XXXVII
На другой день, в семь часов утра, Саблин пошел в манеж обучать смену новобранцев. В большом темном манеже горели круглые электрические фонари и чуть рассеивали мрак. Было холодно и сыро. Когда отворяли тяжелую дверь на улицу, густой белый пар столбом клубился из нее и тихо стлался по мокрому и скользкому земляному полу. Ротбек уже был на занятиях. В пальто при шашке, в фуражке, заломленной на затылок с опухшими от сна щеками и заспанными глазами, он звонко, на весь манеж кричал:
- Вольт направо! ма-арш… Равняться налево. Туже левые шенкеля. Не давай откидывать зада наружу, а правым держи лошадь!
Саблин поздоровался с Ротбеком и с солдатами и стал в стороне.
- Командуй, Пик, - сказал он.
Он был не в настроении, не выспался, какие-то мечты, точно остатки сновидений, как туман после бури, носились у него в голове и мешали ему сосредоточиться на обучении солдат.
Ротбек бегал по манежу, поправлял, кричал, суетился.
- Да нет же, Меркулов, не так ты сидишь. Зачем наперед валишься. Смотри, вот как!
Ротбек приседал, стоя на расставленных ногах, подбирал поясницу, выгибался.
"Счастливый, Пик, - подумал Саблин. - У него всегда одинаковое настроение, он может заставить себя после кабалки быть таким же исправным, как всегда. Ему спать хочется, он полон иных впечатлений, а вот заставил же себя уйти в солдат.
Беспутный, верно шатался всю ночь, а теперь, как ни в чем не бывало ушел в смену, в кулаки, носки, подбородки, шенкеля и поясницы … Счастливый Пик!.. Я так не могу… Вот, позвали ее петь. Студент мрачным басом кричал: Любовину! Любовину!.. и она вышла. Какая легкая походка! Какие маленькие ножки! Прошла по залу, стукнула каблучком и нагнулась разбирать ноты. Прищурились красивые глаза, маленькие розовые пальчики листают тетрадь. "Я спою вам "Голодную" Цезаря Кюи, слова Некрасова", - и стала у рояля. Глаза сделались печальными, лицо осунулось, грудь высоко поднимается, горе и страдание отразились в очах. Да она артистка! В двух, трех нотах дрогнул не выработанный голос, но вообще - она поет прекрасно. Широкий диапазон ее голоса дает ей возможность справляться с трудными местами сложной музыки Кюи. Кончила и тихо улыбается на шумные аплодисменты молодежи. Поет еще… "Холодно… голодно в нашем селении…" Это "Молебен". Кто она? Почему своим талантом, силою своего голоса она будит все одни печальные, мрачные мысли. Голод … неурожай… засуха… Кто?.. Кто она? Он подошел к ней. Она, побледневшая от волнения, стояла у рояля, и пальчики ее рук стали совсем белыми, она держалась за край черной доски. Барышня с прыщами на лбу, аккомпанировавшая ей, наигрывала мелодию, эта мелодия придавала их пустому разговору какой-то особенный смысл и делала его значительным".
- Какой сильный талант у вас, - сказал Саблин и запнулся. Он не знал, как ее назвать. Их познакомили за чаем: "Моя подруга - Маруся".
Маруся подняла на него глаза, глубокие, темные, синие, сапфировые. И красивы были они при ее белом лице и темных на лоб сбегающих завитками каштановых волосах!.. Она - красавица!
- Вы находите, - сказала она. Румянец смущения залил ее щеки и виден стал белый пушок юности, окутывавший золотою дымкою нежный овал ее лица.
- С таким голосом, с такою наружностью вам на сцену надо. Вы покорите всю Европу, весь мир будет у ваших ног.
- Оставьте, - сказала она.
- Вы в консерватории?
- Нет. Отец мой хочет, чтобы я была ученой женщиной. Я на математическом отделении высших женских курсов.
- Что вы! Вы и логарифмы! Вы и интегралы и дифференциалы. Может ли это быть?
- А почему же нет?
Она смелее посмотрела на него. В его серых глазах она увидала ум и волю, сильную, стальную волю. Огонек сверкнул в темной точке блестящего зрачка, и Саблин понял его значение. "Поборемся", - сказал ему этот огонек. "Поборемся, - подумал Саблин. - Увидим, кто победит". Какой-то ток теплом пробежал по его жилам, и стройный он стал еще стройнее.
- Почему вы выбрали такие пьесы? Разве одно горе на земле?
- Много горя, очень, очень много горя, - сказала Маруся и поджала губы. От этого лицо ее стало старше, суше, оживление пропало. "У нее чудная мимика, - подумал Саблин. - Она артистка, но скрывает это".
- Но много и радости, - сказал он, ощущая трепет от сознания знакомства с восходящей звездой театрального мира.
- Кому радость, кому горе, - сказала Маруся. - Если бы вы видели страшную бедность русских крестьян. Есть нечего. В избе холодно, пусто… Дети плачут… О-оо! - Маруся вздрогнула и закрыла лицо руками. - Как можно быть богатым!.. Если бы у меня были средства - я бы все, все отдала неимущим.
- По Евангелию?..
- Нет… По чувству долга. Что Евангелие! Люди знают его уже скоро две тысячи лет, а стал мир лучше? Нужно другое учение, более сильное, более действительное.
И она ясными глазами заглянула в самую душу Саблина.
"Кто она? Кто?"
- Смена, стой! - командует Ротбек.
- Саша, Саша… Эскадронный! - в полголоса говорит Ротбек, подбегая к Саблину.
"Милый Пик… А! Гриценко и Мацнев входят в манеж". Их фигуры силуэтами рисуются в облаках пара растворенной двери.
- Смир-рна! - командует Саблин - господа офицеры! - и идет с рапортом к Гриценке.
Гриценко молодцеватым веселым голосом здоровается с новобранцами.
- Здорово, молодчи-ки! - кричит он, и глухо с разных углов манежа ОтДаются голоса смены: "Здравь… ж-лаем… ваше выс-коблагородие". Эхо отдает голоса.
- Командуй, Пик! - говорит Гриценко. - Ну, как веселился вчера Саша? Не вмер со скуки… А Пик, знаешь, где ночевал? Эх, Пик, Пик… мал воробей, да удал…
- Много народа было? - спросил Мацнев, улыбаясь и показывая гнилые зубы. - Не было хорошеньких девчонок? А признайся, Саша, было на что поглядеть? Там иногда такой свежак попадет - просто прелесть Смотри, не прозевай! Лови момент… Можно.
- Только осторожно, - сказал Гриценко, не глядя на них, но осматривая смену, - это tiers Иtat (* - Третье сословие) такое самолюбивое. Того и гляди под венец вляпаешься. Тогда полк тю-тю… Труби в армии да плоди детей. Они на это горазды… Зайченко, каналья! Как сидишь! А, как сидишь, мерзавец! Собака на заборе … Подбери, ж… подбери под себя, ишь раз-зява!
"Свежак, - думал Саблин… - Свежак. Маруся - "свежак". Вот они так всегда. У них, особенно у Мацнева, всегда такой подход к женщине, и не могут и не хотят они видеть ничего возвышенного, чистого. Не понимают они".
"Холодно… голодно в нашем селении" - казалось, слышал он густое низкое меццо-сопрано Маруси.
В углу манежа Ротбек бежал рядом с солдатом, ехавшим рысью, и, вцепившись обеими руками в голенище его сапога, качал его ногу, то прижимая ее к лошади, то отделяя.
- Вот это шенкель, - кричал он задыхаясь, - понимаешь, братец, вот это значит дать шенкель! Ты ее жми, а она подбираться будет, трензель подбери, шенкель дай; шенкель дай, трензель подбери… Понял? А? Понял, вот так… вот так… Фу! Уморил!
XXXVIII
Может быть, Саблин и забыл бы Марусю среди петербургских удовольствий и развлечений зимнего сезона, может быть, он и пропустил бы очередной четверг у Мартовой со спорами зеленой молодежи и пением Маруси, если бы она сама о себе не напомнила письмом.
Саблин, конечно, не знал, что Маруся писала ему по поручению и отчасти под диктовку Коржикова, и письмо ее его тронуло и поразило. "Милая девушка, - подумал он, - да ведь она "наша"! Она, наверно, дочь генерала, офицера, она любит армию, она видит недочеты нашего быта и страдает за них".
На восьми листах хорошей плотной почтовой бумаги Маруся писала ему свои мысли об армии, о государстве, о народе.