хоть словечко.
Гриша обернулся и, показав ему кукиш, ушел в избу. Он злобно швырнул на лавку свою шапку и стал глядеть в окно на дом Жбана. Увидев, что Жбан затворил свое окно, Гриша несколько успокоился и стал искать, чего бы поесть. Не найдя ничего в избе, он сходил в погреб и, принесши оттуда каравай хлеба и крынку молока, усердно принялся за завтрак. За этим занятием застала его мать.
- Ты что это трескаешь? - вскричала она, всплеснув руками. - Ведь сегодня пятница!
Гриша положил ложку и обтер губы.
- Неужели? - удивился он. - Как же это я позабыл?
- То-то, позабыл! Бот жалобишься, что бог счастья не дает, а сам что делаешь? Среду и пятницу почитать должно, потому что богом указано, - ворчала старуха, убирая горшок с молоком и ложку.
Мать Гриши была худенькая, тщедушная старушка с очень строгими понятиями относительно соблюдения постов и числа земных поклонов. Всякий день утром и вечером она простаивала перед иконами около часу, усердно отсчитывая по лестовке земные и поясные поклоны и повторяя множество раз иисусову молитву, которую она только одну и знала. Любила она ходить в церковь, и хотя по слабости слуха и потому, что стаивала в церкви около входных дверей, иногда не слышала, что там пелось и читалось, - все-таки молилась усердно, нашептывая все одну и ту же иисусову молитву. Никогда не пропускала она случая поцеловать крест, а также и руку попа.
Все ее земные привязанности сосредоточились на Грише, единственном сыне, которого ей удалось вырастить. Мужа она лишилась рано и с тех пор вынесла много всякого горя и страдания, отбывая тяжелой работой господские повинности вплоть до того времени, когда Гришу, наконец, зачислили в действительные работники, а мать его избавили от господских работ. Рада-радехонька была этому старуха, потому что силы ее уже очень ослабели в последнее время, да и кашель начинал жестоко душить по зимам.
"Хошь бы еще мне годок на другой дал бог веку, - вздыхая, думала старуха, - хошь бы я парня-то женила да поглядела бы, как он жить будет".
Убрав со стола молоко, Егоровна спросила у сына ласковым тоном:
- Хочешь кваску с лучком похлебать? Я принесу.
- Нет, мать, не хочу, - ответил Гриша, угрюмо уставившись в окно, оттого что забыл день и наелся скоромного.
- Я, мать, хочу к дяде Набатову сбегать, - сказал он немного погодя.
- Пошто?
- Да побаять насчет того, как бы мне в кричную робить перепроситься.
Егоровна вздохнула: она не жаловала работы в кричной как потому, что там человек легко подвергался разным опасностям, так и потому, что не под силу ей было стирать пропитанные сажей рубахи Гриши.
- Сам знаешь, дитёнок, - ответила она, - а по-моему, так лучше бы ты себя пожалел, потому работа в кричной тяжкая, огненная, а сила твоя молодая, некрепкая, лучше бы ты силы еще покопил.
- Да ты посуди, мать, - с жаром заговорил Гриша, - что в подконюшенниках-то платят - как мы жить будем? Надо избу перестраивать, гляди, вся она развалилась, а перестраивать не на что - денег ни гроша нету.
- Ну, год-другой перестоит еще, - ответила на это Егоровна, окинув избу глазами.
Гриша нахмурился и почесал голову.
- Всего лучше к дяде Набатову сходить, - решил он, вздохнув, и встал с лавки.
- Что же, сходи, побай, может, он что и пособит, - согласилась Егоровна.
XII
Набатова Гриша застал за обедом. Доходила другая неделя со времени несчастных родов Натальи, а она все еще не вставала с постели, и старуха-повитушка все еще жила у Набатова, заправляя его хозяйством, стряпая ему обед и надоедая своим ворчаньем. Суровый и гордый Набатов присмирел настолько, что не смел даже прикрикнуть на ворчливую старуху, покорно вынося ее каждодневное брюзжанье, и только старался как можно меньше быть в избе. С Натальей он не говорил ни слова и, видимо, избегал смотреть на нее. Правда, она и сама не показывалась отцу и, лежа за занавеской, не подавала признаков жизни, пока отец был в избе. Приход Гриши заметно удивил Набатова.
- Садись, гость будешь, - сказал он в ответ на его поклон. - Бабушка, дай-ка ложку, - добавил он, отодвигая стол и указывая Грише место за столом. - Садись, похлебай ухи-то.
- Я уже ел сегодня, - отказался Гриша, однако сел за стол.
Пообедав, Набатов тотчас же вышел на крыльцо. Гриша вышел за ним.
- Я, дядя, к тебе пришел об деле побаять, - сказал он, остановившись перед Набатовым, севшим на лавку.