- Какое же твое дело? - опросил тот, несколько удивившись и внимательно поглядев в лицо Гриши. Оно было озабочено и печально.
- Садись, - добавил Набатов, - что стоишь? В ногах правды нету, садись да расскажи, какое твое дело.
Гриша сел и подробно рассказал Набатову свое горе, не утаив и того, за что особенно невзлюбил его Чижов. Нахмуренное и печальное лицо Набатова оживилось при этом рассказе, глаза засверкали злостью. Он отвернул лицо, стараясь скрыть от племянника свое волнение.
Кончив свой рассказ просьбой помочь ему перепроситься в кричную, Гриша уж давно ждал ответа, а Набатов все молчал, отвернувшись от него.
- Знаешь пословицу? - спросил он, наконец, обернув к Грише свое изменившееся лицо.
- Какую? - спросил тот, удивившись и растерявшись от неожиданного вопроса.
- А вот какую: кобыла с медведем тягалась, один хвост да грива остались, - сказал Набатов, мрачно устремив глаза на Гришу.
Тот понурил голову и молчал. Последняя надежда начинала покидать его. На глазах у него навертывались слезы, губы судорожно передергивались.
Набатов тоже опустил голову.
- Этот Чижов хуже мне ножа острого, - проговорил он вполголоса, не глядя на племянника и будто рассуждая про себя. - Легче бы мне с лютым зверем в лесу сойтись, чем с ним проклятым. Он всему злу причиной.
Гриша удивился и слушал внимательно. Он не знал, кто был причиной позора Натальи, а потому не мог понять злобы Набатова. А Набатов, облокотившись руками на колена и положив на них свою голову, думал. Гриша ждал с замирающим сердцем, что еще скажет ему дядя.
- Вот разве что мы сделаем, - проговорил, наконец, тот, подняв голову. - На Чижова нам надеяться нечего: его не проймешь ни крестом, ни пестом, а вот разве Ермакову Степану Ефимовичу мы поклонимся. Он с Чижовым не в ладах, а потому, может, и примет нашу сторону.
- Да еще у меня поклониться-то нечем, - тоскливо проговорил Гриша.
- Ну, на это я тебя ссужу, на это немного надо, - сказал Набатов. - Сегодня у тебя день свободный?
- Свободный, - ответил Гриша, несколько приободрившись. - До вечера свободен буду.
- Вот и ладно, - оказал Набатов, вставая. - Дам я тебе целковый, и ступай ты сию минуту на Усть-Кумор, спроси там старика Пантелея, он рыбак, у него в садке завсегда живая рыба сидит. Скажи ты ему, что послал, мол, меня мастер Набатов и велел-де тебе самолучших стерлядей отвесить - на целковый сколько причтется. Он мне старинный приятель и по приятству уступит. Этой рыбой мы и поклонимся Ермакову.
С этими словами Набатов ушел в избу и вскоре вынес оттуда засаленную рублевую бумажку и подал ее Грише. Тот завернул ее в обрывок платка и засунул за пазуху.
- Спасибо, дядя, - проговорил он повеселевшим голосом. - Даст бог, доживем до страды, так я отслужу за все это.
- Ладно, ладно, мне твоя служба не надобна, - ответил на это Набатов. - Ступай-ка лучше скорей на Усть-Куморку, а я тем временем лягу сосну.
Гриша стал спускаться с лестницы.
- Смотри же, чтобы рыба была хорошая, живая, а не дохлая, - наказывал вслед ему Набатов, - потому я с тобой сам пойду, так чтобы не стыдно было.
Гриша ушел, а Набатов, спустившись вслед за ним с крыльца, лег в сани, стоявшие на дворе под навесом, но не мог заснуть вплоть до прихода Гриши - так сильно расходился в нем гнев на Чижова.
- Чтобы ему ни дна, ни покрышки, кровопивец! - мысленно ругался Набатов, ворочаясь в санях. - Не во всяком же разе ему уступать, найдем и на него управу.
И сильно кипела кровь в Набатове, и сжимались его здоровые мускулистые кулаки.
До Усть-Кумора было всего версты две, и Гриша скоро воротился, неся на лычке трех больших и еще живых стерлядей. Услышав, что стукнули ворота, Набатов поднял голову и, увидев племянника, подозвал его к себе. Гриша подошел и показал рыбу.
- Ну, брат, рыба важная, экую рыбу не стыдно и управляющему поднести, - похвалил Набатов, вылезая из саней. - Садись отдохни, а я пойду накину кафтан, да и пойдем, благословись.
И Набатов ушел в избу, а Гриша сел на нижней ступеньке лестницы и ждал. Скоро Набатов вышел в нанковом кафтане и шапке. Гриша, перехватив рыбу из правой руки в левую, перекрестился, и они вышли. Придя к Ермакову, Набатов и Гриша прошли прямо в переднюю, не заходя в кухню, и остановились у дверей. Ермаков, мужчина высокий, плотный и красный, как рак, только что встал от послеобеденного сна и, сидя перед своей красной конторкой, допивал уж вторую кружку холодной браги. Услышав, что скрипнула дверь в передней, он громко спросил:
- Кто тут?
Набатов сделал несколько шагов вперед и, остановившись у дверей в кабинет, поклонился.
- До вашей милости, Степан Ефимович, - заговорил он, - с покорной просьбой.
- Что надо? - пробурчал Ермаков, опять принимаясь за недопитую кружку и не глядя на Набатова.
- Да вот племянника охота бы в кричную перевести, - заговорил Набатов, опять кланяясь. - Покорно прошу, Степан Ефимович, нельзя как-нибудь, не будет ли вашей милости, потому парень-то сирота, охота бы при себе к работе приспособить.
- Какого племянника? - спросил Ермаков.
- Да вот Гришу Косаткина, сына Андрея Косаткина, которого деревом-то в лесу зашибло, может, изволите помнить.
- Забыл я, - пробурчал Ермаков, отдуваясь. - Где он?
- Здесь, со мной пришел, - ответил Набатов. - Гриша, покажись.
Гриша несмело выступил вперед и неловко поклонился, причем стерляди махнули хвостами по полу.
- А, знаю, - на этот раз внятно протянул Ермаков и встал со стула.
- Примите, батюшка Степан Ефимович, - заговорил Набатов, взяв стерлядей из рук Гриши и подавая их Ермакову. - Не побрезгуйте: чем богаты, тем и рады.
Тот не спеша взял стерлядей за лычко и, взвесив их на руке, с довольной улыбкой спросил у Набатова:
- Сам заловил?
- Нет, батюшка Степан Ефимович, я не рыбак, купил у приятеля.
- Хозяйка, а хозяйка! - крикнул Ермаков. - Степанида Матвеевна!
- Иду, - послышалось из других комнат, и маленькая, сутулая и некрасивая женщина в пестром платье и коленкоровом чепчике на голове вошла в переднюю.
- Возьми-ка вот, мужик стерлядок принес да вели заколоть поскорее, а ему, - Ермаков указал на Набатова, - подай водки рюмку.
- Ладно, - ответила Ермачиха, взяла стерлядей и ушла.
- Так в кричную тебя перевести? - спросил Ермаков у Гриши.
- Уж сделайте милость, - заговорил тот, кланяясь, - заставьте за себя бога молить.
- Да ведь ты уж начинал в кричной робить, зачем перестал? - спросил Ермаков.
- Василий Миколаич приказали на конюшне быть, - ответил Гриша.
Ермаков не сказал на это ни слова, а пошел к конторке и, вынув из бокового ящика лоскуток бумаги, написал на нем несколько строчек, засыпал их песком и, стряхнув песок, подал записку Грише.
- Ступай ты с этой запиской к распометчику, он завтра с переклички пошлет на конюшню вместо тебя другого, а ты выходи робить в кричную. Вот с Набатовым и работай в одной смене.
Гриша низко поклонился, радостным голосом бормоча благодарность. Набатов тоже поблагодарил, выпил рюмку водки, вынесенную Ермачихой, поблагодарил еще раз и вышел.
XIII
На другой день узнал Чижов о переводе Гриши в кричную и страшно разозлился на Ермакова. Злость его увеличилась еще более, когда он увидел, что Гриша работает с Набатовым, а Набатов был один из исправнейших мастеров в куморской кричной фабрике, стало быть, притеснять его было бы большой несправедливостью. Да и кроме того были еще причины, по которым Чижову не хотелось явно ссориться с Набатовым, и он поневоле должен был на время затаить свою злость на Гришу. Преследование Груни тоже остановилось на время, потому что Чижову вскоре понадобилось ехать в курени осматривать заготовленные там крестьянами дрова для выжига угля. Эта поездка отняла у него более недели и привела к весьма неутешительным результатам. Готового и оставшегося от прошлого года угля не было ни в одном из ближайших к заводу куреней; в куренях же более отдаленных уголь хотя и был, но не было возможности провезти его в завод летом, а имевшегося в запасе угля не могло достать до зимы, и, стало быть, фабрики приходилось остановить по недостатку угля. Мысли одна неприятнее другой теснились в его голове, когда он пробирался верхом на крестьянской лошадке по едва заметным лесным тропинкам, проложенным дровосеками. Куренной надзиратель и несколько человек крестьян, тоже верхом, тянулись за ним гуськом. На привалах и ночлегах крестьяне угощали Чижова водкой и ромом. Он пил, чтобы затушить тоску и не думать о последствиях своей оплошности, которая могла переполнить меру гнева управляющего и приблизить тучу, и так уже недалекую. Пьяный в недовольный собой и всеми, вернулся он из этой поездки.
Анна Васильевна, увидав в окно подъехавшего к воротам мужа, с радостным криком бросилась к нему навстречу.
- Васенька, голубчик ты мой! - кричала она, подбегая к телеге, из которой Чижов не имел сил вылезти без посторонней помощи. Он вылез с помощью курешлика, приехавшего вместе с ним. Шатаясь, пошел он в комнаты. Анна Васильевна хотела взять его за руку, но он грубо оттолкнул ее, чем, впрочем, Анна Васильевна нимало не обиделась, и, проговорив только, что Васеньку сильно растрясло и что пора ставить самовар, пошла велел за мужем.
Войдя в комнату, Чижов тяжело опустился на диван и, отпустив куренщика, попросил чаю.
- А ты, верно, мне к чаю-то медку привез на гостинец? - спросила Анна Васильевна, подсаживаясь к мужу.
- Как же, привез полну телегу, - насмешливо отвечал Чижов. - Ты что же без ложки навстречу-то выбежала?