- Ну это что же, - снисходительно заметил Недодай. - Гриценко барин хороший, душевный барин. Ну, ударил Авдеенко, что за беда. Вместе живут. Авдеенко-то у него одного сахара или папирос что накрадет. - Гриценко никогда и слова не скажет. Это уже так - барин и слуга. Отношения особые. Гриценко уважительный барин. С ним хоть и в бой - весело.
- А Саша-то, слыхали, вступился за денщика, - сказал унтер-офицер Бондарев.
- Саша душевный барин. Хороший барин, - сказал Артемьев. - Прямо как красная девица. С солдатами поет, слова обидного не скажет. Я ему как-то чести не отдал, просто позабыл. Остановил, а сказать что и не знает. Это, говорит, нехорошо, зевать. Да. Ну, я думаю, доложит эскадронному - баня будет, на всякий случай вахмистру сказал. Тот меня в походную, на стойку. Саблин-то, корнет, значит, увидал, спросил за что, отпустил, да еще, говорит, его похвалить надо. Другой бы смолчал, а он - доложил.
- Да что ж. Молодой. А потом такой же будет, - сказал Недодай.
- Кто его знает, - задумчиво сказал Бондарев, - известно, служба - она ожесточает.
- Не то обидно, - желчно вмешался Леницын, угрюмый, молчавший до сих пор солдат, певший в хоре басом, - что толкнут, ударят или что, а то обидно, что правды нет.
- Где же ее сыскать! - сказал Недодай.
- Нет, братцы, в самом деле, ну вот хотя бы расчет. Все видели сколько песенникам Гриценко дал.
- Двадцать пять рублей, - вздохнув, сказал Артемьев.
- А пело нас двадцать пять человек - значит, ровно по рублю на брата. А выдали?
- По восьми гривен, - сказал Балинский.
- Где же пять-то рублей осталось? - спросил Недодай.
- Где? У вахмистра. Ну я понимаю, запевале бы дали, он хор обучает, его первое дело, а то вахмистру. Ему-то за что?
Опять помолчали. Любовин стоял в стороне, опершись спиной о стену, и слушал. Лицо его иногда передергивалось нервной дрожью. Наконец он не выдержал.
- А вы почему же правды-то не добиваетесь? - резко спросил он чуть хрипнущим от волнения голосом.
- Как же ее добьешься-то? - спросил искоса, недружелюбно глядя на Любовина, Недодай.
- А вот тебя Мацнев ударил не по праву - почему не жаловался?
- Кому же жаловаться? - спросил Недодай.
- Кому? - передразнил его, срываясь с голоса, Любовин. - Эскадронному.
- Гриценке-то! Ну этот, брат, шутить не станет. Вдвое даст. Да и на высидку в темный карцер посадит.
- Эх, вы! Дальше жалуйся. Протестуй. Ищи правды.
- Где найдешь-то? Кругом - господа. Один другого тянет.
- Господа!.. А что такое господа? Ты думал когда-либо, почему они господа?
- Богатые, ученые… Вот и господа.
- А вы что же - мужики сиволапые? Крепостные? Бар нынче нет, и господ быть не должно. Они такие же люди, а многие - вот хоть бы Мацнев, и хуже нас, так за что же им почет и уважение? Что земли у них много. Так ведь земля-то эта ваша. Разве они сами работают на земле? Они пьют, кутят, а вы за них своим горбом распинаетесь. Земля Божья, как воздух, как вода… А не их.
- Это оставить надо, - строго сказал Бондарев.
- Что оставить? Почему? - горячо воскликнул Любовин.
- А вот то, что говоришь. Поди, сам понимаешь.
Любовин оглянулся, ища поддержки. Но стоявшие кругом песенники расходились. У каждого нашлась причина отойти от окна. Одному - "смерть курить захотелось", у другого отвязалась шпора, третий вспомнил, что у него койка еще не прибрана. Все разошлись. Остался один Бондарев, который строгим испытующим взглядом смотрел на Любовина.
- Вы это, Любовин, оставьте, - сказал он ему, вдруг говоря на "вы".
- Но позвольте, Павел Абрамович, ведь вы же сами крестьянин. Неужели вы не согласны со мной, что правды нет?
- Крестьянин я, и притом безземельный. В батраках служу, и все-таки такого ничего не скажу, и вам рекомендую оставить.
- А правда?
- Правды, Любовин, вы нигде не найдете. Так от Бога установлено.
- От Бога?
- Так точно. От Бога. Правда только у Бога в Царствии Его, а на земле нет правды.
- Вы в это верите?
- Верую.
Бондарев повернулся и пошел вдоль по казарме. Любовин постоял в нерешительности, пожал плечами и сказал со злобою:
- У, кислая шерсть! Несознательный народ!.. Рабы!
Душно стало ему в прохладной казарме. Щелканье бичей и крики команды на дворе его раздражали, он обчистил себе мундир, надел шинель новую, свою безкозырку, палаш и пошел к вахмистру проситься в отпуск.
VII
Вахмистр только что напился чая с мягкими свежими булками, дал своей жене спрятать заработанные с песенниками пять рублей, умылся ледяной водой из-под крана, щеткой пригладил свои начинавшие редеть красно-рыжие, коротко подстриженные волосы, смазал фиксатуаром усы, распушил их и в чистой рубахе, туго подпоясанный на круглом животе белым лосиным ремнем - собрался идти выгонять людей на уборку конюшни.
В дверях он столкнулся с Любовиным.
- Ты чего, Любовин, без доклада лезешь, - окрикнул он солдата.
- Я к вам, Иван Карпович, по делу.
- Какое такое дело в будний день и в городской форме?
- Разрешите в отпуск сходить. К отцу. До одиннадцати.
- Баловство одно, - снисходительно сказал вахмистр.
По тону его голоса Любовин догадался, что его дело выгорело.
- Ей-Богу, Иван Карпович, отца навестить надо.
- Ну, ладно. Ведомости переписал?
- Готовы, Иван Карпович.
- Поди. Заявись дежурному.
- Покорно благодарю.
Любовин повернулся, чтобы уходить, но вахмистр остановил его сердитым криком: "Постой!"
Любовин обернулся к вахмистру и не узнал его. Лицо вахмистра было сурово и важно. Глаза метали искры.
- Идти-то в отпуск ты иди! - сердитым шепотом проговорил вахмистр, - но помни, Любовин, и знай, что я под тобой землю на семь кукишей вижу, - и вахмистр поднес к самому лицу Любовина свой громадный багровый кулак с пальцами, покрытыми веснушками и рыжими блестящими волосами. - И если ты попробуешь, там ребят мне смущать, или про-па-ганду какую - уморю… Живой не уйдешь! У тебя протекция - знаю, - генерал Мартов за тебя просили - это мне все одно. У меня одно на уме - долг службы и присяга… Да… Разное тут бывало. И крали, и пьянствовали… Один раз человека затащили на чердак ребята, зарезали и ограбили… Все прощу, все спущу и покрою… Но никогда! - слышишь, Любовин, - никогда тут, в этих стенах, никакого социализма не было… Так, ежели понимаешь - какая дурь в голове у кого появится - ты мне ответишь. Головой ответишь. И заступы тебе ниоткуда не будет. Своими руками задушу! - почти прохрипел вахмистр. - Ну, ступай, это я так только. Я и в мыслях того не думаю, чтобы в нашем полку нашелся хоть один, кто бы думать позволил себе что-либо против веры, Государя и Родины. Ступай!
Любовин круто повернулся и пошел к дежурному.
"Знает что-либо вахмистр или так только, на всякий случай, стращает его потому, что он сын рабочего и почти кончил гимназию, - думал Любовин, идя по ярко освещенным весенним солнцем улицам. - И если знает, то что знает? Знакомство с Коржиковым, принадлежность к зарождающейся рабочей партии, то, что у него дома есть кое-какие брошюры, или то, что он иногда говорит солдатам. Первого он знать никак не может. Брошюр он никогда в казармы не носил, а то, что говорил солдатам… Кто же донесет на него? Кто?.. Да они же - солдаты. За ласковое слово, за облегчение в работе, за то, чтобы не почистить лишнюю лошадь, не вынести навоз, они готовы шептать вахмистру и передавать его слова в совершенно извращенном виде. Вот и работай тут! Веди пропаганду. А Коржиков говорит, что главное - войска, что рабочие уже готовы, но боятся солдат, а солдаты, как их свернешь, пока сидят эти продажные шкуры Иваны Карповичи с толстыми багровыми кулаками и на все способные!
Путь Любовину был далекий. Он прошел весь Невский проспект и на Знаменской площади, перейдя по деревянному мосту через вонючую Лиговку, сел на паровую конку, чтобы ехать за Невскую заставу.
Любовин был сыном заводского рабочего, мастера на машинном заводе и попал в полк совершенно случайно, по особой протекции. Отец Любовина был всеми уважаемый человек, начавший с работы простым подкладчиком, изучивший токарное по металлу ремесло и на старости лет сумевший трезвою жизнью и кропотливым трудом скопить столько денег, что купил себе в собственность маленький домик, в котором и жил с сыном и дочерью. Он давно овдовел. Сына и дочь он отдал в гимназии и мечтал вывести их в люди - пустить их по интеллигентной дороге. Но сын в старших классах стал увлекаться рабочим вопросом, запустил ученье и был выгнан из гимназии. Старый Любовин хотел его пристроить к заводской работе, но Виктор был не способен к этому и только портил материал. В безплодных попытках приучить Виктора к делу прошло три года. Наступило время тянуть жребий. Виктор вынул малый номер и попал на службу.
Отцу не хотелось расставаться с сыном, он боялся, что военная служба испортит его, отобьет от работы. В это время дочь его кончала гимназию. В гимназии у нее лучшей подругой была дочь генерала Мартова. Через нее удалось устроить так, что Любовин попал в гвардейский полк и там его устроили эскадронным писарем. И сын - Виктор и дочь - Маруся - оба были талантливые одаренные люди. У сына была большая природная музыкальность и прекрасный нежный тенор. Маруся тоже была музыкальна и мечтала о консерватории и сцене. Старый Любовин смотрел на артистическую карьеру свысока и хотел, чтобы его дочь пошла на курсы и была ученою женщиной.